Там было непросто, но понятно. Привычно. И в чём-то даже проще, чем до армии. Армейские порядки Бабуина вовсе не напрягали, надо лишь привыкнуть и проникнуться. Там были нормальные пацаны, ставшие — своими, родными, как — братья. Были и черти. Но их держали в загоне. Там было проще.
А когда его выперли из армейки на гражданку, оказалось, что ему нет места в этом мире. Он не узнавал страну, в которую вернулся. Его пацанов — разбросало. Кого — куда. В основном — очень далеко. А жизнь тут как-то изменилась. Он пытался устроится в этой другой жизни. И не преуспел. А теперь он просыпается, вымазанный в говне, клоповнике, с чмырями, которых когда-то он и в упор не видел.
— Теперь я сам — чмо! — прорычал Бабуин, пнув валяющуюся на пути порванную коробку. Размокший под дождём картон порвался, кроссовок застрял в коробке, чертыхаясь и матерясь, Санёк исполнил танец безумия и досады, пытаясь освободить ногу.
Он пытался быть 'как все'. Нашёл хорошую девушку. Встречались. Когда надоело бегать туда-сюда — поженились. Устроился на завод. У неё родители 'в заводе' неплохо сидели. Не прогадали — дали им квартиру. В новом доме. Последние волны, последнее эхо 'совка'. Это когда предприятия достраивали долгострои, начатые ещё 'при совке', при бровеносце, и выдавали жилплощадь собственным работникам. Не всем, конечно. И не просто так. Впрочем, как всегда. Не подмажешь — не поедешь. Не там подмажешь — не туда поедешь.
Оказалось, что жизнь в режиме дом-работа сводила Бабуина с ума. Маринка знала, что встречаясь с ней, Санёк иногда заваливал и других девок. Бухать он и не прекращал. Никогда. Изменялась только интенсивность бухича. Поддать для аппетиту и крепкого сна, да ежепятничный загул, как оказалось — одно. А вот что началось, когда он стал заливать тоску 'Дня Сурка', заедая и закуривая всё это разной дрянью — другое. Когда он учил жену 'уму-разуму' — одно, а когда она загремела в больницу — другое. И её отец в больнице с множественными переломали — другое.
Развод. Плохой развод. Постыдный. Через суд. Где множество посторонних 'казённых' людей перетрясали подноготную Бабуина наизнанку. Смакуя и рассматривая его грязное бельё через лупу. Мерзко! Постыдно!
Он тогда, выходя из зала суда, пел, в пьяном угаре, что 'Свободен! Наяву, а не во сне!'
Свободен. И она — свободна.
Вообще-то, женщин он не бьёт. Заткнуть зудящий рот жене кулаком — не избиение же? Бей бабу молотом — будет баба золотом. А потом он узнал, что она спуталась на этой своей новой работой с тем прощелыгой. Начальничком её. Надо было бы, конечно, всё сделать по-уму. Надо было. Но, он — спорол горячку. Сначала, с горя — нажрался. Усугубив какими-то голубенькими колёсами. Пошёл 'выяснять' в алкогольно-наркотическом угаре. Конечно же, 'начальничка' он не нашёл. Сложно найти рыбу — в парке, а грибы — в озере. Так и он искал. Не там. Кто-то из знакомых привёз его домой. Жене он и 'предъявил'. На беду, тесть вступился за забиваемую насмерть дочь. А Бабуина сдержать — надо уметь. Тесть — не умел.
Свободен. Он — свободен. Как сопля в полёте. Свободен. Как говно в проруби — свободен.
Анька? Бежит, красота, сочная, аппетитная, будоражащая. Эх! Да ещё в этом сарафанчике! Прям, настроение штаны разрывает!
— Санёк! — страстно шепчет Анька, — Ты зачем того в дом пустил?
У Бабуина всё внутри — сжалось. Настроение, вместе с вожделением — скукожилось.
— А что такое? — нахмурился Бабуин, — Что случилось? Что с Дашкой?
— С Дашкой? — ахнула Анька, — Она там? С этим? Санёк, гля, ёкарный ты орангутанг! Ты о чём вообще думаешь? Как ты?.. — Анька аж задохнулась от возмущения, — Как ты не понимаешь? Он же — страшный человек! Ужасный!
— Разберёмся! — прорычал Бабуин, взяв Аньку за плечи, стиснув, приподнял, переставил со своего пути, как лестницу-стремянку, пошёл, набычившись, к дому, вбивая кроссовки в мокрый гравий.
Он влетел в дом. Дарья, как обычно, сидела на диване. Визжали её мультики из её нового планшета, ещё больше экраном, чем прежний. Бабуин закрутился на месте.
— Где? — прорычал он.
— Кто? — удивилась дочь, отрываясь от экрана, глянула на отца, поморщилась, — Ну и несёт от тебя, папашка! Ты в собачьей конуре ночевал?
— Почти, — махнул рукой Санёк, — Где он?
— Я не знаю, — пожала плечами Дарья, обратно уставилась в визжащую светящуюся пластиковую пластину, поёрзала, устраиваясь на старом, продавленном и прожженном окурками диване, потеряв к отцу интерес.
— Ты есть хочешь? — спросил Бабуин.
— Я — ела. Там, на столе — рыба. Поешь. Только сначала — помойся. Несёт от тебя.
Бабуин прошёл в кухню и замер. На столе лежала запечённая рыба. Белая рыба. Во весь стол. Дельфин — размером! Настолько большая и сочная, что съеденной дочкой часть — казалось просто щипком. Даже украденный бродячим дворовым котом кусок, с самого кота размером — щипком. Кот, обожравшийся, дорвавшийся до этакой рыбины — находился в прострации, отрешённо пытаясь заглотить ещё хоть кусочек невиданного богатства. Он вылетел из дома меткой подачей кроссовка Бабуина, достойной бразильского форварда, но даже не пискнул. Упал под забором, притих. Переваривает, наверное.
Выкинув пинком кота, не найдя загадочного гостя, Бабуин решил всё-таки привести себя в порядок. Вода в баке летнего душа была будоражуще холодной. Взбудораженный Бабуин залетел на кухню, чуть не потеряв полотенце, держа его на бёдрах обеими руками. Стоял, моргал, жмурился, морщился. Рыба не исчезала. Он потыкал её пальцем. И судорожно сглотнул — слюна переполнилась и чуть не потекла на пол.
Наевшись, Бабуин поймал себя на том, что похож на того безымянного кота, что шляется по дворам — сам в такой же прострации. Он залез на печку, завернулся в тулуп и — отрубился. Скрючившись, свернувшись, как тот самый кот, бубликом эмбриона. Во сне он плакал. На что его дочь — хмыкала.
Глава 2.
Мотылёк.
— То есть, ты считал его — опасным? — спросил майор.
— Высшей угрозой, что я ощущал! Вообще — когда-либо! — уверенно кивнул Бабуин.
— И ты ничего с этим не собирался делать?
— Собирался. Но. Не сделал.
— Почему?
— Раздолбай. Вот почему. А потом стало поздно.
— Что — поздно?
— Что-либо делать. Это как чума. Если вовремя не защититься — поздняк метаться. Ляг уже спокойно, да сдохни. Где-нибудь в тихом местечке, чтобы людям под ногами не мешаться. Лучше — сразу на кладбище ползти. По обочине. Чтобы проблем другим не создавать.
Бабуин вздохнул.
— Но, подобной мудрости в тот момент во мне не было. Я — долбодятел. Чувствовал нарастание тревоги, угрозы его присутствия, но, как мотылёк — летел на очаровывающий свет. Чтобы сгореть.
Проснувшись, Бабуин услышал голоса. Сильный, уверенный в себе, тихий, возможно от того ещё более внушительный голос загадочного гостя и родной голосок дочери.
— Ты любишь своего отца, Дара?
— Да, конечно. Он — хороший. Добрый. Глупый только. Обижает всех. Он не со зла. Он просто — неудачник.
Бабуин вгрызся зубами в пыльный, изъеденный молью ворот тулупа.
— А мать?
— Конечно же! Это же — мама! Она — хорошая. Добрая. Только — несчастная. Она постоянно плачет. Последнее время — без слёз. Она больше не умеет плакать слезами. Я за неё плачу.
— У тебя очень доброе и чистое сердце, девочка. Теперь я понимаю, почему именно тебя Она избрала.
— Кто — она?
— Я назову тысячу её имен, и ни разу её имя не скажу. Я опишу тебе тысячу её образов и ничего тебе про неё не поведаю. Она — всё. И — ничто. Она жизнь. Она — смерть. С неё всё начинается. И к ней всё возвращается.
— Ты — сектант?
— Не знаю. А кто это?
— Ходят такие. Убеждают людей, что есть Бог.
— А зачем людей в этом убеждать? Он — есть.
— Не факт.
— Да? Ну, не знаю. Я, например, знаю, что я — есть. Ты — есть. Вон, Светило на небе — есть. Я чувствую его тепло.
— Ты про Солнце?
— Солнце? Я запомню.
— Ты путаешь тёмное и тёплое, — очень серьёзным и важным тоном обобщила девочка, — Меня — можно пощупать. Солнце — увидеть. Ощутить его тепло. А Бога — нет.
— Как ты сказала? Не факт? Как я тебя пощупаю, если тебя не буду знать? Если пути наши разминуться? Если меж нами будут тридевять земель? Значит ли это, что тебя — нет? А человек, лишённый глаз и с рождения заточённый в подполе — познает ли он Солнце, его сияние, его величие, его тепло? Значит ли это, что Солнца — нет?
— Для него — нет.
— Ты удивительно мудра, дева. Благодарю тебя.
— За что?
— За урок. Я понял, как может быть, что Богов — нет.
— Богов? Так ты считаешь, что их — несколько?
— Ну, я знаком с несколькими. Я их щупал. Ощущал их сияние, величие и божественность. Я — точно уверен в их сущности.
— Везёт!
— Кто — везёт?
— Тебе — везёт. А какие они — Боги?
— Как тебе словами описать то, что чувствуешь душой? Они — Боги.
— Не убедительно.
Наступила тишина. Бабуин вылез из-под тулупа и тихонько выскользнул из дома. Весь свой путь до 'удобств' и обратно он качал головой, удивляясь тому, какие разговоры вели этот гость, что 'знаком с Богами', и его дочь. Неприятно сообразительная для своих лет. Бабуину было очень стыдно перед ней. За всё, что происходило у неё на глазах. Её считали дитём бестолковым. А это — не так. Диаметрально — не так!
Он так же тихо подкрался к открытому окну. Да! Низко! Подслушивать — некрасиво. Но! Жуть как щекотливо и любопытно!
— Тебе не нравиться здесь, — констатировал гость.
— Свинарник, клоповник, халупа и ночлежка пьяни, — вздохнула дочка, — Обычная вещь для бестолкового холостяка. Нет женской руки — сразу всё заговняют.
Бабуину показалось, что сказала это не его дочь, а — Маринка, его бывшая. Даже её голосом.
— И как быть? — спросил гость.
— Ну, — задумчиво протянула девочка, — Я слышала, что из любой проблемы есть два пути выхода. Изменить что-то. Либо измениться самому. Принять проблему, смириться с ней.
— Как я вижу, ты смерилась, что это — свинарник и клоповник.
— А есть варианты? — с вызовом спросила Даша, — Что я могу? Отец меня не слышит. Пьёт. Самой тут убираться? Зачем? Это его дом.
— Это твой дом.
— Его!
— Вот этот образ — кто?
— Бабушка. Её фотка. Говорят, я похожа на неё.
— Это — твой дом.
— Нет! Я — лишь маленькая девочка! Что ты хочешь от меня? Что я могу? — тон Дарьи возрастал с каждой фразой. Бабуин понял, что 'гость' бесил её. Только воспитанность девочки не позволяла ей послать его подальше.
— И ты смирилась, что ты — свинья и клоп?
— Что тебе надо, козёл? — вдруг закричала, заплакав, дочь.
Этого Бабуин уже не мог вытерпеть. Он рыбкой нырнул в окно, в ярости — выпрямился и... Замер. Под прицелом холодных глаз 'гостя'.
— А вот и ты, — спокойно сказал 'гость', — Хорошо, что ты пришёл.
— Убью! — прорычал Бабуин, не в силах даже пошевелиться.
— Возможно, — согласился 'гость'. И его тон стал нарастать, как прибой, с каждым словом-волной, — Но сперва — посмотри в глаза своей дочери. Всмотрись в глаза всех своих потомков! Они смотрят на тебя её глазами из грядущего. Посмотри, я сказал! И скажи им — за что ты их уничижаешь? За какие их грехи ты делаешь их подобными свиньям и клопам?
Бабуин весь покрылся 'гусиной кожей'. И не от холода. От ужаса.
— А теперь всмотрись в очи этого образа. И ответь всем твоим предкам, что зрят за тобой — почто ты сам оскотинился? Почто образ людской утратил? За что обрёк род свой на вымирание?
Бабуина затрясло.
— Бытие определяет сущее, сущее — мнимое! — голос 'гостя' бил Бабуина, как колокольный набат, — Сознание определяет бытность, но и бытность — сознание. Во что всматриваешься — в то и обращаешься. Когда вокруг грязь и тлен — и ты гниёшь. Изнутри!
— Я за водой! — тихо пискнула Дарья.
— Я сам воды натаскаю! — поймал её Санёк, — Ещё надорвёшься!
— Прописные же истины! — вздохнул Бабуин, — Все же их слышали. И не раз. Когда харя в говне — и сам говно! Я его убить был готов! Что меня же, моей же харей — да в моё же говно. Убил бы!
— Не убил, — констатировал майор.
— Полы мыл, — вздохнув, кивнул Бабуин, — и стены мыл. И всё — мыл. Этакая генеральная уборка получилась. С каким ожесточением я тёр, многолетнюю грязюку выводил! Будто грязь с души своей хотел простой тряпкой и водой смыть. Не смывается, щука!
— А этот?
— А он елозил по полам и стенам вместе со мной. Сказки всё рассказывал. Байки разные. Скучно не было.
— К сказкам мы вернёмся отдельно. Предупреждаю. Потому, постарайтесь припомнить все их во всей полноте.
— Как ты сказал? 'Во всей полноте'? Это его слова.
— Это — просто слова, — вмешался полковник, вставая и указывая майору на запястье, типа — время, — Не надо притягивать слона за хобот к кремлёвским курантам. До свидания, Александр Сергеевич!
— Здравствуйте Александр Сергеевич! Готовы продолжить наше общение? Или опять молчать будите?
— А что не поговорить с хорошими людьми? Тем более, что скрывать мне нечего. Ничего плохого, в общем-то, я не делал.
— Ну, это как сказать, — покачал головой майор, за что получил строгий взгляд от полковника.
— Однако с нашими коллегами вы разговаривать не стали, — констатировал полковник.
— Не стал. С теми — не буду. Они мне — неприятны. Один из них меня боялся. Не люблю, последнее время, трусов. Они, трусы — воняют. Неприятно. А второй — просто тупой. С ним разговаривать, что с пеньком. Собака — лучший собеседник. Больше поймёт.
Хохот офицеров немного ошеломил Бабуина. Они смеялись до слёз.
— Извините, — покачал головой полковник, промачивая вспотевшее от пота и слёз лицо, — Рассмешили. Нам не часто удаётся так посмеяться. Последнее время от поступков людей зубы болят. От скрежета.
— Но, следователей прокуратуры вы охарактеризовали удивительно точно. Только вот — они единственные, кто с вами согласился работать.
Бабуин помолчал.
— Не понимаю я — почему они так бояться меня?
Офицеры уклонились от ответа. В этот раз они пришли с блокнотами и какими-то папками. Хотя по-прежнему ничего писать не собирались. Только в этот раз они сверялись с блокнотами, будто там у них были намечены апрельские тезисы дедушки Лены, и иногда листали документы в папках, не показывая, впрочем, их Бабуину.
— Итак, в прошлую нашу встречу, мы остановились на том, что вы решили бросить пить и заняться очисткой, в том числе души, — напомнил майор.
— Не совсем так, — поморщился Бабуин, — Точнее — совсем не так.
— Понятно, — кивнул майор, — Сколько вы продержались?
— Я накирялся тем же вечером.
— А как же... — майор полез в блокнот, но Бабуин накрыл блокнот своей длинной рукой, свободно доставая через весь стол.
— Не надо, я и сам помню, чем я сам себя стращал. Каждый раз же так! Генеральная уборка мне вскоре наскучила. Вынося грязную воду, я встретил Аньку. Ну, как это бывает? Слово за слово, хреном по столу. Сидел, одним словом, я за её столом и душу изливал. Она мне подкладывала, да подливала.
— Всё, сдулся Бобик! — вздохнула Даша, вытирая пот со лба рукавом, — Не хватило его надолго.
