Отрицательный Отбор

Классические новоделы хуторских наречий западенцев добротно сляпаны на селянских диалектах польского языка, которым былая русская дворня пользовалась на панском подворье. Потом местечковые лингвисты смело дошли до 'этэра'-эфира, 'кляссы', 'лямпы' и 'глёбуса'. И вообще причём тут братья-славяне и вся единоверная братия, если уж обобщать? Не было ещё такой войны, чтобы освобождённые русскими от турок болгары не союзничали против России. Одноверные русским румыны добросовестно помогали немцам брать Сталинград, причём хорошо воевали, по воспоминаниям фашистов. Чехи поставляли немцам против русских танки и механиков-водителей, не говоря уже о великолепном стрелковом оружии. Так где вы родственичков для русских в славянах увидели? Наверное, в запойных глюках. И по сей день любой немец благосклонней отзовётся о русских, чем братушки-славяне и православные одноверцы — греки, румыны, молдаване и грузины.

* * *

Меня опять потянуло не в ту сторону, и вот возвращаюсь к своей истории. Деньги на каву, гэрбату и пыво заканчивались, бесконечно вкусным воздухом львовских кавярен и кондитерских сыт не будешь. Я горняк по специальности, горнопроходчик-маркшейдер. Устроился на угольную шахту. Прав был дядя Феликс, не шахта то была, а шахтёнка-копанка, ни одной лавы-тысячницы. Пласты по полметра в толщину, а захват рабочего органа добычного комбайна — больше метра. Половины пустой породы отцеживается на обогатительных фабриках. Слёзы, а не дОбыча.

Но именно на шахте я познал эта заведёнку западенцев-рогулей — гуртом добре й батьку бити. За мои попытки заговорить на мове, надо мной смелись. Я для них был намоскаленный хохол, чужой и совсем пропащий. Но поразило, что всё руководство шахты директора до горного мастера — все упорно говорили по-русски, 'чтоб свою образованность показать'.

Мне, этническому сибирскому поляку, приятно было видеть в западенских деревнях рушники с польским пожеланием приятного аппетита 'СмачнЭго!', но огорчали деревянные дощатые православные церквушки близ самой границы с католической Польшей, уже свободной от русской оккупации, так поляки именовали навязчивую дружбу народов.

* * *

Рогули меня оттолкнули, подался я севернее. Около Новогрудка подметил в лицах жителей антропометрические маркёры таинственных литвинов, исчезнувших ещё до падения Великого княжества литовского, русского и жемойтского. В первую очередь бросается в глаза особая красота потомков литвинов. У них продолговатый череп (не европейского типа, а чуть круглее), сплющенный с висков. Тонкий хрящеватый нос 'уточкой'. Глаза с въедливым взглядом расположены по прямой линии. Узкие губы тоже в прямую линию. Выдаются скулы, из-за того, что череп сплющен с висков.

Чистый типаж очень редок. Очевидно, прарусы-литвины из восточногерманских земель были в ВКЛРЖ немногочисленной кастой завоевателей, чем-то вроде дружинников-руси Рюрика. Но свою капельку крови они оставили. Пламенность и страстность завоевателей в них не угасли. Неуёмность духа прорывалась в тихом ворчании про недорек-москалей.

* * *

И вот я на пороге Западной Европы — передо мной граница свободной полуевропейской Литвы, но на самом деле всё-таки немножечко Жемойтии. Зеленоглазый жмудин-погранец едва сдерживал исходившую в лае овчарку. Странно, служебный пёс не должен быть пустобрёхом.

— Ещё шаг и я спущу собаку!

— Да будь ты человеком, я такой же европеец, как и ты.

— Русским не дозволено в Европу.

— А неграм, туркам и арабам — можно? Смотри, я законопослушный, честно пошёл на погранпереход. А мог бы и лесом границу перейти.

— Тебя бы всё равно поймали и дали пару лет исправительной тюрьмы. У нас не любят русских оккупантов. Мы — чистая Европа, вы — вонючая Азия.

* * *

На российско-латвийской границе в Псковской области местные староверы предлагали мне перейти границу в ватаге батраков, которые вкалывают в независимой Латгалии на своих единоверцев. Но у меня европейское мышление, а не русское мЫшленне. Я официально попросил политическое убежище в Латвии у белобрысого манекена с неподвижными чертами лица. В ответ получил конопатым кулаком в морду и удар ногой под дых, когда валялся на полу камеры для допросов нарушителей.

На эстонской границе я битых полчаса рассматривал курносую морду под натовской кепкой.

— Ты же русский, сержант!

— Только по записи в свидетельстве о рождении. Но порву любого, кто полезет к нам из Монголоордынщины. На всех голодомировых нашей маленькой Европы не хватит. Так что не нарывайся. Тут неподалёку американская военная база. Режимный объект. У меня приказ стрелять без предупреждения.

Ещё до прихода крестоносцев в Прибалтику русские полочане и новгородцы отвергали власть Владимира и Москвы. Потом они стали прислугой немцев и слились с ливами, жемойтами, латгальцами и эстами. Только на пороге смерти я понял, что русские люди, проникшиеся западничеством, — это поражённые ветви и сучья народного древа. Их мне нужно отсечь, чтобы зараза не охватила всех. И не трястись над каждым эмигрантом только потому, что мы с ним одной крови. Это однозначный враг, служивший в чужой армии и трудившийся на чужую страну.

4

Увы, с надеждой попасть в Европу — полный облом! Тогда ещё не пришло наше время. Западенская молодёжь повсюду больше напоминала обычных великорусских гопников. Нынешних правосеков, свидомых и свядомых тогда ещё только втихаря готовили в лесных лагерях. На свет божий их не выпускали.

Везде я был чужой. И во Львове, и на Волыни, и в Бресте и Гродно. Лично же для меня оставался один вариант освобождения от русской ордынщины — Питер, русский Вавилон, где сам чёрт не разберёт, кто есть кто.

* * *

В Ленинграде (его переименовали в Питер только через полгода) мне встретилась всё та же гопота, только позолоченная, как старинный сусальный пряник. Я им пытался втюхать мысль, что россияне это монголы и угро-финны в одном флаконе, а не русские, а им хоть кол на голове теши. Ведь именно с финнов жила местная фарца.

Какие-то липовые эстонцы, а скорей всего русаки из Нарвы, втянули меня в угасающий бизнес фарцовщиков. Эти жулики делали свой гешефт на обмене у финских туристов дешёвых шмоток на русскую водку. Джинсы, рубашки с металлическими пуговичками и майки с английскими матерными надписями в русской глубинке шли за бешеные деньги у любителей западной экзотики.

Моя задача была круглые сутки напролёт пить с финскими туристами, а мои подельники разводили их на шмоточно-водочный обмен. Менты терпимо относились к пьяным финнам, но отсекали от их компании русских приставал. Вот тут-то и помогла мне моя не совсем арийская внешность. Меня, похоже, менты не различали с финнами. Круглая белобрысая курносая рожа с белыми бровями и ресницами — лучшей маскировки не придумаешь. Я валялся пьяный в обнимку с пьяными же финнами на лужайке посреди пустых бутылок, и никто из блюстителей порядка ко мне не приставал. Валяться в доску пьяным — привилегия финна в Питере, потому как дома у них был тогда полусухой закон. Я помогал грузить пьяных финнов в невиданные тогда у нас автобусы-аквариумы. Затаскивал в багажник их рюкзаки, набитые медицинскими грелками с водкой. Провожал до самой границы и выходил из автобуса, на прощание махнув рукой.

* * *

И вот мне выпал нежданно-негаданно выигрышный билет. Очнулся я из пьяного угара от нестерпимой боли — нога попала в металлическую перекладину, которая ограждала ступеньки автобуса, а какой-то мужик тащил меня наружу, ругаясь не по-нашенски. Из всех его слов я понял только 'стоп' и 'сити'. Поднапрягшись, вспомнил английские слова и спросил:

— Уот сити?

— Осло, — сплюнул водила и швырнул меня на брусчатку. — Алкохейкки рюсся.

Я сел на мостовую и огляделся. Автобус отъехал. Я остался сидеть на мокрой от дождя мостовой. Какой-то старик катил мимо тележку на велосипедных колёсах.

— Суоменруотсалайнен? — спросил меня этот мужичок с изломанным и вмятым носом. Забавно, что оба уха его были продырявлены, словно когда-то его собаками травили.

— Я не из Суоми!

— Похоше, влип тты-ы, рюсся.

— А ты кто?

— Я эт-то... как эт-тооо... Я выпивоха и всё тут. Тебе тут нельзя валяться. Норвеги — НАТО. Топай со мной. Есть местечко. Там запрятка надёжна будет.

Старик катил тележку с собачьим дерьмом и дохлыми крысами. Наверное, у них есть у них такая служба — заразу всякую собирать.

— Берись за телешку, а то полицай зырит. Пусть тумает, мы с тобой на пару вкалываем.

— Не понимаю, как я сюда попал.

— Пьяный тур Осло — Хельсинки — Питер?

— Ага. Я провожал друга.

— Бывало не раз. Я помогу, рюсся.

— У меня голяк на кармане.

— Меня тут не любят, тебя не любят. Похоше, мы с топой грипы из одной корзинки грипника.

* * *

Старик завёл меня в каморку под лестничным пролётом в подъезде старого дома.

— Вот мы дома. Вода есть, туалет — параша. Руки мой, я тебя покормлю, рюсся.

— Тут воняет как-то слишком уж.

— Рядом рыбный рынок.

— Тут сыро и зябко. И снег какой-то липкий, как блевотина младенца.

— Море рядом.

Бутерброды с жареной селёдкой я глотал, не разжёвывая. А водка была похожа на одеколон.

— Это не водка, это дешёвый джин. Токументы не украли?

— Все при мне. Меня зовут...

— Не натто. Не хочу нитшево знать про тебя, а ты называй меня Ахто Леви. Я не настоящий Ахто Леви, но так я записался в документах у норвегов. Они тут совсем не знают про русского писателя Ахто Леви. Норге — страна великих писателей и композиторов, а они их не читают, только чтиво лениво листают, и не слушают хорош музыка, только африканский стук и бу-ба-бух вместо музыки.

— А я не слышал про такого писателя.

— Это старый русский писатель. Я его фанат. Он мне жизнь спас. Как спас — никому не скажу, только тебе. Я кашдый вечер перед сном пою сальми для него.

— Псалмы?

— Да, молитвы. Я ведь не суомалайнен, не ээстилайнен, а православный карел. Люблю русских, как любил настоящий Ахто Леви. Пишу русский хорошо, но говорю плохо. Как всё сейчас везде плохо.

— Жизнь поменялась.

— Похоше... Ты ведь проснулся после пьянки в другой стране.

— Да, в Норвегии.

— Нет, ты проснулся без родины.

— Меня лишили российского гражданства?

— Уже нет большой Великой России.

— А куда делась?

— Похоронили в лесу.

— Каком лесу?

— Беловешская пушша.

— Почему?

— Потому что русские — народ предательский.

— Что ты городишь? Докажи.

— После 1953 года вы потихоньку предательски предавали китайских друзей до полного разрыва.

— Ну, было. Сейчас локти кусаем, боимся и завидуем. А дальше что скажешь?

— Вспомни 1973 год. Патриотов Чили вы предали и тут же подсуетились и поднажились.

— На чём же нажились?

— Выбросили на мировой рынок вашу медь, чем прежде всего и жили чилийцы.

— Тоже было, согласен. И всё?

— Не всё. 1975 год. Португалия. 'Революцию красных гвоздик' вы позволили задушить, а едва освободившиеся от фашизма португальцы зря надеялись на красные звёзды Кремля. Ещё был и 1989 год. Вы предали афганских друзей. Бросили на расправу душманам. Кто из них не сбежал, тех вырезали талибы.

— Припоминаю. Теперь заткнёшься?

— Нет, вспомни 1990 год, год самого большого предательства. Декларация независимости России от самих себя.

— Кого же мы предали?

— Русских. Русских по рождению и по духу русских. Поплёвывали на своих с высоты кремлёвских башен, когда резали и грабили русскоязычных на бывших окраинах Великой России.

— Почему же русские в лимитрофах сами себя не отстояли? Немецкие антифашисты не убоялись гитлеровских застенков и концлагерей.

— Немецкие антифашисты знали, что за ними стоит великий и могучий Центр мира, Москва и антифашистский интернационал. Знали, что им всегда Москва поможет деньгами, спецагентами, похитит из лагеря, выдаст документы и предоставит убежище с куском хлеба. Русские в отколовшихся лимитрофах на горьком опыте убедились, что Кремль позорно оставляет своих в беде и наглухо перекрывает границы для въезда русских возвращенцев.

— Так уж и оставляет!

— Америка не даст в обиду самого жалкого американца на чужой земле. Израиль — надештта для любого еврея в любой точкке мира. В этом величие для страны. России на русских наплевать. Сажай любого в тюрьму на чужбине, пытай и мучай. Консул не заступится. Будтто новоделанные россияне испытывают садомазохистское наслаждение при виде страданий своих же русских. Сдадут и выдадут.

— Никто ж не знал, что так вывернется. Иногда не получается помочь. Игра случая.

— Да игра, только не случая. Когда искусный шулер проигрывает в карты партию за партией слабому игроку, когда полководец проигрывает битву за битвой плохо вооружённому противнику, когда опытный снайпер раз за разом нарочно промахивается, а нападающий в футболе бьёт мимо пустых ворот, когда прокурор всякий раз разваливает уголовное дело и отпускает преступника, это не промашка недалёкого недоумка, а тонкий расчёт выгодоприобретателя. Снаружи кажется — случайный промах за промахом, просчёт и ошибка, а за завесой гостайны — сплошной выигрыш для тесной кучки махляров. Это не ошибка, не предательство со стороны врага, а злой умысел выгодоприобретателей. За унижение русских кремлёвским хорошо платят из-за бугра и лужи. Униженным русским народом правит не свора неумех, а сплочённая шайка искусных русожоров. И ты, рюсся, должен накрепко вбить это себе в голову и не смотреть на русский мир слепыми глазами. Всё совсем не так, как тебе показывают.

— А что у нас не так?

— Точно не скажу, но пока большой бардак у вас — это точно.

— Война?

— Нет, просто вседозвольница и для разбоя вольница.

— Хреново.

— Не отшень-то. Пока бардак, ты успеешь вывернуться от полицаев и домой вернуться.

— Это на какие шиши? Я с пустым карманом.

— У меня машина. Довезу тебя до пограничного перехода Ваанамаа Тулли или по-русски Болотовка под Выборгом. Здание старое, слеплено в один корпус, чтоб теплее было. Там одна хитрая штучка придумана. Называется карман или пандус. Туда поломоечные машины скатывают, швабры уборщицы кидают. Это хоть и русская территория, но находится как бы в Финке. Запутанные коридоры и дурные турникеты, на лабиринт похоше.

— Сам чёрт ногу сломит?

— Похоше... Запоминай. Я, пяной, скандалю с погранцами. Они меня скручивают, бьют и пинают, про тебя забывают, а ты нырнёшь под турникет и свалишься по наклонной в тот карман. Только не разбей водку. Я тебе дорогую 'Финляндию' куплю. Выпиваешь литруху и засыпаешь. Утром тебя разбудят уборщицы, донесут погранцам. Тебе на руки наручники — доставят куда надо. Вот ты и дома.

— Слушай, Ахто, а зачем ты для меня стараешься?

— Я кодда на Воркуттаа в лагере сидел, русские бабы незаметно бросали нам хлеб или пирожок, когда нас водил конвой на работы. Чухонка или шведка, а тем болей норвежка зэка не пожалеют.