| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Мы напишем такое письмо! — ещё круче "сказанул" я. — Спорим на шалабан?
— Давай! — согласился Витёк. — Ты мне как раз один должен. Если что, в роще. Значит, до завтра?
— Ыгы.
Про Витькину походку я говорил. Сегодня он превзошёл себя. Так лихо размахивал своими клешнями, будто отпугивал комаров. Дойдя до ворот, столь же стремительно вернулся назад:
— Слышь, Санёк, что мы такого напишем, что она обязательно будет ждать следующего письма?
— Напишем, что около школы положили асфальт. Кто из её подруг будут с тобой учиться в одном классе, а кто в параллельном. И дальше в том же ключе. Всё что ей интересно.
— Тю на тебя! — сплюнул Витёк. — С чего это ты взял что она будет читать разную ерунду?
— Это для тебя ерунда. А для неё нет. Если б нашёлся рядом с Наташкой такой человек, что писал бы тебе о ней такую же ерунду: с кем дружит, как учится, на какой парте сидит, ты стал бы читать?
— Спрашиваешь!
— А она тебе что, из другого теста?
Дал я короче ему конфет, проводил до ворот. Слишком уж тема неисчерпаема. О Наташке Городней он может разговаривать вечно. В пути Витёк трепыхался, пытался внести пару своих предложений в будущий текст письма. Но я сказал, как отрезал:
— Спорил на шалабан? Значит, будешь писать только то, что я тебе продиктую.
* * *
— Ну, ты прям министр какой! — засмеялся Чапа. — Мне тоже хотелось бы так. Буду умирать, попрошу, чтоб на моём памятнике написали: "Приём посетителей с восьми до двенадцати ноль-ноль".
Это не передать, как было страшно слышать такие шуточки от десятилетнего пацана! Всем тоже стало не по себе. Даже медсестра возмутилась:
— Чаплыгин, а ну прекрати! Тебе ещё жить да жить. И не таких на ноги ставили! Что за панические настроения?
Чапа дурашливо вскинул вверх обе руки:
— Я чё? — я ничё...
— Смотри мне! — медсестра захлопнула дверь, но тот час же заглянула обратно. — Мальчики, а ну угадайте, у кого сегодня день открытых дверей?
Под перекрёстными взглядами пацанов, под их сдержанные смешки, я выскочил на крыльцо.
— Фух, Сашка, — с чувством сказала бабушка Катя, — как же ты меня напугал! Мне Акимовна что-то из-за калитки талдычит, во двор не идёт, а у меня ватрушки в духовке, выварка на огне. Ещё и собака гавчить под ухом. Одно только и разобрала, что "Сашка в больнице", да "болен неизлечимо". Тут у меня и ум за разум зашёл. Думала, что-то с тобой.
— Да не, — успокоил я, — со мной ничего страшного. Просто желудок остановился. Если к вечеру температуры не будет, завтра уже выпишут.
— Поганое дело желудок, — возразила бабушка Катя, — очень поганое! Так просто не заведёшь.
— Знаю. Дедушка в белом халате на живот локтем давил. До сих пор больно.
— А как ты хотел? Вот только, с чего бы ему останавливаться? Сказала бы, из-за нервов, да откуда им взяться в таком возрасте?
— Доктор сказал, от зелёных яблок и слив.
— Тако-о-е! Все мальчишки едят и только здоровее становятся. Ладно, с этим потом разберёмся. Ты кого показать-то хотел?
— Да Сашка Чаплыгин из нашей палаты не ходит совсем, и насчёт своей смерти шутит. Сейчас попрошу пацанов, чтобы его на улицу вывели.
— Не надо. Сама посмотрю.
— Он там...
— Увижу.
— Туда же...
— Мне можно.
Вот такая она, Екатерина Пимовна, старший продавец в мясном магазине. Все её знают, везде она вхожа. До натуральной бабушки ей правда ещё года четыре. Это я её так по привычке зову. Бывает и так, что при ней срывается с языка. Она не обижается. Самой уже хочется внуков понянчить, да Лёха ещё учится в автодорожном, не до того.
К моему удивлению, Пимовна надолго не задержалась. Вышла буквально через пару минут. Сказала:
— Не вовремя я. Там телефон аж подпрыгивает. Из здравотдела звонят, из горисполкома. Главврач скоро приедет. Не иначе кто-то жалобу написал. Здесь скоро такое начнётся!
— На Чапу хоть посмотрели?
— Потом Сашка, потом. Дома поговорим...
Я со скамейки, на ноги, а она мимо меня, к воротам. Не сказать, чтобы ушла и вроде не убежала, а типа того что ретировалась. Я бы это назвал паническим отступлением, если б не знал, что бабушка Катя никогда и никого не боится.
* * *
После обеда меня вызвала за перегородку Надежда Андреевна — наш лечащий врач. Я её имя и отчество с утра ещё, в почетной грамоте подсмотрел. Вернее, не подсмотрел, а прочитал от первого до последнего слова:
"Райздравотдел и Райком профсоюза медицинских работников награждают зав. фл. Гудыма Надежду Андреевну за образцовое медицинское обслуживание трудящихся, в честь 45-й годовщины Великого Октября. Главный врач района Кнава Л.Л. Председатель РК профсоюза медработников Якушева Е.Ф."
"Фл", как я понял, это наш филиал, мы с пацанами из нашей палаты — трудящиеся, а Кнава — та самая грозная тётка, которую испугалась бабушка Катя.
Настроение у меня самое благодушное — завтра на выписку. Впереди громадьё планов. Сижу, нянчу под мышкой градусник, рассматриваю почётную грамоту. Там и без текста было на что посмотреть. В центре и наверху чеканный силуэт дедушки Ленина в окружении красных знамён. Их по идее должно быть пятнадцать, по числу союзных республик. А как это нарисовать, чтоб соблюсти симметрию? Стал пересчитывать: слева семь и справа, получается, семь. Ни фига себе, думаю, что за идеологическая диверсия?
И тут Надежда Андреевна оторвалась от бумаг и стала задавать мне вопросы:
— Полных лет?
— Двенадцать.
— Кем тебе приходится Екатерина Пимовна?
— Никем. Просто соседка.
— Мама твоя, где работает?
— Она учительница. Ещё никуда не устроилась.
— А отец?..
Тут-то мне и поплохело. Я старался не ёрзать на стуле, отвечать внятно и чётко, хоть уже пребывал в состоянии близком к панике. Недавнее поведение бабы Кати, ожидаемый визит главврача и сама совокупность вопросов — всё намекало на то, что в больнице случилась нештатная ситуация, а я с какого-то боку к этой беде причастен.
Взрослая суть попыталась подключить логику, и мне стало ещё страшней. Это письмо! Гэбэшники меня вычислили!
Хотелось спрыгнуть со стула и убежать. Куда, для чего? — это без разницы. Лучше бессмысленность действия, чем тягостность ожидания.
Меня переклинило ненадолго. Надежда Андреевна раз или два пыталась что-то сказать. Я это видел, но слов не воспринимал.
— Ты меня слышишь? — послышалось, когда отпустило.
— Слышу, — автоматом ответил я.
— А почему молчишь?
— Извините, задумался.
— Третий раз тебе говорю: дай сюда градусник и отправляйся в палату. Постарайся никого не будить.
Пацаны забрались под одеяла и дружно сопели носами. Как уже успелось заметить, из всей нашей палаты тихий час соблюдал только один Чапа. И то не всегда.
Страх на одной вяжущей ноте нудил в глубине желудка. И чёрт меня дёрнул бросить оба письма в один и тот же почтовый ящик! — думал я, отворачиваясь к стене. Мало того что сам погорел, ещё и подставил Юрия Алексеевича. Если б не этот прокол, никто бы моё предупреждение не перехватил.
Мысленно я уже представлял, как это было. Работник почтамта выгружал почту в мешок, увидел конверт со знакомой фамилией в адресе и отволок его "куда следует". "Там где надо" покопались в содержимом мешка, отыскали такой же конверт с очень похожим почерком, где я, как последний лох, указал свой обратный адрес.
Стоять! — возразила моя взрослая половина. — Ты же видел, как это делается. Мешок для писем крепится на железных полозьях к низу почтового ящика. После выгрузки он закрывается наподобие бабушкиного кошелька. То есть, работник почтамта изначально не мог видеть ни конверта, ни адреса. В следующий раз письма могли пересечься только на сортировке "местное" — "иногороднее", где каждый сотрудник давал подписку "о неразглашении". Тебе, как радисту, это должно быть известно лучше других. И потом, мало ли в нашей стране Гагариных?..
Уговаривал я себя, уговаривал, да так и уснул.
* * *
Если была в этом времени показуха, то я её почти не заметил. Наверное главный врач не такая большая шишка, чтоб в угоду ему делать что-то ещё сверх того что положено по работе. В обычное время пришла уборщица. Она меня, кстати, и разбудила. Пустое ведро такая хреновина, что как ты его не ставь, оно обязательно грякнет. Единственное о чём нас попросили, это убраться в своих тумбочках и временно выйти на улицу чтоб не мешать человеку наводить чистоту.
Свою беду я заспал. Был уже не в том паническом настроении. Детство легкомысленно по натуре. И накачка взрослого человека, коим я себя ещё мнил, тоже дала результат. "Если что, вместе идём в отказ". На том порешили.
На улице ни ветерка. Солнце сновало между рябыми тучками. Припекало, но по сравнению с днём вчерашним, было прохладно. Только Чапа остался в палате. Пацаны хотели его вынести, доктор не разрешил.
Столпились возле крыльца. Стоим, ждём. У Дядюры с Серёгой Орловым свои разговоры. Они хоть и в разных классах, но в одной школе учатся. Младшие Вовчики, эти на ровном месте найдут чем себя занять. Выкопали где-то обломок напильника, начертили круг на земле, поделили его пополам и режутся в ножички: кто у кого больше отхватит. Только мы с Ваней Деевым не при делах, каждый сам по себе. Тут-то оно всё и началось.
— ЗахОдьтэ, — сказала уборщица, разостлав у порога мокрую тряпку.
И тут я услышал звук автомобильного двигателя грузового ГАЗона. Слух у меня музыкальный. Столько раз отъезжали от дома с дядькой Ванькой Погребняком! Хоть сейчас могу вспомнить, на каком такте он переключал скорость.
Наверное, думаю, к нам. А сам — нет, чтобы посмотреть! — в прихожую к грамоте, искать пятнадцатый флаг. Ещё раз пересчитал — хоть ты тресни, четырнадцать! Ниже портрета глянул, нет, там не флаг, а красная лента развёрнутая красивыми волнами и надпись на ней: "Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии — вперёд, к победе коммунизма!"
Вдруг слышу, голоса во дворе. Фамилию мою кто-то знакомый вслух произносит. А я, как дурак, стою, ищу этот флаг, будто бы от того, найду я его или нет, зависит моё будущее. Пригляделся: блин! — да вот же он, справа. Вернее, не он, а самый что ни на есть край золотистого наконечника со звездой, что одевается на древко. Это ж по замыслу художника получается, что четырнадцать республик у нас напоказ, а пятнадцатая в тени, дальше всех от кормушки.
Тут уборщица мокрой тряпкой меня по заднице хлесь!
— Ну-ка, пострел, в койку! Будто не слышишь, что начальство приехало! Что ж ты неслухмянный такой?
Нырнул я под одеяло, а сам себе думаю: чей это голос на улице слышится, лёгкий такой, обволакивающий, знакомый-знакомый?
Вроде все звуки чётко и правильно произносит, а кажется, что все они у него мягкие.
— Как он?
— Готовим к выписке.
— А можно на него посмотреть, побеседовать?
Вам, Иван Кириллович, всё можно.
Пацаны затаились мышками, а меня чуть вместе с кроватью не развернуло! И мысль сумасшедшая весь разум из головы напрочь! Будто бы он, главный редактор Клочко, тоже помнит наше общее будущее. Как мы с ним бедовали в конце девяностых. Поэтому и пришёл навестить. Узнаю я его, не узнаю, это второй вопрос. Сунул копыта в тапочки — и во двор. Бабка уборщица за штаны пыталась поймать — да только куда там!
Выскочил на крыльцо, глядь: там народу хренова туча. Человек наверное десять. И все на меня смотрят.
— Вот, — говорит наша Надежда Андреевна, — это и есть наш Денисов!
Рядом с ней рыжая тётка — волосы крашены хной. Юбка на ней ниже колен чёрная в искорку и блуза из белого шёлка с жабо на
груди. По глазам видно, начальство. Наверное, та самая Кнава, что почётные грамоты раздаёт.
А спиною ко мне он. Я Кирилловича не видал молодым даже на фотографиях, но тут же узнал по медвежьей осанке и стоптанным вовнутрь башмакам. Волосы по тогдашней моде зачёсаны строго назад и еле заметно кудрявятся на плечах. Всё в меру. Вчерашний вольный студент стал партийным номенклатурным работником. Изволь соответствовать.
Он ещё не до конца обернулся, а я уже точно знал, что увижу в нагрудном кармане рабочего пиджака тоненькую полоску носового платка (под цвет носимого галстука) и авторучку паркер. И глаза у него те же, молодые, со смешинкой в прищуре. Посмотрел на меня и говорит:
— Так вот ты какой, Саша Денисов. А ну отойдём, побеседуем. И я, и наши поэты очень хотели бы с тобой познакомиться.
Отвели меня к нашей скамейке, окружили и учинили допрос. Стишок, что я отсылал в газету сам по себе проходной. Но вижу, не верится мужикам, что кто-то в двенадцатилетнем возрасте такое сумел написать. И оскорблять недоверием тоже не хочется. Не для того шли. Я бы на их месте повёл себя так же. Сижу, отбрехиваюсь, делаю вид что никого из них не узнал, а сам себя мысленно матерю.
— Скажи-ка мне Саша, — от имени общества поинтересовался Иван Кириллович, — как давно ты сочиняешь стихи?
— Сколько себя помню, — осторожно ответил я.
— А как оно у тебя началось? — с лёгким нажимом в голосе, вставил вопрос Сашка Киричек.
Сволочь такая! — мысленно сплюнул я. — И этот человек был свидетелем на одной из моих свадеб! А вслух произнёс:
— Ну как? Услышу по радио какое-нибудь словечко, и хочется к нему ещё одно подобрать. Такое чтоб было складно: Мао Цзедун — хороший бздун. Ох, мамка ругалась! В угол поставила. "Чтобы, — сказала, — я больше такого не слышала!"
Алексея Данилова я опознал по железным зубам, когда мужики начали ржать. До этого сомневался.
— Наш человек! — отсмеявшись, сказал он. — Большие поэты всегда гонимы. Есть у тебя ещё стихи, чтоб рассказать без бумажки на память?
Я не стал выкобениваться и прочитал нараспев:
— Ехал казак, ехал домой,
Ехал в коляске с мамкой родной.
Было два зуба у казака
Остальные зубы не выросли пока.
— Вот это другое дело! — встрепенулся главный редактор. — Этот стишок я возьму. Мне как раз для этой подборки не хватает четверостишья. Только название нужно придумать. Или уже есть?
— Есть, — кивнул я. — "Казачье-заячье".
— А почему "заячье"?
— Да потому, что мамка того казака зайцем звала.
— Хо-хо-хо! — снова не выдержал Алексей Митрофанович, единственный из присутствующих, с которым я в прошлой жизни не пил, была между нами большая обида. — Я ж говорил, что наш человек! Название-то не хуже стишка. Одно без другого как будто уже и не существует. Ты, Саш, заходи по воскресениям в наше литературное объединение. Не пожалеешь. Поэты у нас сильные. Подскажем, научим. Да, Сенька?
Молчавший доселе Семён Михайлов, автор оды о кубанском борще, хмуро угукнул и продолжал стоять, сжимая между колен пузатый портфель. Старался, чтобы никто посторонний не углядел, что там не стихи.
Я дописывал последнюю строчку, когда привезли полдник. До этого мне успели растолковать, как найти подняться на второй этаж типографии и найти там ту самую комнатушку, где будет когда-то ютиться наша с Иваном Кирилловичем мелкокалиберная газета.
В общем, была эта встреча насколько спонтанной, настолько и бестолковой. Я трижды обдумывал каждую фразу, прежде чем что-то сказать, а мужикам и говорить-то ничего не хотелось. Всё было слишком уж непривычно: больничная обстановка, непьющий поэт-недоросль, какое-никакое, а городское начальство. И стакан не у кого попросить.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
