|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 5. День открытых дверей
Место, в которое меня привезли, могло быть любым районом нашего города, но точно не территорией ЦРБ. Больно уж площадь несопоставима. Выйдя из "скорой" я увидел белоснежную хатку с крашеным чернью фундаментом, крылечко в одну ступень да пару фруктовых деревьев на убитой зноем траве. Был ещё редкий забор с вертикально прибитыми досками и два невысоких столба по обе стороны колеи. Ворот я не заметил. Наверно они были открыты в сторону улицы.
Как и любая хата, эта была разделена на не равные половины, а маленькая комната — ещё на четыре. Там нашлось место туалету и душу, апартаментам врача и миниатюрной прихожей. В палате за дверью свирепствовал тихий час.
Меня помыли под душем, одели в пижаму — полосатые штаны и тонкую куртку с нагрудным карманом. Мамка присутствовала где-то рядом, но не было времени даже посмотреть на неё. Иногда из-за моей спины она отвечала на вопросы врача, адресованные как будто бы мне:
— Чем в раннем детстве болел?
— Коклюш, корь, скарлатина...
Анализы, микстуры, таблетки... всё это так напрягало, что ноги тряслись. Скорей бы в палату, пока не закончился тихий час, а то не успею поспать. Это был редкий случай, когда никого не хотелось видеть. Даже её.
Мамка ушла. Забрала с собой трикотажные штаны и рубашку. Оставила только домашние тапочки и кособокое яблоко, которое я запомнил, когда оно ещё висело на дереве в конце огорода.
На нём и остановились глаза, когда, уже ближе к вечеру, опять обрели способность что-то осмысленно замечать.
Живой! — Не эмоции, а констатация факта. Они зашевелились потом, следом за калейдоскопом света, движений и голосов — стыд за свою животную радость и недавнее малодушие. Как, падла, не хочется помирать, когда живы те, кто тебе дорог!
Девчушка в хрустящем халате разносила по лежачим больным лекарства и градусники. В руке белый поднос, чем-то похожий на половинку фасоли. Таблетки туго завёрнуты в ватманскую бумагу, микстура в приплюснутых рюмках из толстого коричневого стекла.
— Так, кто это у нас, новенький? Ему, как всегда, больше всех!
Пью, чтобы скорей отвязалась, забиваюсь в изголовье кровати, закрываю глаза. Я себя очень нездОрово чувствую. Слабость, озноб, руки трясутся. Если б не градусник, который стремится выпасть из-под моей тощей подмышки, плюнул бы на всех и уснул.
Некоммуникабельность это болезнь моего детства. Сейчас, как раз, рецидив. Когда на меня смотрят больше одного человека, готов провалиться сквозь землю. А тут, кожей чувствую, всей палатой столпились и зырят. Интересно им. Новая рожа.
— Э! А ну отвалите! — голос с соседней койки. — Вы чё, не поняли? Дядь Юра, скажи пацанам чтоб отвалили!
Сквозь дрогнувшие ресницы вижу прикроватную тумбочку. Левее неё чьи-то босые пятки и край скомканной простыни.
— Слышали, что Чапа сказал?!
Это уже ломающийся басок откуда-то из прихожей. Будто бы повинуясь ему, опять пришла медсестра:
— А ты у нас оказывается бука!
Из-под тёплой ладони сочится добро. Она помогает мне сесть, а потом и забраться под одеяло.
Дядь Юра или Дядюра? — Этот вопрос какое то время держит меня наплаву, но быстро сдувается. Уступает место небытию.
* * *
В три часа дня в филиал привезли полдник. Как я ни брыкался, ни говорил, что есть не хочу, а всё равно разбудили. До ужина я не больше не спал, а смежив ресницы, приглядывался к новому месту своей дислокации и шумному коллективу, который в нём обитал. Особенно интересовали две персоналии: Юра, который дядя, и Чапа — местный авторитет, взявший меня под защиту.
С него я и начал сканирование, хоть был он настолько мелок, что возвышался над тумбочкой чуть ниже уровня глаз. Ложку в его руке успел рассмотреть, а самого едока нифига. Что ещё интересно, даже в отсутствие "вышибалы", Чапу слушались беспрекословно. К Юрке пришли одноклассники (Я слышал, как они разговаривали на скамейке возле окна), а в это время два пацана повздорили. Кто-то из них бросил в обидчика куском хлеба. Смотрящий только бровью повёл, сказал "подыми!" и корки на полу, как ни бывало! И тарелку за ним выносили другие. Сейчас это делал светловолосый пацан с грустными глазами Есенина. Кажется, медсестра звала его Деевым Ваней.
Я проводил глазами его спину и то ли уснул, то ли вырубился.
Взглянул сквозь ресницы, а Чапа уже сидит откинувшись на подушку и вяжет бамбуковою иглой сетку-авоську. Плашка из алюминия в левой руке, а он на неё нанизывает выбленочные узлы. Чешет без остановки, как заправский рыбак. Я взглядом за правой рукой туда, да сюда, в глазах зарябило и мне окончательно поплохело. Холодом обдало, потом бросило в пот — и тошнота широкой волной, такой, что на три глотки. А из желудка хрен чего, кроме боли выдавишь...
В общем, болезнь есть болезнь. Что о ней говорить, если она и сама не даёт? Смутно помню, как несли меня на носилках, грузили в машину, потом снова несли. Лежал на спине. Тело само выбрало положение, в котором ему не так больно и тошно. Ни выпрямить ноги, ни набок перевернуться. Когда меня кантовали, не плакал, не орал, а просил: "Оставьте меня в покое, я хочу умереть". И ведь, падла, правда хотел!
Определили меня в палату, где одни мужики. В окнах вершины деревьев — второй этаж. Ставили капельницу, кололи. Не помогло.
Потом привели дедушку в белом халате — старенького, седого, всё лицо из морщин. Но судя по поведению свиты, не дедушка, а гуру.
Пощупал он мой острый живот и говорит:
— Вы (что-то там по латыни), а у него (по латыни) остановился желудок. Кладите его туда!
Те и рады стараться. В шесть рук перетащили меня на кресло-каталку для лежачих больных. Отошли в сторону, смотрят.
А дед надо мной склонился, соколиным глазом подмигивает:
— Ну-с, молодой человек, боль, умеем терпеть? Сказали, что не умеем, а надо! Соберёмся на тридцать секунд? Нам они покажутся долгими, зато будем здоровы!
Скинул он свой белый халат, согнул правую руку, как будто на бицепс свой хотел посмотреть, положил локоток мне на живот, где ямка под самыми рёбрами, другую ладонь на кулак положил — и навалился всем телом.
Мама моя! Ещё никогда в жизни мне не было так больно! Аж в глазах огненные круги! Кажется, час прошёл, а дед всё:
— Терпи! Терпи!
Он уже и давить прекратил, а мне все равно больно. Лежу, в себя прихожу. Медсёстры из свиты стыдливо так отворачиваются, краснеют ушами. Мужики, в смысле больные, попрятались под одеяла, трясёт их от холода. Это мне не понравилось. Чувствую, мой желудок тоже стал издавать возмущённые звуки. А дедушка халат на себе поправляет, прячет очки в футляр и важно так, что-то по латыни рассказывает. Выпрыгнул я с каталки — и своим ходом, через толпу в сортир. Слышу спиной:
— Крепкий мальчонка! Ругался, но в штаны не напрудил...
Вон оно, думаю чё! — и холодок вместе с болью в низ живота. Это сколько ж народу услышало мой морской лексикон? Нешто мамке никто не заложит?! Помнится, на голубом глазу произнёс я услышанное от атамана словечко, которым он меня наградил во время игры в дыр-дыр. Несколько раз повторил, так как с первого раза никто ничего не понял. Ох, и выволочка мне была из-за этого "мудака"! Наверно, не менее часа стоял в углу на коленях...
Сижу, короче, в позе орла, смотрящего с вершины скалы, а сам вспоминаю, когда я в последний раз занимался таким неотложным делом. По всему выходило, что не меньше трёх дней назад. Это ещё тогда кто-то там, наверху, мину под меня подложил! Сидел бы ещё, да дядька из ходячих больных поторопил:
— На выход! Там за тобой машина пришла.
Прикольный такой дядька. Волосы ёжиком, черти в глазах, а на верхних веках наколка: "Не спи!" Подтянул я штаны, шлёпаю к выходу, а он мне:
— Ну, шкет, ты и мастер слова! Сорок лет землю топчу, такого ещё не встречал...
* * *
В общем, если и были у высшего разума дурные намерения, старенький дедушка всё ему обломал. Отвезли меня туда же, откуда забрали. Больше всех обрадовался "смотрящий", будто я ему брат родной. Рассказал, кто и когда ко мне приходил. Я бы и так понял — полная тумбочка бабушкиной стряпни.
Предложил ему угоститься, а вон в ответ:
— Один не буду. Ты всех позови. В нашей палате так принято.
Жалко, что ли?
Не успел оглянуться, налетели болящие шомором, все запасы подчистили, разнесли. Там кроме перечисленных выше, были ещё ходячие: два мелких, но прожорливых первоклассника и (чуть не сказал "тот самый") Серёга Орлов. Я его сразу узнал, как только услышал фамилию. Сидит на кровати, хавает куриное крылышко, не зная того что лет через 5-6 быть ему местною знаменитостью.
Сначала заочно. В "Красной Звезде" напишут большую статью, как будучи в пограничном дозоре, младший сержант Орлов задержит вооружённого нарушителя. Потом этот материал перепечатают все краевые газеты, включая и нашу брехаловку. А уже после дембеля станет Серёга публичной личностью. Будут звать его на разрыв во
все школы города и района. Так, чтобы в форме был, и обязательно при медали "За отличие в охране государственной границы СССР".
— Сам почему не ешь? — от имени общества поинтересовался
Юрка.
— Больно, — без рисовки ответил я, — и тошнота не прошла. У меня ведь желудок забастовал. Дедушка в белом халате на него локтем давил, чтобы опять заработал.
— Как это забастовал? — не поверил Чапа.
— А так, туда ешь, а оттуда ноль.
Традиции в этой палате действительно были. Была и железная дисциплина. Первоклассники без лишних напоминаний схватили совок и веник. Ваня Деев убрал объедки с импровизированного стола. Будущей знаменитости тоже нашлась работа. Чапа достал из тумбочки старый номер "Советской Кубани" и приказал:
— На! У тебя хорошо получается. Сделай ему фуражку, чтобы не хуже чем у меня!
Не, такого я раньше точно не видел! Серёга Орлов был ростом чуть ниже Юрки, но по сравнению с Чапой, выглядел Голиафом. И в ширину, и в длину. А тот их строил как дошколят.
Что касается газетных "фуражек", то были они обязательной принадлежностью каждого обитателя нашей палаты и сделаны по единому образцу. Нечто вроде польской армейской конфедератки: квадратный верх, высокая тулья и небольшой козырёк. Образец образцом, но все они, конечно же, отличались, поскольку сделаны были из разных газет. Самый крутой картуз был у Чапы. Чуть выше козырька, между косыми складками, гордо наличествовал фрагмент какой-то карикатуры, натурально напоминавший кокарду.
Был тёплый воскресный вечер. Я сидел под окном на скамейке и всё удивлялся времени, в которое случайно вернулся. У лечащего врача законный выходной день. Процедурная медсестра и техничка приходят-уходят по расписанию. Жратву из больничной столовой привозит дежурная смена. Сторожа нет. Практически целый день мальчишки предоставлены сами себе, а царящий в палате порядок удивляет даже меня. Ворота открыты. В трёх шагах широкая улица, большая поляна, на которой местные пацаны играют в дыр-дыр. Столько соблазнов, а из палаты никто не уходит. Страх это, чувство долга, или что-то другое? Вопрос...
Первоклашки играли в "зелень", а может быть "жопа к стенке". И в том и другом случае, зазевавшийся награждался подсрачником. Этот ушлый неутомимый тандем был вечным источником шума в отсутствие медперсонала и эталоном скромности во всех остальных случаях. Одного из них звали Вовкой, другого, для разнообразия, Вовчиком. Но кто из них кто, я ещё не успел разобраться. Поэтому крикнул: "Эй, вы, трое!" Поймав изумлённые взгляды, добавил:
— Все четверо идите сюда!
Эта старая армейская шутка была не настолько стара, чтобы её кто-нибудь слышал в этом наивном времени. Тем более, школота.
Корча друг другу изумлённые рожи, пацаны оторвали задницы от стены, перешли на нейтраль, загребая тапками пыль, подошли.
— Ну что, мужики, — спросил я заговорщицким тоном, кивая на абрикосу растущую у межи, с той стороны забора, — слабо вон то дерево обнести?
— Не-е-е, — сказали они почти в унисон, — туда нам нельзя! Врачиха не разрешает, и Чапа будет ругать.
— Да кто он такой, этот Чапа?! — продолжал подначивать я. — Нашли, понимаешь, авторитета!
— Ты так не говори, — насупился сероглазый пацан с оспиной на виске, — Чапа больной.
— Настоящий больной! — подтвердил его тёзка, тот, что с ямочкой на подбородке.
— А вы что, не настоящие?
— Мы поболеем и снова станем здоровыми, а он тут навсегда. И ходит всё хуже и хуже. Отвезут на месяц в детдом, он немножко в школе поучится и снова в палату. Ему жить осталось год или два. Он сам говорил...
— Ладно, отбой тревоги...
— Чего? — не поняли пацаны.
Я резко поднялся и рыкнул, вращая глазами:
— А ну... жопа к стенке!
Как ветром смело!
Глядя на них, я подумал... верней, не подумал, а вспомнил, что никакой это не страх и не чувство долга. А просто одна из традиций нашей палаты — всегда признавать главенство безродного пацана
Чапы. Потому что ничем другим ему невозможно помочь.
Вот так, незаметно, "тик-так, тик-так" качается маятник жизни.
Для кого-то часы пробьют через год, для кого-то чуть дольше. А я доживу до времён, когда лопнет пружина и всё перевернётся с ног на голову. Героем для взрослых станет не маршал Жуков, а генерал Власов. Что же до будущего страны... и мальчишкам с девчонками найдётся пример для подражания, тот же Слоёнов из "Республики ШКИД". У кого больше денег — тот и король. Неважно, двоечник ты или отличник, выпускник или первоклашка. Покупай чипсы для авторитетов, вдоволь пои кока-колой и быть тебе таким, как они. А Чапы в том времени просто не выживают...
Постепенно спадала жара, стало быть, вечерело. Часов в нашей палате не было, но судя по внутренним ощущениям, дело шло к ужину. Пару раз подходил Деев. Подгонял под размер моей головы заготовку для форменного картуза. Судя по ней, ни картинок, ни карикатур на моей фуражке не будет. Только голый газетный текст с заголовками. В принципе, наплевать, но хотелось бы покрасивше.
Сидел бы ещё, да пришла процедурная медсестра. По пещерам!
Желудок то тупо болел, то звал меня на горшок. Никак не хотел успокаиваться. Таблетки с микстурой я кое-как ещё выпил, а вот от ужина решил отказаться. Не ходил за тарелкой, пока не увидел, что в неё наливают мой любимый молочный суп. В прошлом детстве я звал его "ножки с ложки". Ни фиг бы, казалось, деликатес, а тысячу лет не пробовал! Что в нём? — кипячёное молоко, да совдеповские макароны, настоящие, длинные, в трубочку. Вермишель и крупа не катят. Это уже не молочный суп, а так... перевод продуктов.
Вы даже не представляете, какой это кайф! Сначала выхлебать юшку, а потом макарошки, по одному! Жаль только, молоко было не сладким и не солёным, каким-то "больничным" на вкус. То же самое и котлета. Откуда в ней взяться румяной корочке, если даже рис на пару? Не хотел, а сожрал.
После ужина к Юрке пришли. Ничего, кажется, удивительного (ко всем, кроме Чапы, приходят родители), если бы они не назвали его Володей. Я так обрадовался: надо ж как подфартило, вычислил наконец! Был в нашем городе некий Владимир Дядюра, директор сельхозтехникума. Личность до того непубличная, что даже мне, журналюге, так и не довелось не то чтобы взять у него интервью, а даже поговорить. То у него уборочная, то совещание, то посевная. Видел один раз, на демонстрации, издали. Хоть сейчас наверстаю!
Естественно, Ю... тьфу ты! — Вовке натащили жратвы. Два раза бегал в палату и возвращался обратно. Но больше всего он обрадовался не пирожкам, не домашнему сельдесону, а шёлковым ниткам в мотках на бумажных шпульках. Чёрные оставил себе, а
белые отдал Чапе.
Раньше было не до того, только сейчас заметил, что многие пацаны вязали авоськи. Да почти все, исключая меня и Вовок, которые первоклашки. У кого-то они были привязаны к спинке кровати, в ногах. Другие, как Ю..., то есть, Вовка, хранили их в тумбочке.
Мой новый картуз был готов. Сидел на башке, как влитой. И самое видное место на нём занимала телепрограмма. Верней, две: Краснодарская и Пятигорская. Только они мало чем отличались. И там и там в 9.00 "На зарядку становись!", утренняя гимнастика для детей; в 9.15 — "Будильник", в 9.45...
— Хочешь, вязать научу?
— Что? — переспросил я.
Чапа просунул иглу через две петли, придержал будущий узел указательным пальцем. И пока длинная нитка шла на долгий затяг, киданул в мою сторону свои бесцветные зенки:
— Вязать, говорю, научить?
А в них, в этих зенках, ни облачка, ни уныния, ни подленькой задней мысли.
— Спасибо, но меня уже научили, — не подумав, сказал я.
— Кто это?! — удивился сосед.
Я бы даже сказал, удивился всем телом. Задница подпрыгнула на матраце, левая рука вместе с плашкой немного дёрнулась ввысь, а правая повелась в сторону. Не Чапа, а человек-эмоция.
Врать не задумываясь я уже умел, как никто. Успел убедиться, что в среде пацанов это делать труднее всего. Особенно, если их много. Ссылка на конкретного человека чаще всего не прокатывает. Всегда получается, что это чей-то знакомый, одноклассник, сосед. В общем, что-то в придуманной версии обязательно не срастается. А прослыть брехуном в таком коллективе — всё равно что украсть.
Помощь пришла откуда не ждал. Желудок издал булькающий звук, долгий и тонкий.
— Вот гадство! — поморщился я. — Уже и поговорить не даёт!
К долгой искусственной паузе отнеслись с пониманием. Только я все равно знал, что так просто от меня не отстанут. Вопрос "кто научил" интересовал всех. Вытрясут в мельчайших подробностях. И я их обществу предоставил.
Вернувшись, долго рассказывал, как прошлой весной объелся зелёных яблок, как ночью болел низ живота, и было так плохо, что меня отвезли в больницу с подозрением на аппендицит. (Именно "с подозрением", могут потребовать шов показать).
"Это тебя в гнойную хирургию" прозвучало как "принято" и как подсказка. Уж где-где, а там в одноэтажном флигеле мне с этим хроническим тромбофлебитом вдоволь довелось полежать. Помню как дом родной.
Танцуя от места привязки, я несколькими штрихами нарисовал палату с примерно такими же нравами как у нас:
— Тоже мода была, авоськи вязать.
— А научил кто?
— Сашка показал, как делаются ручки. Деревяшка такая... с двумя гвоздиками...
— Да знаем мы, — перебил Чапа. — Что за Сашка, фамилия у него как?
— Мне-то откуда знать? — контратаковал я. — В метрики не заглядывал. Я и твою-то фамилию ни разу не слышал. Сашка как Сашка. На полголовы ниже меня, отзывался на прозвище Мася. А когда его на операцию увезли, другой Сашка мне показал, как надо сетку вязать. Его Сасиком звали. Он ещё младше.
— Их что, двое было?
— Кого?
— Сашек.
— Вместе со мной четверо.
— Не, так не бывает, — отозвался Дядюра, — четверо слишком много. У вас там...
— Почему не бывает? — бывает, — перебил его Серёга Орлов. — Мы в прошлом году собрали команду на городской "Кожаный мяч": десять Сань и я на воротах.
— То у вас, то у нас, — ровным тоном продолжил Дядюра. — Давайте считать: в палате семь человек, а Сашка всего один.
— Двое, — поправил Чапа, — меня тоже Сашкой зовут. — Не о том спор, пацаны. Дайте ему иголку и плашку. Пускай показывает, чему научили, а мы поглядим, что и как.
Запасных инструментов ни у кого не нашлось. Отдуваться за всех выпало Ваньке. Он всего два рядка провязал. Если что-то не так, отрезать не жалко.
Ладно, договорились.
Сел я на его койку и взялся за дело, стараясь в мельчайших подробностях копировать движения Чапы. Так же как он иголку держу и указательным пальцем левой руки узел придерживаю.
Рядочек прошёл, другой. А он, как ни странно, этой фишки не замечает. Первым врубился Дядюра:
— Гля, — говорит, — Чапа, а ведь этот пацан вяжет точно так же как ты! Учитель, наверное, у него из этой палаты.
А у того рожа сияет! Каждому человеку приятно, когда его мастерство возвращается бумерангом чтоб передать спасибо от бывшего ученика.
Допоздна мне мозг выносил: что за Сашка, да как выглядел. Уже, было дело, стал засыпать, а Чапа:
— Слушай, а не были у него волосы выстрижены вот тут, на макушке?
Когда же ты, думаю, падла, угомонишься? А сам говорю:
— Нет. Он вообще был подстрижен налысо и, по-моему, даже под бритву.
— Ну, тогда точно он!
* * *
Вот так, незаметно, пролетели суббота и воскресенье, а на следующий день после завтрака за Чапой пришла машина. Я был в это время на улице. Видел, как его выводили под руки два пожилых санитара.
— Гля, — сказал про него Сасик Погребняков, — как пьяный!
С какого-то хрена они с атаманом решили меня навестить "со сранья".
— Чё это с пацаном? — мрачно спросил Валерка, уступая дорогу медицинской "таблетке".
— Болеет, — пояснил я. — Мучается ногами.
— А-а-а, — протянул он. — Нам бы вчера хоть такого. Был бы не хуже Псяни.
Сасик понимающе захихикал.
Псяней дразнили Мишаню, младшего братика Лёхи Звягинцева (того что носил корсет и кличку Горбатый), мелкого розовощёкого толстяка, который ещё не умел даже прыгать с места. В нынешнем сентябре только-только пойдёт в школу.
— Ну чё там? Как сыгранули? — спохватился я, только что вспомнивший про вчерашний матч вызова, хоть уже понимал, что судя по реплике атамана, сыгранули неважно.
Сашка повернулся ко мне, Валерка взмахнул рукой, и братья запели на мотив "Марша кубинских революционеров":
— Просрали, тарада-да-та-там-парам!
Эту песню ежедневно передавали по радио. Поскольку слова были на испанском, мы долго и безуспешно пытались извлечь из неё практический толк. Потом атаман сообразил, что если в начале каждой строфы вставлять слово "просрали", получится очень даже неплохая дразнилка.
С последним "парам" Валерка добавил речитативом:
— Позорно просрали! 10 — 4 на ихнюю корысть. Три банки я закатил, да Сасик одну с пеналя...
Чапу уже привезли из процедурного кабинета, я вспомнил, откуда в его лексиконе появилось словечко "на корысть", а он всё рассказывал о перипетиях игры. Выходило, что если б не Псяня, наша команда могла бы потрепыхаться:
— Копытом, падла, грабы, грабы! А мяч как катился, так и продолжает катиться. Или от него, да прямо в свои ворота. Вот Музыка ржал!
Я себе отчётливо представлял, сколько тот бедный Мишаня получил сракачей, как у него от волнения ноги тряслись, двоилось в глазах. А кто бы на месте его по мячу не промахивался? Это ж какая ответственность: взрослые взяли в команду, да ещё на такую игру! Вспомнил себя на воротах во время дебютного матча и жалко его стало. Спросил:
— Будет хоть толк с пацана?
— Как пуля с говна! — отрезал Валерка и тоненько захихикал, у него получилось почти в рифму.
— Жоха почему не позвали?
— Так кто ж его знал, что ты заболел? Мы сидим около школы, ждём пождём, тебя нет и нет. А Псяня случайно припёрся. Хотел на асфальт посмотреть. Ты долго ещё тут?
— Не знаю, а чё?
— Музыка сам сказал, что это была не игра, а так, тренировка. Неинтересно ему выигрывать в полноги. Ты, говорит, Валерка, ищи игроков посерьёзней. Как найдёшь, скажешь. Мы их тоже проверим на вшивость. Ты понял Санёк? — на вшивость! Это ведь и тебя тоже касается. Ладно, погнали мы. На вот тебе черешни, раз батя от неё отказался. В следующий раз тоже зайдём. Он тут недалеко, в "травме" лежит.
— Что с ним?
— Сотрясение мозга. Вышел ночью с цигаркой из хаты, да и с крыльца навернулся.
— Пьяный, наверное, был?
— А то ж какой! Баба Катя ему прописала самогонку на травах, а он её водочкой запивал. Может хоть сейчас протрезвеет... давай, Санёк, выздоравливай!
— Пока!
За поворотом грунтовки кудрявилась пыль. Гремела далёкая бричка, подрыгивая на ухабах. Валерка по ходу кренился на правый борт. Точь-в-точь, как его сын, которого я увижу единственный раз из салона "Тойоты" и опознаю по этой походке. Сасик то отставал, то забегал вперёд, чтобы пнуть подвернувшийся под ногу, идеально круглый голыш.
— Денисов, туда нельзя! — процедурная медсестра погрозила мне пальцем и показала градусник.
Всё ясно. Пора мерить температуру и пить что прописал врач..
Чапа спал на спине. Над щёточкой редких ресниц полукружья опущенных век с едва различимой сеточкой капилляров. Дыхание ровное. Будто бы этот пацан не болен, а просто устал. Показать бы его бабушке Кате.
После утренних процедур и сдачи анализов, меня принимала за выгородкой тётка врачиха. Пощупала мой живот, спросила, как часто я хожу в туалет, внесла показания в температурную карту и внятно сказала, глядя поверх моей головы:
— Если к вечеру ухудшений не будет, не вижу причин держать его в стационаре. Рекомендую диету и никаких недозрелых яблок и слив. Мне кажется, это и есть основная причина недомогания.
— Спасибо вам, доктор!
Мамка так неожиданно появилась и замкнула на себя разговор, что я растерялся. Стою, не знаю что делать. И её хочется обнять, и в присутствии врача неудобно.
"Иди, малыш, выздоравливай!" прозвучало как "не мешай". Ни фига себе! Уж кем-кем, а малышом меня в этом времени никто ещё не называл.
— Иди, — подтвердила мать, — там бабушка ждёт.
— Горюшко ж ты моё! — запричитала Елена Акимовна. — Да как же ты это так?
Что я, и что как остаётся за скобками, но кругом виноват. Все бабушки одинаковы. Когда они плачут, краснеют глаза, а слёзы сочатся как будто бы из морщин. В слезах они знают меру, больше одного носового платочка с собой не берут. А пока плачут, всегда успевают задать целую кучу вопросов: "Ел ли то, что в прошлый раз положила?"; "Всё ли съел?"; "Вкусно или невкусно?" и "Что принести в следующий раз?"
— Не надо ничего, ба. Меня завтра выписывают. Ты попросила бы лучше Екатерину Пимовну, чтобы сюда пришла. Тут пацанчик один сильно болеет. Говорят, что неизлечимо...
— Не вумничай, до завтрева десять раз успеешь проголодаться.
На-ка вот, поставь в тумбочку. Там закваска и плов с курочкой. В коробке котлеты (баба Паша передала) и китайские огурцы (Анька из Натырбова привезла). Да смотри, конфеты сразу не ешь, аппетит не перебивай!
Дед сидит на скамейке. Тросточка с чёрной эбонитовой ручкой
зажата между колен. Он её почему-то зовёт костылём. Поймав мой вопросительный взгляд, пожимает плечами: терпи, мол, женщины это стихия.
Мамка была в босоножках и плотных носках телесного цвета.
Это я точно заметил, пробегая туда и обратно. "Чем слово наше отзовётся?" — если его подхватит Елена Акимовна, то обязательно действием. Не снимать мамке царского пятака пока она не одобрит!
Чапы в палате не было. Наверное, пошёл в туалет. Вернее, не сам пошел. Обычно его сопровождали старшие пацаны. Сейчас там дежурил Вовка Дядюра. Стоял со скучным лицом, краснея ушами, и почему-то жутко стеснялся моей мамки.
— Хорошо, в половине десятого, — сказала она. — На всякий случай, возьмём одежду.
Когда мы вышли на улицу, полку посетителей прибыло. Рядом с дедом сидел Витька Григорьев и выслушивал комплименты. Вот, типа того, какой хороший товарищ, пришёл навестить заболевшего одноклассника. А тот в ответ только мычит да сопаткою шмыгает. Конфета во рту. Судя по обёртке в руке, "Золотой ключик".
Мои попрощались сдержано. Елена Акимовна попросила чтоб "был вумницей", мамка добавила "чтобы я за тебя не краснела", а дед потрепал меня по голове и сунул в карман бумажный кулёчек с конфетами. Непринято было на людях нежности разводить.
— Отойдём? — предложил Витёк.
Понятное дело, стесняется. Видок у него бедолаги, ещё тот. Фингал в уголке левого глаза, который ему повесил Васька Фашист в битве за Наташкину книгу, уже пожелтел. На "гулю", добытую в том же бою, наложилась ещё одна. Пацан, за которым мы гнались так долго и безуспешно, хоть и стрелял навскидку, тоже умудрился попасть в центр лба. Сейчас в этом месте болтался обрывок газеты, с обеих сторон испачканный йодом.
Настроение у Витька тоже было под стать.
— Письмо вчера получил, — без предисловий проворчал он, — К тебе прихожу — сказали, что скорая увезла.
— Мне за ворота нельзя, — сразу предупредил я.
— Чё так? А-а, ну понятно. Погнали тогда подальше от глаз, да хоть под то дерево.
— Денисов! Ну-ка, отойдите от абрикосы!
— Крову мать, — отозвался Витёк, срочно меняя курс. — Где ж тут спокою найти?! Ну и порядки у вас!
Я оглянулся. Врачиха по-прежнему стояла в дверях и грозила нам указательным пальцем.
"Спокой" отыскался возле забора, где не так много крапивы и торчащих из досок гвоздей. Витька достал из кармана скомканный лист бумаги и мрачно сказал:
— Читай!
Почерк у Наташки Городней был приблатнённый, с наклоном в левую сторону и весь какой-то квадратный. А вот содержанием её письмецо не баловало:
"Витя! Я передумала. Мне от тебя ничего не нужно. Пусть всё остаётся как есть. Прости, если побеспокоила".
Вот те и весь хрен до копейки! И подпись не поставила, падла. Зря я так радовался за своего корефана.
— Ну что, прочитал? — спросил Витька дрогнувшим голосом. Он уже чуть не плакал.
Спрашивать у него, нужны ли ему Наташкины письма, было бы верхом цинизма. Тут и коню понятно, что очень нужны. Напрасно источать оптимизм я также не стал. Ответил как есть, что если это не бабские закидоны, то да, дело поганое. Но шанс остаётся. Теперь мол, Витёк, всё зависит от того, на сколько процентов ты сможешь его использовать.
— Какой нафик шанс?! — отмахнулся он.
— Книга! — сказал я. — Завтра меня выписывают. Мы с тобой сходим на почту и отправим её бандеролью в Медвежьегорск.
— Так она ж написала...
— Забудь! Ты ничего не читал и мне ничего не показывал. Это письмо задержалось на почте. Почтальон его принесёт дня через два-три.
— Понял, — мой корефан воссиял, но тот же опять сник. — Ну, отправим мы ей книгу, а дальше что?
— А дальше, Витёк, нужно напрячься и сделать так, чтобы ты из простых знакомых стал для Наташки человеком необходимым. Чтобы она ждала твоих писем, как новогоднюю ёлку.
— Ну, ты сказанул! Что я тебе, Пушкин?
Бог мой, сколько убедительных слов вертелось на моём языке! Любому взрослому мужику я объяснил бы на пальцах, что делать и как. Да он бы и без меня во всём разобрался. Но победить детский максимализм, взрослому разуму не под силу. Кто в этом возрасте не считал, что он это пуп земли и всё в этом мире происходит ради него? Разве что Чапа? Вот этот пацан точно осознаёт всю зыбкость своего бытия и с благодарностью воспринимает каждое мгновение жизни, всё, что ему отпущено свыше.
— Мы напишем такое письмо! — ещё круче "сказанул" я. — Спорим на шалабан?
— Давай! — согласился Витёк. — Ты мне как раз один должен. Если что, в роще. Значит, до завтра?
— Ыгы.
Про Витькину походку я говорил. Сегодня он превзошёл себя. Так лихо размахивал своими клешнями, будто отпугивал комаров. Дойдя до ворот, столь же стремительно вернулся назад:
— Слышь, Санёк, что мы такого напишем, что она обязательно будет ждать следующего письма?
— Напишем, что около школы положили асфальт. Кто из её подруг будут с тобой учиться в одном классе, а кто в параллельном. И дальше в том же ключе. Всё что ей интересно.
— Тю на тебя! — сплюнул Витёк. — С чего это ты взял что она будет читать разную ерунду?
— Это для тебя ерунда. А для неё нет. Если б нашёлся рядом с Наташкой такой человек, что писал бы тебе о ней такую же ерунду: с кем дружит, как учится, на какой парте сидит, ты стал бы читать?
— Спрашиваешь!
— А она тебе что, из другого теста?
Дал я короче ему конфет, проводил до ворот. Слишком уж тема неисчерпаема. О Наташке Городней он может разговаривать вечно. В пути Витёк трепыхался, пытался внести пару своих предложений в будущий текст письма. Но я сказал, как отрезал:
— Спорил на шалабан? Значит, будешь писать только то, что я тебе продиктую.
* * *
— Ну, ты прям министр какой! — засмеялся Чапа. — Мне тоже хотелось бы так. Буду умирать, попрошу, чтоб на моём памятнике написали: "Приём посетителей с восьми до двенадцати ноль-ноль".
Это не передать, как было страшно слышать такие шуточки от десятилетнего пацана! Всем тоже стало не по себе. Даже медсестра возмутилась:
— Чаплыгин, а ну прекрати! Тебе ещё жить да жить. И не таких на ноги ставили! Что за панические настроения?
Чапа дурашливо вскинул вверх обе руки:
— Я чё? — я ничё...
— Смотри мне! — медсестра захлопнула дверь, но тот час же заглянула обратно. — Мальчики, а ну угадайте, у кого сегодня день открытых дверей?
Под перекрёстными взглядами пацанов, под их сдержанные смешки, я выскочил на крыльцо.
— Фух, Сашка, — с чувством сказала бабушка Катя, — как же ты меня напугал! Мне Акимовна что-то из-за калитки талдычит, во двор не идёт, а у меня ватрушки в духовке, выварка на огне. Ещё и собака гавчить под ухом. Одно только и разобрала, что "Сашка в больнице", да "болен неизлечимо". Тут у меня и ум за разум зашёл. Думала, что-то с тобой.
— Да не, — успокоил я, — со мной ничего страшного. Просто желудок остановился. Если к вечеру температуры не будет, завтра уже выпишут.
— Поганое дело желудок, — возразила бабушка Катя, — очень поганое! Так просто не заведёшь.
— Знаю. Дедушка в белом халате на живот локтем давил. До сих пор больно.
— А как ты хотел? Вот только, с чего бы ему останавливаться? Сказала бы, из-за нервов, да откуда им взяться в таком возрасте?
— Доктор сказал, от зелёных яблок и слив.
— Тако-о-е! Все мальчишки едят и только здоровее становятся. Ладно, с этим потом разберёмся. Ты кого показать-то хотел?
— Да Сашка Чаплыгин из нашей палаты не ходит совсем, и насчёт своей смерти шутит. Сейчас попрошу пацанов, чтобы его на улицу вывели.
— Не надо. Сама посмотрю.
— Он там...
— Увижу.
— Туда же...
— Мне можно.
Вот такая она, Екатерина Пимовна, старший продавец в мясном магазине. Все её знают, везде она вхожа. До натуральной бабушки ей правда ещё года четыре. Это я её так по привычке зову. Бывает и так, что при ней срывается с языка. Она не обижается. Самой уже хочется внуков понянчить, да Лёха ещё учится в автодорожном, не до того.
К моему удивлению, Пимовна надолго не задержалась. Вышла буквально через пару минут. Сказала:
— Не вовремя я. Там телефон аж подпрыгивает. Из здравотдела звонят, из горисполкома. Главврач скоро приедет. Не иначе кто-то жалобу написал. Здесь скоро такое начнётся!
— На Чапу хоть посмотрели?
— Потом Сашка, потом. Дома поговорим...
Я со скамейки, на ноги, а она мимо меня, к воротам. Не сказать, чтобы ушла и вроде не убежала, а типа того что ретировалась. Я бы это назвал паническим отступлением, если б не знал, что бабушка Катя никогда и никого не боится.
* * *
После обеда меня вызвала за перегородку Надежда Андреевна — наш лечащий врач. Я её имя и отчество с утра ещё, в почетной грамоте подсмотрел. Вернее, не подсмотрел, а прочитал от первого до последнего слова:
"Райздравотдел и Райком профсоюза медицинских работников награждают зав. фл. Гудыма Надежду Андреевну за образцовое медицинское обслуживание трудящихся, в честь 45-й годовщины Великого Октября. Главный врач района Кнава Л.Л. Председатель РК профсоюза медработников Якушева Е.Ф."
"Фл", как я понял, это наш филиал, мы с пацанами из нашей палаты — трудящиеся, а Кнава — та самая грозная тётка, которую испугалась бабушка Катя.
Настроение у меня самое благодушное — завтра на выписку. Впереди громадьё планов. Сижу, нянчу под мышкой градусник, рассматриваю почётную грамоту. Там и без текста было на что посмотреть. В центре и наверху чеканный силуэт дедушки Ленина в окружении красных знамён. Их по идее должно быть пятнадцать, по числу союзных республик. А как это нарисовать, чтоб соблюсти симметрию? Стал пересчитывать: слева семь и справа, получается, семь. Ни фига себе, думаю, что за идеологическая диверсия?
И тут Надежда Андреевна оторвалась от бумаг и стала задавать мне вопросы:
— Полных лет?
— Двенадцать.
— Кем тебе приходится Екатерина Пимовна?
— Никем. Просто соседка.
— Мама твоя, где работает?
— Она учительница. Ещё никуда не устроилась.
— А отец?..
Тут-то мне и поплохело. Я старался не ёрзать на стуле, отвечать внятно и чётко, хоть уже пребывал в состоянии близком к панике. Недавнее поведение бабы Кати, ожидаемый визит главврача и сама совокупность вопросов — всё намекало на то, что в больнице случилась нештатная ситуация, а я с какого-то боку к этой беде причастен.
Взрослая суть попыталась подключить логику, и мне стало ещё страшней. Это письмо! Гэбэшники меня вычислили!
Хотелось спрыгнуть со стула и убежать. Куда, для чего? — это без разницы. Лучше бессмысленность действия, чем тягостность ожидания.
Меня переклинило ненадолго. Надежда Андреевна раз или два пыталась что-то сказать. Я это видел, но слов не воспринимал.
— Ты меня слышишь? — послышалось, когда отпустило.
— Слышу, — автоматом ответил я.
— А почему молчишь?
— Извините, задумался.
— Третий раз тебе говорю: дай сюда градусник и отправляйся в палату. Постарайся никого не будить.
Пацаны забрались под одеяла и дружно сопели носами. Как уже успелось заметить, из всей нашей палаты тихий час соблюдал только один Чапа. И то не всегда.
Страх на одной вяжущей ноте нудил в глубине желудка. И чёрт меня дёрнул бросить оба письма в один и тот же почтовый ящик! — думал я, отворачиваясь к стене. Мало того что сам погорел, ещё и подставил Юрия Алексеевича. Если б не этот прокол, никто бы моё предупреждение не перехватил.
Мысленно я уже представлял, как это было. Работник почтамта выгружал почту в мешок, увидел конверт со знакомой фамилией в адресе и отволок его "куда следует". "Там где надо" покопались в содержимом мешка, отыскали такой же конверт с очень похожим почерком, где я, как последний лох, указал свой обратный адрес.
Стоять! — возразила моя взрослая половина. — Ты же видел, как это делается. Мешок для писем крепится на железных полозьях к низу почтового ящика. После выгрузки он закрывается наподобие бабушкиного кошелька. То есть, работник почтамта изначально не мог видеть ни конверта, ни адреса. В следующий раз письма могли пересечься только на сортировке "местное" — "иногороднее", где каждый сотрудник давал подписку "о неразглашении". Тебе, как радисту, это должно быть известно лучше других. И потом, мало ли в нашей стране Гагариных?..
Уговаривал я себя, уговаривал, да так и уснул.
* * *
Если была в этом времени показуха, то я её почти не заметил. Наверное главный врач не такая большая шишка, чтоб в угоду ему делать что-то ещё сверх того что положено по работе. В обычное время пришла уборщица. Она меня, кстати, и разбудила. Пустое ведро такая хреновина, что как ты его не ставь, оно обязательно грякнет. Единственное о чём нас попросили, это убраться в своих тумбочках и временно выйти на улицу чтоб не мешать человеку наводить чистоту.
Свою беду я заспал. Был уже не в том паническом настроении. Детство легкомысленно по натуре. И накачка взрослого человека, коим я себя ещё мнил, тоже дала результат. "Если что, вместе идём в отказ". На том порешили.
На улице ни ветерка. Солнце сновало между рябыми тучками. Припекало, но по сравнению с днём вчерашним, было прохладно. Только Чапа остался в палате. Пацаны хотели его вынести, доктор не разрешил.
Столпились возле крыльца. Стоим, ждём. У Дядюры с Серёгой Орловым свои разговоры. Они хоть и в разных классах, но в одной школе учатся. Младшие Вовчики, эти на ровном месте найдут чем себя занять. Выкопали где-то обломок напильника, начертили круг на земле, поделили его пополам и режутся в ножички: кто у кого больше отхватит. Только мы с Ваней Деевым не при делах, каждый сам по себе. Тут-то оно всё и началось.
— ЗахОдьтэ, — сказала уборщица, разостлав у порога мокрую тряпку.
И тут я услышал звук автомобильного двигателя грузового ГАЗона. Слух у меня музыкальный. Столько раз отъезжали от дома с дядькой Ванькой Погребняком! Хоть сейчас могу вспомнить, на каком такте он переключал скорость.
Наверное, думаю, к нам. А сам — нет, чтобы посмотреть! — в прихожую к грамоте, искать пятнадцатый флаг. Ещё раз пересчитал — хоть ты тресни, четырнадцать! Ниже портрета глянул, нет, там не флаг, а красная лента развёрнутая красивыми волнами и надпись на ней: "Под знаменем марксизма-ленинизма, под руководством коммунистической партии — вперёд, к победе коммунизма!"
Вдруг слышу, голоса во дворе. Фамилию мою кто-то знакомый вслух произносит. А я, как дурак, стою, ищу этот флаг, будто бы от того, найду я его или нет, зависит моё будущее. Пригляделся: блин! — да вот же он, справа. Вернее, не он, а самый что ни на есть край золотистого наконечника со звездой, что одевается на древко. Это ж по замыслу художника получается, что четырнадцать республик у нас напоказ, а пятнадцатая в тени, дальше всех от кормушки.
Тут уборщица мокрой тряпкой меня по заднице хлесь!
— Ну-ка, пострел, в койку! Будто не слышишь, что начальство приехало! Что ж ты неслухмянный такой?
Нырнул я под одеяло, а сам себе думаю: чей это голос на улице слышится, лёгкий такой, обволакивающий, знакомый-знакомый?
Вроде все звуки чётко и правильно произносит, а кажется, что все они у него мягкие.
— Как он?
— Готовим к выписке.
— А можно на него посмотреть, побеседовать?
Вам, Иван Кириллович, всё можно.
Пацаны затаились мышками, а меня чуть вместе с кроватью не развернуло! И мысль сумасшедшая весь разум из головы напрочь! Будто бы он, главный редактор Клочко, тоже помнит наше общее будущее. Как мы с ним бедовали в конце девяностых. Поэтому и пришёл навестить. Узнаю я его, не узнаю, это второй вопрос. Сунул копыта в тапочки — и во двор. Бабка уборщица за штаны пыталась поймать — да только куда там!
Выскочил на крыльцо, глядь: там народу хренова туча. Человек наверное десять. И все на меня смотрят.
— Вот, — говорит наша Надежда Андреевна, — это и есть наш Денисов!
Рядом с ней рыжая тётка — волосы крашены хной. Юбка на ней ниже колен чёрная в искорку и блуза из белого шёлка с жабо на
груди. По глазам видно, начальство. Наверное, та самая Кнава, что почётные грамоты раздаёт.
А спиною ко мне он. Я Кирилловича не видал молодым даже на фотографиях, но тут же узнал по медвежьей осанке и стоптанным вовнутрь башмакам. Волосы по тогдашней моде зачёсаны строго назад и еле заметно кудрявятся на плечах. Всё в меру. Вчерашний вольный студент стал партийным номенклатурным работником. Изволь соответствовать.
Он ещё не до конца обернулся, а я уже точно знал, что увижу в нагрудном кармане рабочего пиджака тоненькую полоску носового платка (под цвет носимого галстука) и авторучку паркер. И глаза у него те же, молодые, со смешинкой в прищуре. Посмотрел на меня и говорит:
— Так вот ты какой, Саша Денисов. А ну отойдём, побеседуем. И я, и наши поэты очень хотели бы с тобой познакомиться.
Отвели меня к нашей скамейке, окружили и учинили допрос. Стишок, что я отсылал в газету сам по себе проходной. Но вижу, не верится мужикам, что кто-то в двенадцатилетнем возрасте такое сумел написать. И оскорблять недоверием тоже не хочется. Не для того шли. Я бы на их месте повёл себя так же. Сижу, отбрехиваюсь, делаю вид что никого из них не узнал, а сам себя мысленно матерю.
— Скажи-ка мне Саша, — от имени общества поинтересовался Иван Кириллович, — как давно ты сочиняешь стихи?
— Сколько себя помню, — осторожно ответил я.
— А как оно у тебя началось? — с лёгким нажимом в голосе, вставил вопрос Сашка Киричек.
Сволочь такая! — мысленно сплюнул я. — И этот человек был свидетелем на одной из моих свадеб! А вслух произнёс:
— Ну как? Услышу по радио какое-нибудь словечко, и хочется к нему ещё одно подобрать. Такое чтоб было складно: Мао Цзедун — хороший бздун. Ох, мамка ругалась! В угол поставила. "Чтобы, — сказала, — я больше такого не слышала!"
Алексея Данилова я опознал по железным зубам, когда мужики начали ржать. До этого сомневался.
— Наш человек! — отсмеявшись, сказал он. — Большие поэты всегда гонимы. Есть у тебя ещё стихи, чтоб рассказать без бумажки на память?
Я не стал выкобениваться и прочитал нараспев:
— Ехал казак, ехал домой,
Ехал в коляске с мамкой родной.
Было два зуба у казака
Остальные зубы не выросли пока.
— Вот это другое дело! — встрепенулся главный редактор. — Этот стишок я возьму. Мне как раз для этой подборки не хватает четверостишья. Только название нужно придумать. Или уже есть?
— Есть, — кивнул я. — "Казачье-заячье".
— А почему "заячье"?
— Да потому, что мамка того казака зайцем звала.
— Хо-хо-хо! — снова не выдержал Алексей Митрофанович, единственный из присутствующих, с которым я в прошлой жизни не пил, была между нами большая обида. — Я ж говорил, что наш человек! Название-то не хуже стишка. Одно без другого как будто уже и не существует. Ты, Саш, заходи по воскресениям в наше литературное объединение. Не пожалеешь. Поэты у нас сильные. Подскажем, научим. Да, Сенька?
Молчавший доселе Семён Михайлов, автор оды о кубанском борще, хмуро угукнул и продолжал стоять, сжимая между колен пузатый портфель. Старался, чтобы никто посторонний не углядел, что там не стихи.
Я дописывал последнюю строчку, когда привезли полдник. До этого мне успели растолковать, как найти подняться на второй этаж типографии и найти там ту самую комнатушку, где будет когда-то ютиться наша с Иваном Кирилловичем мелкокалиберная газета.
В общем, была эта встреча насколько спонтанной, настолько и бестолковой. Я трижды обдумывал каждую фразу, прежде чем что-то сказать, а мужикам и говорить-то ничего не хотелось. Всё было слишком уж непривычно: больничная обстановка, непьющий поэт-недоросль, какое-никакое, а городское начальство. И стакан не у кого попросить.
Прощание вышло под стать:
— Ну, беги.
— Угу.
* * *
В палате меня встретили как героя. Всем уже рассказали, что приехали из районной газеты, причём, специально ко мне. Столько мыслей теснилось в моей голове, столько эмоций! Ни о чём не дали подумать. Сразу:
— Зачем?
— Стишок, — говорю, — написал. Собираются напечатать.
— Про чё?
— Про жизнь.
— А ну, прочитай!
Про зайца не проканало. Пацаны слушали вежливо, не перебивали, но взрыва эмоций я не увидел.
— Складно, я так бы не смог. — сказал Чапа. Как смотрящий, именно он должен был выразить общее мнение. — Это конечно стихи, но какие-то они не настоящие. Настоящие стихи будто бы написаны для тебя. Вот послушай...
Сделав усилие, он прислонился к спинке кровати и вдруг, тихо запел:
Ночь надвигается,
Фонарики качаются,
Филин ударил крылом.
Налейте, налейте
Мне чару глубокую
С пенистым красным вином.
А если не хотите,
Коня мне подведите
И крепче держите под уздцы.
Тройками, парами
Едут с товарами
Муромским лесом купцы...
Чапа пел, как будто отсчитывал мелочь, где каждая копеечка на счету. Слова, будто капли с первой весенней сосульки, искрились в его глазах, падали медленно и весомо. Вряд ли когда-нибудь ему доводилось бывать в лесу, или ездить верхом на коне. Только в ней, этой песне он мог до конца насладиться своей молодецкой удалью:
Вдруг из-за поворота —
Гоп стоп, не вертухайся! —
Вышли два удалых молодца.
Товары повзяли,
Червончики забрали,
С купцами распрощались навсегда.
С червонцами большими
Поехали в Россию,
Зашли они в шикарный ресторан.
Всю ночь они кутили,
Наутро их схватили,
Отправили по разным лагерям.
Никогда б не подумал, что голос у Сашки Чаплыгина такой светлый и чистый. Судя по тексту, песня была дореволюционной. В ней присутствовали купцы, стало быть, спекулянты, насчёт грабежа которых совесть не возражала. Ещё в ней была какая-то глубинная энергетика, которая заряжала и слушателей, и певца. Заканчивалась она грустно:
А в лагерях, ребята —
Гоп стоп, не вертухайся —
Дадут тебе лопату и кирку.
А если вертухнёшься,
Домой ты не вернёшься
И будешь проклинать свою судьбу.
— Вот это про жизнь! — сказал кто-то из пацанов, когда певец замолчал.
Я ничего не ответил. Слишком много всего навалилось на меня в этот день открытых дверей.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
