| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
За долгую жизнь я встречал многих людей, бросивших пить. Но даже не слышал о тех, кто был излечен в стационаре против своей воли. Становится только хуже. После месяцев воздержания, стоит хоть капле спиртного попасть на язык, и организм выбирает то что не допито в кратчайшие сроки.
Не каждой творческой личности понравится навязчивая опека. Отстоит человек в очереди за водкой с четырнадцати часов и до позднего вечера. Кажется вот он, прилавок. Но подходят к нему две серые тени:
— А вам, Евгений Максимович, мы не рекомендуем...
Все писатели пьют. Больше них употребляют только поэты. Тот же классик ненецкой литературы Василий Ледков — он по этому делу костер из паркета в гостиничном номере разводил. И ничего, никто его в психушку даже не пытался определить. Ему можно, а вот родственнику Горбачёва нельзя!
Пытался, конечно, Титаренко постоять за себя. Ездил в Москву, поговорить с зятем. Что там было, никто не знает. Но только нашли его на окраине города с многочисленными травмами головы. Месяц потом отходил в клинике Склифосовского. Когда надо, КГБ рядом не оказалось. Или наоборот. Зато было теперь что лечить. А всего у него было более двадцати сотрясений мозга. Какому милиционеру понравятся крамольные речи у водочных магазинов?
В 1985 году, в Центрально-Чернозёмном издательстве тиражом 30000 экземпляров вышла последняя книга автора "На маленьком кусочке вселенной". Через 4 года он окончательно прописался в пятиместной палате "Орловки", ещё через 3 окончательно признан недееспособным, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И опять, когда надо, родственников, чтобы взять под опеку, у него не нашлось. Кому же тогда он всю жизнь мешал?
"Мой брат — одаренный, талантливый человек, — говорила Раиса Максимовна в интервью того времени. — Но его дарованиям не суждено было сбыться. Его талант оказался невостребованным и погубленным. Брат пьет и по многу месяцев проводит в больнице. Его судьба — это драма матери и отца. Это моя постоянная боль, которую я ношу в сердце уже больше 30 лет. Я горько переживаю его трагедию, тем более что в детстве мы были очень близки, между нами всегда была особая душевная связь и привязанность. Тяжело и больно..."
"Все земное интересовало его лишь тогда, когда затрагивало буквально, как пенек на дороге, о который можно споткнуться..." — отвечал Евгений Максимович в одной из своих книг...
Витька толкнул меня локтем в бок, кивнул головой в сторону выхода. Типа того, что погнали, чего ждём? Действительно, что это я? "Адмирал — генералиссимус" лежит на краю стола. Осталось лишь расписаться в читательском формуляре...
Библиотека у нас в парке, к центральному входу наискосок, под широкий квадратный портал с надписью "Городской сад". Слева от раскрытых ворот располагалась касса (по вечерам вход сюда был платным), с другой стороны продавали мороженое и лимонад.
Увидев, что Витька притормозил, я это дело пресёк:
— Погнали, погнали! Бандероль штука дорогая. Рубля может и не хватить.
И ведь как в воду смотрел, падла! Само отправление что? — до пятидесяти грамм, двенадцать копеек в любой конец. Ну, плюс ещё какой-то почтовый сбор потянул на десюнчик. А книжка-то весит почти шестьсот тридцать! И как начали с нас лупить по полторы копейки за каждый грамм перевеса! Витёк-то сейчас в математике шарит не лучше, но быстрее меня. Он сразу, как только пакет сняли с весов, озвучил наш приговор: девяносто семь с половиной копеек! Самую малость ошибся: дали на сдачу двушку одной монетой.
Хорошо, что письмо не очень длинное сочинили. А то бы точно стали банкротами. Коротко перечислили кто из подружек что. Я добавил немного лирики и настоял на решении написать Наташке о том, что Витёк у нас собирается стать хорошистом. Он, понятное дело протестовал, но я ему напомнил про наш уговор в больничном дворе:
— Спорил на шалабан? — будешь писать то, что я продиктую.
Сошлись на том, что глагол "собираюсь" заменили на "буду стараться" и всё равно мой корефан был недоволен. Выносил мне мозги до самого памятника Ленину. А у меня и без него перегруз по всем трём фазам. Нет, зря я до этого не удосужился выбраться в сторону парка. Хоть чуть бы разгрузил впечатления. Столько всего увидел и оживил в памяти! А ещё судьба Титаренко не выходит из головы. Ну, знаю я его будущее, а что толку? Мало знать, надо ещё и уметь этим знанием верно распорядиться...
Ладно, думаю, приедем в Краснодар, там будет видно, что это за человек. Если такой же, как Лев Куклин, не стану я ни о чём его предупреждать. Пусть сам выкручивается. Как бы иной ни скрывал своё гнилое нутро, оно всё равно вылезет наружу. С тем же Львом Куклиным мы были знакомы всего-то часа четыре, а он за такое короткое время успел всех против себя восстановить.
Все-то что, сплюнули и забыли. А мне он жизнь испохабил. Это ж из-за него я тогда так рано женился. В итоге ни семьи, ни поэзии, одна пьянка.
* * *
Было мне двадцать четыре. Вполне самостоятельный человек, начальник радиостанции ледокола "Капитан Мелехов", участник первой в истории порта Архангельск круглогодичной арктической навигации. А ещё подающий надежды поэт, известный не только в литературных кругах. Матерные стихи и поэмы, особенно "Конёк горбунок", расходились на магнитофонных кассетах по всему Северу. Ну и поклонницы, как же без них? На любой вкус: и для постели, и для души. Умишка, правда, как у ребёнка. Зато самомнения на троих.
Встречи с читателями считались тогда идеологически важным делом и входили в ежеквартальные планы областной писательской организации, которую возглавлял Николай Журавлёв. Маститых профессиональных авторов по таким мелочам не беспокоили. Это всё люди семейные. В прорыв посылали молодую честолюбивую поросль из литобъединения "Поморье": Николая Антонова, Вовку Ревенчука, Алексея Трапезникова, Александра Роскова. Случалось что и меня, когда позволяла работа.
Задолго до мероприятия в писательской организации знали с кем нам, молодым, придётся работать на одной сцене. Из уважения к одному из авторов песни о голубых городах, группу усилили. В качестве строго дядьки над нами поставили Василия Николаевича Ледкова (чтобы чуть что, нам меньше водки досталось) и включили в неё Ираиду Потехину. Ту самую:
"Соловки мои — соль на киле,
Шестьдесят километров морем,
Сколько лет, если мерить жизнью,
Возвращаюсь к вам, Соловки?.."
Её включили, а Никандра Бурдаева вычеркнули. Был среди нас такой диссидент. Психически больной, но чертовски талантливый человек. Рукопись его повести под названием "Если не уверен — отпусти", о жизни и радостях пятнадцатисуточников, я проглотил за ночь. Пока она была у меня, дал почитать друзьям и знакомым. И никто, заметьте — никто не отозвался о повести плохо. В том числе и по этой причине я похвалил книгу и на плановом обсуждении. Никандр не остался в долгу. Когда месяца через два рецензенты и товарищи по перу не оставили камня на камне от моего сборника, он единственный высказался в том плане, что "мне понравилось".
Два раза в год — осенью и весной Бурдаева помещали в психушку. Возможно, что с нами он не поехал именно по этой причине.
Всё от автобуса и раннего ужина в местном кафе, было за счёт принимающей стороны. И мы подготовились. Как самый наглый, я прихватил в Северодвинск одну из "фанаток", будущую супругу, пребывающую тогда в статусе "для парадного выхода". Всем девка вышла: и фигурой, и статью. Мечта поэта — голубые глаза, белые волосы ниже задницы, один к одному Белохвостикова в роли Теле. Но был у неё один недостаток. От Надьки всё время пахло каким-то лекарством (мамка у неё врач). По этой причине, за три с лишним года знакомства я ни разу не затащил её в койку. Даже мысли такой не было. С рейса придёшь, стоит на причале, ждёт. Меня от злости начинало трясти: места в ресторане заказаны, проверенные зазнобы копытами бьют, а тут эта пигалица вертится под ногами.
В отличие от Куклина, я Надьку как женщину не воспринимал. Он же сразу положил на неё глаз. В кафешке за ужином сел за наш стол, стал осыпать её комплиментами и громко рассказывать, какой он крутой:
— Зашёл — мол, — как-то на книжный развал и вижу в одном из портфелей "Библиотечку поэта" со стихами Пастернака и рядом несколько экземпляров моего "Рудника радости"
— Почём Пастернак? — спрашиваю.
Тот в рифму:
— Пастерначок четвертачок.
— А это что за "Рудник"? Кто написал?
— Да ты не знаешь: автор из молодых, но талант. Отдам за пять номиналов...
Торчит моя дура, аж уши краснеют от гордости. Я ведь её ещё в автобусе просветил, что "Песню о первой любви" из кинофильма
"Попутного ветра синяя птица", тоже Куклин сочинил пополам с композитором Андреем Петровым. Она, кстати, у Надьки записана на главной странице её рукописного песенника. Ну, если кто забыл, вот:
Чайки за кормой верны кораблю,
А ветрам — облака.
Трудно в первый раз сказать: я люблю.
Так любовь нелегка..."
Подошла официантка, чтобы унести большие тарелки. Да тоже так и заслушалась:
— ...Пригласили нас с Михалковым в старшую группу детского сада. Ну, воспитательница и решила продемонстрировать, какие у неё воспитанники подкованные.
— Ребята, — говорит, — угадайте, кто к нам пришёл в гости?
Перед вами писатель Сергей...
Те, хором:
— Михалков!
— А это поэт Лев...
— Толстой!!!
Это вот, "нас с Михалковым" прозвучало довольно таки нагло и мне показалось чистым бахвальством. Если даже они знакомы, мог бы сказать, что "с Сергеем Владимировичем". Слишком уж несопоставимые величины: Михалков и Куклин.
Лев Валерианович, между тем, очаровывал официантку. Что-то ввернул насчёт золотых её рук. Потом похвалил повара и солянку. А закончил свой спич просьбой: добыть для него банку маслин, до которых, как сам он выразился, "очень большой охотник".
Ну, старый блядун. Было ему лет сорок шесть — сорок семь, но выглядел намного моложе. Короткая стрижка, чистый покатый лоб с небольшими залысинами, иронично поджатые губы, азиатский разрез глаз, наполненных внутренней силой. Лидер по жизни. Его присутствие угнетало даже меня, не говоря уже о провинциальных бабах.
Чтобы переломить ситуацию, я тоже обратился к официантке, довольно таки симпатичной девчонке в моём вкусе. Попросил её принести заодно пачку "Космоса" или "Столичных". Обдав меня запахом "Красной Москвы", она наклонилась над моим ухом и еле слышно шепнула:
— Баы закъыт.
— Что?! — натурально не понял я.
— Баы! — чуть громче повторила она. — Баы, говою, закъыт!
— Ах, баы закъыт! — на автомате, сам того не желая, озвучил я вслух.
Официантка, краснея, подхватила с края стола поднос, громко сказала, глядя поверх моей головы: "Дъазниться нехаашо", а друг Михалкова окинул меня уничижительным взглядом.
В общем, за ужином Куклина невзлюбил только я. Остальные подключились чуть позже.
Из кафе нас отвезли в концертный зал, или какой-то кинотеатр с задрапированным экраном. Да, чуть не забыл: на этом этапе к нам подключились северодвинцы во главе с Колей Князевым — поэтом авангардистом, который в своих стихах использовал слова и жесты:
Ущипнули восклицательный знак.
И он удивился. Вот так:
Ещё в фойе питерский мэтр озвучил свои условия:
— Значит так, мужики, вам по четыре минуты на выступление, остальное время моё.
Так значит, так. Раньше нам как-то не приходилось выступать в подтанцовке, но желание гостя — закон. И потом, кто Куклин и кто мы? Его песни известны на всю страну, а наши ещё не написаны.
Я вышел на публику сразу за Вовкой Ревенчуком, мотористом архангельского "Тралфлота", чью книгу "Ночные вахты" недавно включили в планы издательства. Легко уложился в две с половиной минуты. Зал был заполнен не более чем на треть. И те, в основном, матросики срочной службы. Так что, без куража.
Следующим был Василий Ледков. Я очень любил слушать его стихи на ненецком языке. Он, как шаман, метался по сцене: "Ям дам, тым дам..." Даже строгий костюм не в силах был скрыть его природную пластику. Где вы ещё найдёте такого поэта, что залудив стакан, мог запросто сделать сальто вперёд, назад и снова вперёд?! В годы студенческой юности, он этим подрабатывал в цирке.
На русском не то. Русский язык Ледкова закрепощал. Стоит Василь Николаевич синим в полоску квадратом, раскачивается из стороны в сторону. То выбросит правую руку, то за спину уберёт, кулак сжат — разжат. Лишь в голосе буря эмоций: "Мне матерью тундра — отечеством Русь..."
Это стихотворение он и прочёл. Раскланялся, ушёл за кулисы и мы с негодованием поняли, что наш строгий дядька, живой классик ненецкой литературы, член Союза писателей с 1962 года в глазах Куклина тоже никто. Такой же подпевала как мы...
Зря он так. Мог бы заранее подготовиться. Узнать, кто есть кто в местной писательской иерархии.
Короче, обиделись мы за нашего Васю Ледкова. Мэтр выходил на сцену под фонограмму своих "Голубых городов", чтоб с кем-то другим не спутали. Выходил всерьёз и надолго. Туда уже вынесли стол, микрофон, стопку авторских книг, которые мог приобрести каждый желающий в зале.
— У меня в Северодвинске мама живёт, промолвила Ираида, — схожу, навещу...
Как будто нажала на спусковой крючок:
— Ну его нафиг жлоба, — сквозь зубы процедил Ревенчук, наш заводила и неформальный лидер. — Пошли, мужики, водку жрать!
— Как хотите, — грустно отозвался Ледков, — а мне нельзя. Через сорок минут ещё одна встреча, на "Звёздочке". Рад бы. Но... партийное поручение. Смотрите, чтоб без эксцессов...
Насчёт "эксцессов" он нам сказал неспроста. У самого Василия Николаевича без них, проклятых, не обходилась ни одна серьёзная пьянка.
Приехал он как-то в Мурманск, на Праздник Севера. Там его встретил и опекал Борис Романов — писатель, капитан дальнего плавания, заслуженный полярник СССР, бессменный руководитель областного литературного объединения. Как в местных традициях принято, пригласил отужинать в ресторан...
Здесь надо отметить, что с местами в таких заведениях всегда была напряжёнка: моряки, рыбаки, гости из соседней Финляндии (их пускают вне очереди). Заглянули туда, сюда — бесполезняк.
Но капитан на то капитан, чтобы даже в безвыходной ситуации найти и использовать единственно верный шанс.
— Вася, — сказал Романов в фойе "Бригантины", — Молчи, ни слова не говори, а я всё организую...
Через швейцара вызвал администратора, представился, назвал ей Василия Николаевича как японского писателя Ямамото Юдзо.
Мест действительно не было. Но администратор тоже русская баба. Для неё безвыходных ситуаций в принципе не существует. Нашёлся запасной столик, свободное место, на который его можно поставить. Уж кого-кого, а товарища из Японии стоило покорить русским радушием.
Повар готовил как для себя. Официантки порхали на цыпочках. Походя, урезонивали посетителей из шумных компаний, кивая на писательский столик: "Как, вам не стыдно? Вон как культурно наш гость из Японии отдыхает. Не шумит и не матерится..."
Романов с Ледковым пили за Страну Восходящего Солнца ещё не догадываясь, что их столик в углу становился центром внимания не только для обслуживающего персонала. Из дальних концов зала люди приходили полюбопытствовать. Потом начались публичные обсуждения:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
