Пришел к избёнке, а на крыльце его сама баба Яга встречает. Сердита — страсть! Стоит, руки в боки, да Ивана за разгром в избушке корит. Повинился Ванятка, обсказал как дело было. Поворчала-поворчала бабуля, да и простила его, вручив метёлку в руки. Она хоть и страшна с виду, а сердце-то доброе, отзывчивое.

А ещё через год, у Ванятки другая история вышла.

Сказ про птах диковинных.

На колдобистой поляне, средь тёмного леса, переминалась с ноги на ногу избушка бабы Яги. Снизу вверх по замшелым брёвнам пробегала мелкая дрожь, подбрасывая на крыше вязанки прошлогодней соломы. Даром, что лето красное на дворе, а из покосившейся трубы валил густой дым. То седой, то ударявшийся в синь, в зелень, а то норовил окутаться в ожерелье разноцветных искр, коими после щеголял лошадиный череп, что скалился на коньке крыши.

То не мёрзла ведунья, нет: ворожила! Булькало зелье в чане, окутываясь в серый пар, рдели угли в очаге, бросая багровые сполохи на сурьёзный лик лесной ведьмы.

"Щепоть мухомора толченого, два крыла от мыши летучей; желудь да семь лапок лягушачьих." — приговаривала она, кидая то одно, то другое, мешая да помешивая. После, ухватив помело, закрутила варево речным водоворотом и уставилась левым оком в чан.

Струйки пара, танцующие над кипящим зельем, начали сливаться и сплетаться в узелки, колечки, тут же складываясь в замысловатые узоры. Под шепот наговорных слов ведуньи из пара возник призрачный лес с черной точкой в самой его серёдке.

Баба Яга насупила брови, вдругорядь перемешала варево и вновь зашептала. Взметнулся было к потолку столб пара да раздался в стороны, открыв крошечную деревеньку с белым пятном у самой околицы.

В третий раз перебуторила баба Яга зелье и, спустя минутку малую, всплыли к верху два пера: черное да белое. Показались и канули на дно, как их и не бывало.

Села баба Яга на лавку, да призадумалась: "Что ж энто могет быть? Про чаво мне силы тайные поведать пытались?"

У стола, на полочке под вышитым рушником, задребезжала кружка, колотясь о блюдце, взор к себе привлекая. Сидит бабуля, не слышит, вся в думы ушла. А кружка всё сильней стучит-трезвонит! Потом щелк — и раскололась. Очнулась баба Яга, подошла, подняла треснутую кружечку, а под ней яблоко скачет-подпрыгивает в нетерпении. Почуяв свободу, покатилось яблочко наливное по блюдечку с расписной каёмочкой. И отразилась в блюдце Василиса Премудрая. Сидит, в зеркальце глядит, да приговаривает:

— Бабуся Ягуся! Отзовись, откликнись!

— Чаво табе, Василисушка?

— Ой, бабуся! А уж я тебя битый час зову — не дозовусь! Сказывают книги мои мудрые, что две беды к Руси подбираются. А толком какие, не говорят! Как не раскрою, так всё одно: черное-белое да весёлое-грустное. И птиц упоминают диковинных. Тебе про то ничего не ведомо?

— Не знаю, чаво тебе и молвить! Ворожила я сегодни, да смутно всё: два пера всплыли, черное и белое, да лес с деревенькой мелькал. Надобно сход кликнуть, мож кто из ведьм наших и ведает про то?

— То дело доброе! Только вот, бабушка... Как мне-то на сход попасть? — Василиса потупилась. Сама она летать не умела, вот и стеснялась: в кругу ведающих то уменье одним из первых стояло!

— Не беда! Я тебе коврик свой пришлю, на нём и прилетишь!

— Вот и славно! Жду, бабуля!

Остановилось яблочко, и пропала Василиса из виду. Баба Яга встала, с хрустом распрямила скрюченную спину и вышла на крылечко, птах лесных созывать да к ворожеям их гонцами слать.

Выслушав наказы, вспорхнули птахи и пропали из виду. Последними за лесом скрылись два селезня, несущие к Василисе свёрток с ковром-самолётом. А бабуля подозвала Ивана да наказала ему сбегать в сельцо, у гончара пару новых кружек прикупить да крынок с десяток.

Села Яга в ступу, взмахнула помелом, поднялась повыше дерева да и улетела. Постоял Иван, лень ему пятки бить, а делать нечего, надо идти, наказ бабусин исполнять. Побрёл, понурясь. Шел час, шел другой, а на душе всё смурнее и смурнее становится.

Идёт средь лугов: никого. Ни коров на выпасе, ни косарей с косами. Идет полями, опять безлюдно: никто не работает! Подходит к деревеньке, а там все из стороны в сторону ходят, аки слепцы, плачут, слезами заливаются. И стар, и млад рыдают. Стал Иван расспрашивать, об чем люди добрые убиваются, а ответа никто толком не даёт. Кто собачку жалеет, кто зазнобу давнюю вспомянул, у кого лапоть прохудился — у всех глаза на мокром.

И почудилось Ване, будто бы нёс кто-то чашу тоски-печали да и опрокинул над деревушкой, налив тяжестью сердца селян. Есть беда, нет: всё одно — плачут. Сунулся Ванятка к гончару, а тот увалился на лежанку и об треснувшем намедни кувшине горюет. Ничего не видит, не слышит, знай себе причитает. Иван и так, и эдак уговаривает, монету по ладошке катает, а всё зряшно: знать ничего не хочет гончар, акромя своей оплошки. Плюнул парень да и побрёл в другую деревню.

Идёт, а на сердце всё тяжелей и тяжелей становится. Словно вкатил кто-то на плечи Ивану типун-камень, коим бабы лён в реке придавливают. Сами собою очи влагою затянулись и так жалостно стало! Ветка ли сломана, муха ли в паутине запутается — всё печалит паренька. А как вспомнил он об кружечке расколотой, так припустил со всех ног, не разбирая дороги: как же бабушка-то без посудинки? Ни воды испить, ни молочка хлебнуть. Жалко бабу Ягу, ой как жалко!

Бежит, торопится и вдруг слышит: всхлипывает кто-то, да громко, в голос. Подбежал, а это Змей Горыныч разлёгся в траве, уставился всеми тремя головами на букашку малую и ревёт в шесть ручьёв.

— Что такое, Змеюшка?

— Кузнечик вот, без ноженьки... Жааалко! — хнычет Змей, не замечая, что из его слёз уже лужа натекла и в той луже барахтается увечная букашка, выплыть пытаясь.

Поплакали они над бедолагою, и побрёл Ваня дальше. Тут из кущёй песня послышалась. Вроде бы и простая, а всё нутро выворачивает, тоской вяжет. Сунулся туда Иван, в самое сплетенье веток, а там на суку сидит птица дивная, невиданная и напевает, грустно так, тихонько. От хвоста до самых плеч перо как у ворона, аж в синь отдаёт, а выше шея и личико как у девицы-красавицы. Лоб и щеки бледны, как у покойницы. А глаза и волос черны, будто смоль. Не помня себя, бросился Ванька к ней, обхватил руками, как друга дорогого и рыдает взахлёб, так его песнь птичья пробрала.

— Кто ты, птица чудесная? Чем опечалена, почто песнь поёшь таку жалобну?

— Имя мне Алконост, — отвечает птица. — А песни я завсегда таковы пою, печаль светлую в мир неся.

Пуще прежнего вцепился Ваня в птаху, к себе прижимая да перо ей слезами моча-обливая. Перехватило дыханье у Алконоста от таких объятий, и замолкла птица на минуту. Разом всё наваждение схлынуло с Ивашки. Дурак-дурак, а смекнул, выхватил из котомки мешок да и сунул туда чернопёрую. Побарахтался Алконост в мешке малость да тут же уснул без света дневного. Свалился камень с души у Ивана, так ему легко стало, что не передать! Бежит обратно, ногами кренделя да коленца выписывая.

— День добрый, Змеюшка! Что ты тут, дело пытаешь, иль от дела лытаешь? — Самого веселье разбирает, а и не мудрено после печали-то наведённой.

— Василисушка меня сюда отрядила. — молвит Змей, смущаясь маненько. Он-то давно в Василису влюблён, да без ответа. Недаром её молва Премудрой окрестила, смогла Горынычу отказать, не токмо не обидев крылатого, а к тому ж ещё и другом верным сделав. О как!

— А на кой? — не унимается Иван.

— Молвила, завелось туточки нечто тёмное, вот она и упросила разузнать, что таково. А после слетать до деревеньки одной, там напротив, свет белый, но не добрый.

— Ну, с тёмным я уж совладал, вон он, в мешке дрыхнет. Давай таперича к свету тому слетаем! Возьмёшь меня?

— Возьму, а что ж не взять? А ты точно совладал с тьмою?

— А ты глянь с горушки: вишь, коров на пастбище погнали, да косари в луга потянулись? Знать, сгинуло наважденье-то, ожило село!

— Тадысь влезай на спину да держись покрепче!

Летят они над лесами да над сёлами, речки да пригорки так и мелькают под ними. У Ивана аж дух захватило от красоты такой неписаной. Глядит во все глаза, а наглядеться не может, так оно здорово! Меж тем показалась деревенька, об коей Василиса молвила. Ещё с высоты заметили Змей с Ивашкой, что не всё там ладно: мечется народ по улочкам бестолково, никто делом не занят. Кто пляшет, кто песни горланит.

Решили спуститься, а чем ближе к селу, тем больше в груди весёлость бесшабашная да беспричинная пробуждается. Змей от нахлынувшего куражу начал пламенем кидаться. Метнёт струю огненную и хохочет в три зева. Ваньку тоже смех разбирать начал, да не поддался парень волшбе новой.

— Клин клином вышибают, а наважденье — наважденьем!

С этими словами развязал Иван мешок с птицей-Алконостом. Разом кураж слетел, а бедный Змей чуть пламенем не подавился.

Пробрались они до околицы, глядь: а на плетне сидит птаха, под стать Алконосту, токмо наоборот. Вся белая, румяная, волос светло-русый, в косу заплетён. Сидит да песни голосит. То весёлые, то разухабистые, а то частушки срамные заведёт! Ясен пень, что от такого пения позабыли селяне о хлебе насущном. Знай себе веселятся, кажный сам по себе.

Изловчился Ивашка да и ухватил птицу-Сирин. А как ухватил, так в другой мешок и сунул. Вошкаются птицы по мешкам, засыпают. То одна, то другая встрепенётся. А на Ивана со Змеем то весёлость, то печаль накатывают. Угомонились птахи.

Переведя дух, стали решать Горыныч с Ванюшкой, что же делать с добычей негаданной? Головы свернуть — жалко! Так оставить — боязно. Народец-то легко под их чары попадает!

— Эх, забросить бы их на остров Буян! — молвит Ванюшка. — И пущай себе там живут-поживают, никому не мешая.

— Я до Буяна не долечу, уж больно далеко станет. — отвечает Змей.

— Вот и славно, что далече! Знать, сами возвернуться не сумеют. Давай слетаем до берега моря. Мож, уговорим кого из корабельщиков?

Прилетели они к самому синему морю, опустились средь амбаров портовых. Змей с птицами остался, а Иван к корабельщикам подался. То к одному подойдёт, то другому сунется: никто везти его не желает. Молвят, плаванье туда долгое, а корысти в нём мало. Зряшно, вот и весь сказ!

Закручинился Иван, к Змею вернулся. Обсказал, как разговоры вёл, и сели они думу думать: чем бы кормщиков соблазнить, дабы свезли они птах до острова? Думали, думали, да ничего не надумали. А тут птицы закопошились, от сна пробуждаясь. Видимо, оголодали, есть хотят. Вынул их Иван из мешков, стал потчевать. Наелись Сирин с Алконостом и стали по амбару летать, крылья разминать. После уселись по разным концам амбара да песни затянули.

Ваньке со Змеем не страх, они-то посерёдке меж птиц сидели, а вот остальному люду довелось хлебнуть. По леву сторону от амбара плач-кручина народ разбирает, а по праву сторону — веселье без удержу. Весь порт встал, никто не работает. Корабли не грузятся, товар не переносится, паруса не чинятся. Работный люд кто рыдает, кто хохочет.

Видят корабельщики, что убытки одни идут, решили схитрить. Взять Ивана с собой, но не везти до острова, а в море сбросить, вместе с птицами. Пришли к амбару и стали Ваньку с собой звать. Мол, собирайся, да поедем-поплывём. Вышел Ивашка к корабельщикам, а птахи по амбару кругами порхают, по очерёдке к воротине подлетают. Парень уж малость обвыкся с птицами диковинными, а корабельщиков по первости так разобрало! Вот и проговорились нечаянно об умысле злом. Под чарами-то всё тайное вылезет наружу! Услыхал те речи Змей Горыныч, осерчал зело.

— Я вас, лиходеев толстопузых, пожгу-попалю, золой обращу! Все корабли к царю морскому отправлю. Не схотели добром одного Ваньку везти, так везите нас вместе!

Корабельщики в крик, мол, велик ты больно, Змеюшка! Нет такого корабля, чтоб тебя вынес. Под тобой любая ладья ко дну пойдёт! А Змей рычит: ничего не знаю, везите и всё тут!

Делать нечего, отправились кормщики к мастеру корабельному. Сделай, говорят, такой кораблик, чтоб Змея Горыныча выдержал да к острову Буяну доставил. Выслушал их мастер и отвечает:

— Долгое дело: заново корабль сладить. Давайте два своих, я их бреви ману перелатаю, сиречь, быстро.

— Как, два корабля? Это ж, убытков скоко!

— Аргументум аргентариум? — хмыкнул мастер. — А что, новый корабль дешевле выйдет?

— Мож, всё же один, побольше?

— Больше, меньше, сие монопенисуально. — сыплет мастер латынью, словами иноземными. — Груз больно велик, положи его сверху на палубу, так всякий корабль перевернётся!

Делать нечего, отдали корабельщики две ладьи. Поставил их мастер рядышком да накрыл настилом бревенчатым, наподобие парома речного. Влез на этот настил Змей Горыныч с Иваном и поплыли они через моря. Всё ладно, токмо коротки ладьи для Змеюшки: хвост не помещается, ну ни как! Свесил он его в воду, а там рыбы морские как начали его покусывать, за поживу-то приняв. Стал Змей хвостом бить, рыб отгонять, а через то кораблики так лихо по волнам побежали! Режут носами острыми гладь морскую, токмо брызги в стороны летят. Увидали то корабельщики и давай Змея подзуживать, чтоб хвостом бил шибче. Горыныч и рад стараться. Он завсегда отзывчив был, коль его по-доброму попросить, да с уважением!

Под тугими парусами да от Змеева хвоста, шустро добежали ладьи до острова. Слезли Иван с Горынычем на берег, а там их уже встречают. Стоят хозяева, смотрят сурово.

— Вы почто вознамерились чудо наше с собой забрать?

— Кого забрать? — оторопел Иван. — Мы никого забирать не мыслили, напротив, птиц диковинных привезли, здесь оставить желаем!

Тут уж хозяева призадумались.

— А ты не брешешь? Гамаюн — птица вещая, ещё ни разу не ошибалась. Раз сказала, что забрать хотите, знать, так и есть!

— Нам про вашего Гамаюна ничего не ведомо. У нас свои птахи, Сирин да Алконост.

Развязал Иван мешки, птахи оттуда и выпорхнули, к лесу полетев. Сели на опушке и давай песни петь. Хозяева на диковину уставились, а Ванька ходом-ходом и на корабль, а не тут то было! Токмо сошли они с Горынычем с корабля, как кормщики якоря подняли и были таковы!

Пришлось Ивану со Змеем на острове остаться. Правда, поначалу Горыныч рвался спалить корабельщиков, но Ванька его охолонил.

— Ну спалишь ты ладьи, нам всё едино туточки пребывать!

Хозяева видят, что корабли ушли — знать и вправду не алкают Гамаюна пришлые. Подобрели. Дружить зовут, рядышком жить предлагают. Так и остались Ванька со Змеем. День живут, другой, уж седмица минула. А как-то раз набрёл Иван на ключ-источник. Хлебнул водицы из него — побежала по жилам силушка необычайная. Хлебнул другой раз — так самого Горыныча до половины поднял, о как! Смекнул тут Иван, что непростой тот источник, а заговорённый. Взял да и напоил из него Змея.

— Как, Змеюшка? Достанет ли у тебя силы до дому возвратиться?

— Не, малость не хватит! Совсем трохи, а не хватит.

Опечалился Ванютка, сел, думу думает. Опёрся на баклажку с живой водой, что у него на поясе висела. Потом как вскочит, как запрыгает.