Lithuania Ascendant

Пройдя через гостиную, она же приемная, библиотека и кабинет — сельский врач не может позволить себе роскошеств, — я заглянул в комнату для гостей, где положили больного. Незнакомец так и не пришел в себя, но состояние его явно улучшилось: он вздрагивал, ворочал головой, пытаясь спрятать закрытые глаза от света, нездоровая бледность сошла со щек. Рубашка смялась; подушка валялась на полу — видно, покуда меня не было, больной смахнул ее случайным движением.

Бутылка стояла на полочке, рядом с мерной стопкой.

Незнакомец беспокойно зашевелился, пробормотав что-то в полудреме. Слова показались мне смутно знакомыми, и в то же время — непонятными, как бывает, когда слышишь впервые особенно странный говор дальних краев. И тогда я решился.

Дозы парегорика, которую я осторожно влил ему в приоткрытый рот, хватило бы, чтобы отправить в объятья Гипна и более крупного мужчину. Я рассчитывал, что мой пациент крепко проспит до утра.

Потом я потянулся к висящей на спинке стула куртке и, зажмурившись от стыда, принялся ощупывать карманы.

Думаю, если бы учитель мой реб Коган, Абрам Гецлов, застал своего ученика за подобным занятием — выгнал бы из универа к чертовой матери, и был бы прав. Что за врач роется в вещах больного? Работа скорей для мародера или воришки.

Карманов оказалось несообразно много, при том, что я не сразу понял — некоторые из них фальшивые. Постепенно на столик у кровати ложились вещи, одна за другой: расческа, кошелек, зажигалка, пакетик из чего-то вроде целлофана, полный бумажек — кажется, банкнот, но мне на первый взгляд незнакомых; я, впрочем, и не приглядывался поначалу особо, календарик по латинскому стилю... И чем больше их становилось, тем яснее делалось мне, что с этими вещами что-то не в порядке.

Неправильные они были. При взгляде на них делалось жутко, как в дурном сне, когда все вроде бы как всегда — но стоит приглядеться, и становится видна преисподняя сторона. Карманный календарь казался мне совершенно обычным... если бы не странный, жирный блеск плотной бумаги... и нелепые начертания цифр. Зажигалка тоже не привлекала внимания, покуда я не заметил, что темно-зеленый материал, похожий на галалит — вовсе не эмаль на металлическом корпусе. Сплющенный цилиндрик казался целиком отлитым или отштампованным из незнакомого вещества, глянцевитого и, судя по многочисленным царапинам, непрочного.

Стиснув зубы, я потянулся к кошельку; расстегнув, открыл. Внутри болтались по дрянной замше странные монетки. Я на пробу вытянул одну: с реверса глядел на меня странный герб — на увенчанном тремя звездами щите под встающим солнцем взирали друг на друга грифон и лев. Внизу значилась дата, тоже, как и календарик, по латинскому счету "от рождества Христова": монету отштамповали восемь лет назад. Вокруг герба гнулась надпись, исполненная настолько странным шрифтом, что я в первый момент не сообразил даже, как ее прочесть... и даже потом узнал только второе слово — республика — к тому же написанное с ошибкой: "republika". Перевернув монетку, я узнал ее достоинство — десять, надо полагать, сантимов. Где, интересно, в ходу такая вот мелочь? Я мог узнать шведские эре, господские рубли, польские гроши, владимирские полушки, даже датские... да, в Дании кроны делятся на сенты, но это не кобенхавенского монетного двора продукт, готов заложить свою бессмертную душу.

Мною понемногу овладевало дьявольское, похотливое любопытство. Вслед за монетами — их в кошельке обнаружилось несколько видов, разного достоинства, латунных и неаргировых, но исполненных в одной манере, с тем же гербом — последовала одинокая, сильно мятая травянисто-зеленая купюра. То, что изображения на ней были непривычны, а надписи — непонятны, меня уже не удивило, но я так и не успел понять, каким образом помимо водяного знака прямо в бумагу была помещена тонкая полоска фольги с пробитыми в ней обозначеньями номинала. Сам же водяной знак изображал женщину в высоком головном уборе — короне?

Из пакетика я вытянул тонкую стопку банкнот — другого, заметно было, образца: длинненькие, цвета владимирских мундиров, с портретами неизвестных мне государственных мужей. Сразу привлекало внимание, что все они были большого достоинства, по пятьдесят и сто... долларов, следовало полагать. Мне было бы спокойней, сумей я вспомнить, в какой стране мира расплачиваются столь экзотической валютой. И пишут, выворачивая латинское "r".

Мира... Все сильней зрело во мне ощущение, что не от мира сего этот пришелец. В самом прямом смысле слова. Но тогда — откуда?

Против воли я поднял голову, будто пытаясь сквозь сияние лампы, сквозь потолок и крышу разглядеть звезды. Вскоре после поступления в университет меня захватило тогдашнее поветрие: вести бесконечные споры не о политике или истории — предметах накрепко сплетенных друг с другом — а о проблемах менее приземленных. Например, о жизни на других мирах. Климат литовский не способствует развитию астрономии, но через третьи руки мы узнавали и о странных пятнах, смутно зримых в телескопы на поверхности Арея, и о вспышках света, будто бы наблюдавшихся в лунных цирках. В конце концов, нигде в Священном писании не сказано, что наша Земля — единственное место, где Господь заронил семена жизни, и вдохнул душу в свои творения... но если мы сотворены "по образу и подобию", то подобие это должно быть...

Я снова поглядел на своего пациента. Ничего не было в нем сверхчеловеческого, запредельного, — пожалуй, на полоцких стогнах легко можно встретить подобный тип людей. Но загадка его появления продолжала мучить меня.

Или это работа тайных лабораторий — неважно, наших ли, скрытых, по слухам, в непролазных пущах близ южной границы, или чужестранных? Военное искусство многажды менялось со времени последних сражений, и не в последнюю очередь трудами любомудров, неизменно обращающих всякое творение ума и рук к смертоубийству. Когда Серджио Монтальи поднял в воздух первый аэроплан, у кого-то ведь уже таилась в сердце мысль загрузить летающую машину бомбами! Но и без доморощенных гефестов наука вошла в жизнь властно, и не уйдет. Если верить газетам, вот-вот появится на вооружении установка, способная засечь вражеские бомбардировщики на дальних подступах к границам — так почему не мог некий сумрачный гений изобрести машину, способную забросить сквозь многие версты автомобиль с водителем... поначалу. А потом — хелон. И не один. Ну а за ним — грузовики с пехотой, и полковую артиллерию вдобавок.

Но и эта версия не казалась мне убедительной. Хотя бы потому, что незнакомец не походил на военного. Тем более — на испытателя новой техники. И опять мысли мои возвращались к нелепым деньгам в его кошельке, к странным предметам...

Я потянулся к темно-серой пластинке, назначения которой поначалу не понял. Зачем в ней два окошечка: одно бледно-сизое под стеклом, другое — словно скол обсидиана, как обрядовые ножи гиборейских туземцев? А под ними — ряды цифр и значков, надо полагать — математических? Загадка на загадке...

Решительно отложив пластинку, я поднялся на ноги и выключил в комнате свет. До утра мы ничего не узнаем, а в ярком электрическом блеске ламп мучительно и позорно было глядеть на горку чужих вещей, в которых я только что бесцеремонно копался. Тщетной оказалась даже надежда отыскать в них хоть что-нибудь, способное пролить свет на загадки, поставленные явлением... гостя, подумалось само. Предки называли, обороняясь от нечистой силы, гостями заморских купцов... и непокойников, восставших с погоста. Кто явился к нам на этот раз?

С этой мыслью я и уснул в кресле, силясь развеять мысли досужим чтением. Роскошный том Сегю-Ростана выпал из рук, ударившись об пол вызолоченым корешком, но стука я уже не услышал._________