@свидетель по делу о шабаше

— Вот и хорошо! — кивнул брат Фома, — Вот и славно! Не нужно, получается, тебе, брат Лотарь, каяться и оплакивать попытки отравить своего собрата во Христе, пусть и горького пьяницу!

— У барона Беранжье родился наследник и умер друг, — сказал брат Бернар, — Надо бы установить, не мог ли он напиться, — не так важно чего именно, — аж до плясок на Лысой горе.

— Хорошо, брат Бернар. Мы продумаем сейчас, как включить твои сомнения в план второго допроса барона. Только сам я нахожу твою версию о грёзах, вызванных травами, ненадёжной, — подытожил брат Фома и тут же пустился в длинные рассуждения о том, в чём это у них епископский советник не прав, — Барон не приходил в себя рядом с кубком или котлом. Борон описывал необычный запах, явно отличимый от запаха трав, что прежде варила в его замке Хильда Синяя Лента. У барона нет никаких причин, чтобы оболгать повитуху, а уж тем более, чтобы оболгать нам себя, рассказывая такие порочащие вещи. Мы ещё раз испытаем надёжность его признания, но у меня нет ни капли сомнения, что наш подопечный — свидетель шабаша ведьм, что он, как и рассказывает здесь, летал на Лысую гору, что ему стыдно, что он напуган.

Барон молит нас о защите. Нам следует немедленно арестовать ведьму. Наш подопечный видел собрание дьяволопоклонниц. Собрание! А чуждая нам тайная вера — всегда война. На этой войне, — распалялся брат Фома, — мы не встретим больше вероучителей катаров. Их-то можно было обличить, предложив зарезать цыплёнка — на костёр пойдут, но крови не прольют. Здесь не будет, как на юге, благородных рыцарей, которые защищали катаров на поле битвы. Здесь не будет наших подопечных вальденсов с их детскими хитростями: здесь они не клянутся, потому что им исковерканное переводами Писание не велит, а здесь клянутся, но в таких выражениях, которые по-настоящему клятвой не считаются. Против нас вышел сам враг человеческого рода. И как же нам повезло, — прошептал брат Фома, — что мы приехали сюда с братом Лотарем! Как же выпало нам встретиться в этой волчьей дыре! Как хорошо, что не упустили мы след великой опасности!

— Карпики у нас остынут! — всполошился брат Лотарь.

5. СТРАЖНИКИ

Тридцать первый день.

Первый арест по завершению срока Милосердия. И кого? Хильды Синей Ленты!

Братья-доминиканцы припозднились пока выдвигаться в Беранжье. Впрочем, дело это недолгое, два часа ходу от города. В ожидании инквизиторов грелась возле костра стража. Это гонец от брата Фомы созвал добрых горожан во двор красного дома.

Тощий, как жердь, ткач Гуго Головешка суетился, мельтешил, перебегал с места на место, прячась от дыма, щиплющего ему глаза. Гуго переживал, как встретит барон стражников инквизиции, как они станут увозить от него повитуху. Он не верил соседям, что барона в Беранжье сейчас нет.

Плотный, как карп из илистых заводей, стеклодув Жильбер ёжился, топтался по снегу, подтаявшему подле пламени. Он переживал, как напугают они своей ватагой Хильду, как опечалят баронессу. Да ни за что ни про что! Мало ли, говорят, что живот у её Милости хорошо зарастает. Всё ж, гляди, как из мёртвой дитя вырезали. И сорока дней не прошло.

Кузнец Матье Волоок и кузнец Симон Чернота присели на корточки и шевелили прутьями угли. Матье тихо рассказывал Симону, как приносил брату Фоме подвески из волчьих клыков. А тот поначалу не понял, что кузнец со своим амулетом на щедрых заказчиков расстаётся, решил, что это просто красивые вещи, принесённые храму в дар, и позвал брата Лотаря, чтобы вместе подумать, где их можно пристроить.

Только каменщик Ферри, не стыдясь своей суеверности, в голос причитал, что это — очень плохой знак, что первой инквизиторы обвинили Хильду Синюю Ленту. Их-то Хильда как раз самая несуеверная, самая богобоязненная, самая учёная из всех суеверных повитух. Бывало даже, ей предпочитали Агнес Букашку именно за то, что Агнес разбиралась в заговорах и нашёптываниях, а Хильда из всех заговоров знала только один, от бесплодных затянувшихся схваток: "Дитя, живо ты или мертво, выходи! Господь зовёт тебя".

— У нас ни заговоров, ни амулетов не было, — обернулся к Ферри Жильбер-стеклодув, — даже орлиного камня. Прошло всё легко. Да ещё и всех моих кузин, которые пытались там что-то своё хитрое навязывать, развязывать, да нашёптывать и всех братьев, которых воду греть не приставили, в лавке заперли до утра. Чтобы сидели тихо и молитвы читали Пресвятой Троице и Деве Марии.

— У инквизиторов свои тайны. Мы всё равно не угадаем, что такого непотребного могла Хильда Синяя Лента натворить, — вздохнул кузнец Симон.

— А с чего бы ей творить непотребное? — поднял голову кузнец Матье, — Семья у неё не знала нужды.

— Так богато жили, что книги переписывать в монастырском скриптории заказывали, — поддержал кузнеца каменщик Ферри, — Сыновья от отца по наследству цирюльню получили. Да и сама Хильда ещё тогда больше серебра в дом приносила, чем её покойный Герман. А теперь-то и дети старшие хорошо у них промышляют.

— Лучшая из наших лекарок и повитух, — вздохнул стеклодув Жильбер.

— Может быть, как раз за то, что — лучшая? — рассудил кузнец Симон, — Самоотверженная. Что нам гадать? Мало ли, как оно в чужом доме за закрытыми ставнями выходило? Я так полагаю, могла Хильда иной раз и клочья волчьей шерсти в комнате сжечь, и мужа роженицы своими руками обрядить в одежду вывернутую наизнанку, и всё приметное в комнате раскрыть, расстегнуть, развязать, лишь бы только успокоить перепуганную роженицу. Не все семьи к молитвенному труду привычные. А роды — не то дело, с которым можно погодить, пока сюда инквизиторы приедут и веровать научат.

— Ага! — поддержал кузнеца Симона кузнец Матье, — А покаяться в срок Милосердия она не успела, потому что не получалось надолго отлучиться из Беранжье.

— Всё-таки месяц был, — покачал головой Ферри.

— А Хильда Синяя Лента могла об этом и не подумать, — сказал кузнец Симон, — У епископского суда к повитухам всегда другие вопросы были. Не "делает ли ангелов", выручая затяжелевших девиц? Успевает ли покрестить ребёнка, вышедшего наполовину и не двигающегося дальше на свет без повитушьей помощи?

— Моему Хильда выпавшую ножку покрестила, — поднял глаза кузнец Матье, — Как раз перед тем, как завернуть её обратно. Покрестила и стала потихоньку в Катрин забираться — спицами своими с навязанными лентами. Это, чтобы маленького головой к выходу повернуть.

— А как она крестила ножку? — спросил Жильбер-стеклодув.

— "Крещу тебя во имя Отца, Сына и Святого Духа", — отвечал кузнец Матье, — У Хильды фляжка при себе со святою водой. А раз омыли капельки ножку, то если бы сын мой от повитушьего пользования умер вдруг, то всё равно считался бы уже крещёным покойником.

— Руки лёгкие у неё, — подал голос ткач Гуго.

В этот раз он прятался от дыма за спиною Симона Черноты, вставшего и подошедшего поближе к огню.

— Счастливые и лёгкие, — улыбнулся кузнец Матье, — Мы в те года едва-едва концы с концами сводили. Повезло тогда и Катрин, и Жерару, нашему старшенькому, что в ту неделю очередь Хильды была пользовать бедняков.

— Да нет, — покачал головой каменщик Ферри, — если бы Хильду подозревали в простых повитушьих прегрешениях, то просто бы вызвали на суд. Может, кому из еретиков помогла?

— А кто у нас еретики? — насторожился Гуго Головешка.

— Да мало ли кто на ярмарку приезжал, — пожал плечами Ферри.

— Так она же не знала, — вздохнул Жильбер-стеклодув.

— Хильда и знала бы, не отказала, — рассудил кузнец Симон Чернота.

— А признаться и покаяться не успела, потому что была занята баронессой, — поддержал его кузнец Матье Волоок.

— Нельзя ей было оставить благородную госпожу! — вздохнул Жильбер.

— Коли так, — рассудил кузнец Симон, — то барон Беранжье и его супруга заступятся, будут просить за неё инквизиторов.

— Так почему нельзя было просто вызвать женщину в суд? — покачал головой Ферри, — Она не скрывается. Все её знают. За повитухой выходим, будто бы разбойников гнать собрались.

— Есть свои тайны у инквизиторов, — рассудил кузнец Симон, — Кто бы к ним с покаянием приходил, если бы могли они всё доверенное разболтать в городе?

— А может, просто побыстрее хотят? — поддержал его кузнец Матье, — А женщине как прикажешь явиться немедленно?

— По такому морозу! — вздохнул Жильбер-стеклодув.

— И волки ходят стаями, — подал голос ткач Гуго Головешка.

— В сторону Беранжье волки почти не доходят, отвечал ему каменщик Ферри, — Да и днём волки спят.

— Так она — женщина, — возразил Гуго, — Откуда ей волчьи повадки знать? Как можно потребовать с женщины ступать каяться, не страшась ни холода, ни разбойников, ни волков?

— Хильда Синяя Лента не испугается, — отвечал ему кузнец Матье.

— Вот только инквизиторы — заезжие, — возразил ему каменщик Ферри, — Тут разве что брат Бернар им вразумление даст, кто у нас из мастеров чего стоит.

— Хочешь сказать, — улыбнулся кузнец Матье, — что нас всех собрали здесь для того, чтобы оберегать повитуху от разбойников и от волков?

— Нет! — возразил ему каменщик Ферри, — Просто, чтобы свита достойная была у монахов! Как это им без вооружённой свиты идти на Беранжье?

— Перевернём полешко? — позвал кузнеца Матье кузнец Симон, — Прогорает снизу.

— Долго ждём! — засуетился ткач Гуго, — Давно бы пора нашим монахам выходить!

Надо вам сказать, что припозднились инквизиторы не только потому, что им нужно было собраться с силами после признания барона и затянувшегося за полночь обсуждения его слов. Просто, когда помолившись, они уже собрались было утепляться, брат Бернар остановил их и предложил обговорить ещё одну версию, ставящую под сомнение вину повитухи. Впрочем, версия эта мало отличалась от тех, что он уже предлагал соследователям-инквизиторам ночью.

6. АРЕСТ

Пока стражники во дворе гадали о прегрешениях Хильды Синей Ленты, брат Бернар убеждал брата Фому и брата Лотаря повнимательнее изучить тот факт, что беглый Джовани Сизый Лев был алхимиком.

С утра брат Бернар успел навестить в инквизитрской камере барона и за завтраком не уставал напоминать соследователям о том, что Джовани Сизый Лев привёз с собою в замок реторты, колбы и даже запаянную бутыль из толстого стекла, заполненную ртутью. Барон Беранжье рассказывал об этом ещё вчера. В выделенной алхимику и мавру каморке ставились опыты. Все рубахи Джовани были в зелёных да синих пятнах, в дырах с коричневыми, обугленными краями — так прожгли их кислоты. Ни почивший Франческо Кабири, ни сам барон не чуждались алхимии. Вернее всего, она и была причиной их встречи. Вот алхимия и поможет объяснить и сладкий запах, и возникшее у барона ощущение полёта. Это алхимик Джовани сумел получить зелье с такими необычными свойствами, а когда обнаружил, что барон поверил вызванным видениям, испугался, как бы его не обвинили в изготовлении волшебной мази, и бежал из замка.

Брат Фома снова возражал на это, что барон Беранжье не обнаруживал себя проснувшимся, а брат Лотарь указывал на то, что это якобы видение было слишком далеко от тех интересов, которыми жил барон. Брат Бернар говорил, что необычные интересы барона, вошедшие в его видение, могли быть вызваны его увлечением алхимией. На это брат Лотарь отвечал, что он читал алхимические трактаты, а потому хорошо знает, что обычно мерещится алхимикам. Видиться им могут змеи, драконы, единороги и львы, свадьбы небесных планет, маленькие человечки или зародившееся в колбе золото. Голые светящиеся повитухи, полёты под потолком и пляски ведьм алхимикам не мерещатся. Да и дьявола они не призывают, их ересь иная. А брат Фома пенял брату Бернару за то, что тот с утра отвлёкает кающегося барона от чтения псалмов и молитв, да ещё развлёкает его беседами об алхимии.

Уже у дверей брат Бернар заговорил с соследователями о том, что почивший гость Беранжье — Франческо Кабири был родом из Генуи, а значит, наверняка торговал и много странствовал по дальним землям.

Может быть, стоит подвергнуть слова барона сомнению за то, что он описывает свои приключения так ловко и слажено? Что если свидетель, обвиняющий Хильду Синюю Ленту, просто переиначил сказки и басенки генуэзсца, собранные тем в путешествиях?

Но тут брат Фома и брат Лотарь хором отвечали брату Бернару, что верят слову рыцаря и убеждены его раскаянием. Да и зачем барону обвинять повитуху? Ладно бы ещё заимодавца или кровного врага? Что за резон обвинять простую женщину, подставляясь при этом самому? А как обрадовался барон епитимии провести месяц в молитвах и посте на воде и хлебе! Плакал, как дитя и целовал руки брату Фоме. Как рад был барон остаться в красном доме, где ему проще всего держать такой строгий пост! Обрядился во власяницу, гладил дубовые чётки, утонувшие в его огромных ручищах. Только переживал, будет ли кому его поднять пораньше, к утренним молитвам.

Несколько комнат красного дома спешно перестраивались под камеры инквизиторской тюрьмы. В одной из них, со всеми допустимыми по случаю удобствами, доминиканцы и разместили вчера кающегося барона.

Во дворе красного дома монахов поджидали стражники, вооружённые большими ножами и пиками — городские дозорные под предводительством кузнеца Симона Черноты. Добрые горожане! Не один десяток лет знают Хильду Синюю Ленту. С воодушевлением встретили вышедших на крыльцо инквизиторов.

Повитуху они арестовали беспрепятственно, прямо в покоях у баронессы. День тогда стоял морозный. Комната, где лежала её Милость и где нашли они сидящей у колыбели Хильду, была жарко натоплена. Брат Бернар замечал, как принюхивался, заходя в комнату, брат Фома — верно пытался уловить след того сладчайшего запаха, о котором рассказывал барон. Вот только витающий в покоях, необычный для жилья аромат был объясним и без колдовства. Через тёплую, творожистую сладость молока проступала бодрая струйка фиалкового масла. Это средство многие повитухи использовали для ухода за своими руками и для умащения пациенток. Впрочем, отсутствие следов необычного, изумительно сладостного запаха никто из инквизиторов не посчитал бы уликой — за прошедшее время аромат мази или какого иного зелья мог выветриться из покоев.

На подставце горела свеча. Её растревоженное пламя придавало движения копьям всадников и ногам лошадей, вытканным на небольшом гобелене, что висел на стене. Брат Фома, оставив у дверей стражу, подошёл поприветствовать баронессу, а брат Лотарь засмотрелся на всадников. То и дело оборачиваясь, монах принялся сравнивать изображённую кавалькаду и инквизиторскую стражу. Дольше всего взгляд брата Лотаря останавливался на Гуго Головешке. Брат Бернар и сам невольно обернулся на гобелен, на долговязого ткача — похож!

До Беранжье, удалённого от города и от трактиров, ещё не дошла новая благочестивая мода избегать сказок и песен про волков. Поэтому, пока стража топталась у дверей, брат Лотарь разглядывал гобелен, брат Бернар не находил себе места, а брат Фома обсуждал с баронессой её здоровье и сообщал ей, что барону довелось задержаться в городе по делам Святой Службы, Хильда, покачивая колыбель, тихонечко напевала мальчику: