Дочь Гекатия

А ведь останься Креуса в разрушенном Милете, живо научила бы Эргиону и щеки румянить, и брови подводить, и даже браслетами звенеть под покрывалами. И в какие рощи на свидания ходят, объяснила бы. А так, когда его подруга, затосковав по бирюзе и чистоте ионийского моря, вернулась на родину, дочь уже и благовониями не пользовалась. Заявила отцу и няньке, что не может обманывать жениха относительно запаха своего пота. Да был бы жених! А сколько их, женихов, погибло от македонских мечей и копий! Сколько было увезено для продажи на Делос!

Змееволосой Гекате — смех! Только, вдовец Гекатий, и вправду, не насторожился, как увлеклась его дочь благонравием. Новое ремесло отвлекало его наблюдательность, да и знал, что все девушки в школах читают труды о женских добродетелях. Вот у кормчего "Зимородка" дочь даже поэму написала. "Свежая красота юности, подаренная мне харитами" называется. Сравнила себя с нежной мимозой, растущей в тени и тиши гинекея, питаемой наставлениями да ласками отца. Увядшей бы без охраны сильных мужских рук. Да стыдливо поникающей листочками, едва заметив обращенный к себе нескромный взор. Восхвалила в поэме послушание отцу, обличила лживость духов и косметики.

Кормчий-то на целую неделю уверовал, что домой ему спешить или в кабаках каких гулять — ни дочь ему теперь ни указ, ни жена — лидийка.

Жалобных глаз кормчего с белками, налитыми кровью от недельного пьянства, никто в порту, кроме зимородков, не видал. А потому только зимородки и удивились, когда девушке выпала честь продекламировать поэму в праздник на мысе Микале — показать и другим морякам силу слова. Нет, насмехались они зря — не были разочарованы юной нимфой в тончайшем голубом хитоне и оливковом венке. Гекатий поэму о девичьей добродетели Эргионе даже в пример поставил — так их поэтесса была мило накрашена и благоухала фиалками до последних рядов. Злые языки говорили, что девушка и амфору-то получила скорее за изящность себя, нежели слога. А разве можно отделить одно от другого?

Креуса вернулась в Милет весной, спустя почти шесть лет после смерти Геро. Гекатий звал подругу помогать ему с мастерской. Но Креуса заявила, что производство символа государственной власти слишком дурно пахнет для нее, а на заработанные в Афинах деньги она покупает рабынь для поддержания мужского здоровья, сам архонт уже дает для них один из своих домов в порту.

В тот же вечер за ужином Гекатий хотел обрадовать детей, что у Креусы, их спасительницы и благодетельницы, скоро появится постоянный доход. А то ведь, и правда, стареет гетера. Сыновья, даже младшенький — своим тонюсеньким голоском, — спросили отца об услугах и ценах. Только Эргиона вместо того, чтобы расплыться в улыбке от радостной истомы, вздрогнула всем телом и, нежданно заикаясь, выдавила, что она к подруге покойной матери не ступит ни ногой. Гекатий доходчиво объяснил дочери, что вырастил в своем доме неблагодарную свинью.

Рассвирепел и за подругу, и за рухнувшие надежды, что хотя бы гетера превратит Эргиону в желанную невесту.

Но не мог же зимородок настаивать, чтоб его свободнорожденная, пусть даже великовозрастная дочь отправлялась к хозяйке публичного дома учиться наряжаться и общаться с противоположным полом. Оставалось наставлять неблагодарную свинью самому. И Гекатий продолжил учить дочь по утрам, в каких рукоделиях ей надлежит усердствовать, кого выбирать в подруги и как уберечь бледность лица. А Креусе он подарил двух самых красивых рабынь: весь стоящий товар на рынке перещупал вместе с компанией старых товарищей по веслу, пока убедился, что отобрал самых милых.

Подошёл месяц анфестерий. Берега озер и ручьев за городом покрылись ковром из белых маргариток. Вынырнули из воды лилии и кубышки. Над полями подняли головы желтые, белые да пурпурные ирисы. Аисты обновили свои гнезда. Во всех домах милетцы доставали бочки с молодым вином — опробовать, как добродило за зиму. Приглашали пировать и покойников, собирали для них кувшины с мёдом, с вином и с молоком. В предвкушении анфестерий Гекатий засыпал счастливый — знал, что скоро соприкоснётся душой с тенью любимой жены, а еще их подруга Креуса будет в этот раз рядом с ними — оценит, какое они с Филеем установили для Геро надгробие.

Несколько дней спал Гекатий без сновидений, улыбка не сходила с его лица. Оттого и не нашёл он нужных слов, чтобы дать дочери наставления.

А по дороге к матери, Эргиона так рьяно пыталась отстраниться от Креусы, несшей рядом мёд на могилу Геро, что оступилась и разлила из своего кувшина все вино. Заплакала. Призвала в свидетели богов, что старалась всеми силами быть послушной и верной отцу. А на узкой тропинке ловкости не достало — и кувшин уберечь, и не задеть в этакий ветер покрывала блудницы. Креуса согласилась, что ветер, конечно, поднялся. Вот только ходить по тропинке он не всем мешает. Гекатий уже наклонялся отвязать сандалию, чтобы отхлестать ею дочь. Лишь моряцкая выдержка помогла зимородку совладать с гневом. Дочь, заботясь о своей чистоте, берегла честность и его имени. Послал Филея с Эрофеем бегом за вином, да за покрывалом сестре взамен испачканному. А дожидаясь их, решил проверить помнит ли младшенький наизусть хоть пару отрывков из "Одиссеи". Ни разговаривать с Эргионой, ни посмотреть в глаза Креусе не было сил.

После праздников Гекатий избегал общения с дочерью. Утром читал ей наставления, а ужинать оставался у Креусы. Дожидаясь под яблоней, пока та всему обучит рабынь, он радовался, что драхмы к подруге скоро потекут рекой.

— Ты ему дала? — гремел чуть надломленный голос гетеры, — Надо было дать. А то зачем твой кожевенник ещё раз сюда возвратится? Ах, ты ему дала?! А зачем ты ему давала???

Раз Гекатий задумался, как может Креуса наставлять проститутку не только давать, но и отказывать клиенту. Только вот в здравый смысл подруги он верил больше, чем в свой, а потому счел услышанное непонятным ему торговым приемом.

Зимородки хотели было избрать одним из мест своего досуга публичный дом любимой гетеры. Не удалось. Их предводителя Асфатия — только один раз успел развлечься с проституткой — наутро избили в доках вонючие выделщики кожи. Гермес им в попутчики! До самого Аида! В Тартар и под него! Окружили вшестером, повалили на землю. Пока одни били по лицу и ребрам, другие поднимали за волосы от земли. Хохотали, пока пинали и таскали за бороду. Поставили пинками на колени и сказали никогда больше у Креусы не появляться.

Избитый и окруженный врагами, Асфатий покорно кивал. Его поступок был признан зимородками достойным свободнорожденного эллина. Командир милетского гарнизона Гегесистрат тоже обещал царю Александру сдать город. Афины в помощи тогда отказали, а от флота союзников еще предстояло дождаться надежных вестей. Зато после, поздно вечером, отмывшись и смазав кровоподтёки да синяки, Асфатий собрал команду и повел её на квартал кожевенников.

Толстяк Гекатий отправился мстить за предводителя вместе с ними. Бодрый от вечерней прохлады. Встрепенувшийся от искорок факелов не меньше, чем прежде, на берегах Фракии, от боевого клича зимородков.

Жаль, избить обидчиков не удалось. Зря Асфатий рвал глотку, описывая на какой крюк он подвесит коптиться хулигана, украсившего ему лицо синяком, и без каких частей тела оставит мерзавца, проредившего бороду. Трусы не решились выйти на моряков в честный бой.

В Милете, как и всюду, обработкой кожи занимались в основном вольноотпущенники и их потомки. Редко у кого из них дом имел достойный внутренний двор. Многие чаны с дубильными отварами находились на подобии маленькой площади под дощатыми навесами. Куски вымоченной кожи сохли здесь же, в тени — на досках или верёвках.

Зимородки били в медные чаны принесёнными для сражения палками. Чаны ахали и охали. Гул от ударов рвал окружающий моряков мрак. Но даже грохот, даже сам звон, разбивающий звездный купол, не пробудил в кожевенниках боевой дух. Только плотнее закрылись ставни в домах, а во многих был даже потушен свет.

Поначалу зимородки растерялись, почему это гаснет свет, когда они зовут драться? А когда всем стало очевидно, что не выйдут кожевенники состязаться с ними в доблести, моряки опрокинули чаны с горьким дубильным варевом. Обработанные, чуть-чуть волглые ещё куски кожи забрали себе, а оставшиеся побросали на землю и потоптали ногами. Чаны забросили на крыши домов и, притопывая, веселились, слушая, как долго те продолжали гудеть от удара об камень или глиняную черепицу. Предводитель был отомщён.

Луноокая ночь разносила по пустынным улицам Милета торжествующий смех зимородков: до немых площадей, до притихших цикад, до поджавших хвосты сторожевых псов.

Гекатий возвращался домой оглохший настолько, что не слышал звука собственных шагов. Покорённый яростью бывших товарищей по веслу, он колотил по чанам вместе со всеми. А теперь плечи болели так, что подвигом казалось даже ухватиться за ручку двери. Обдумывая каждое движение перед тем, как доверить его непослушным рукам, Гекатий проник в дом.

Непривычно ярко для ночного времени горел огонь в очаге. Эргиона. Дочь не спала. Она молилась перед семейным алтарем. Не послышалось. Нет, лучше бы он сегодня совсем оглох!

"... защити меня и не лишай отца, ввязавшегося в драку ради блудницы. Помоги ему вернуться живому, невредимому, а еще — и не осужденному архонтами за нападение на квартал честных кожевенников. Не допусти, целомудренная Гестия — пречистый огонь в очаге, разожжённый моей матерью, чтобы осталась я круглой сиротой под опекой чужого человека, ибо Эрофей еще слишком юн, чтобы доверили ему заботу о старшей сестре, а Филей месяцами в море. Верю в защиту твою, поскольку Филея не позвали в эту драку. Не забрали, как забирали в древние времена юношей на осаду Трои. А столько там отважных юношей и мужей сложило головы ради изменницы Елены! Защити же и моего отца. Не попрошу для него победы, только жизни, здоровья и свободы!"

— Моя ли ты дочь? — тихо спросил Гекатий.

— Папа! — воскликнула Эргиона, оборачиваясь от алтаря.

— Гречанка ли ты, если не желаешь победы отцу?

Эргиона опустила глаза, а Гекатий уже прикинул, что раз дверь из дома открывается наружу, то с его натруженными руками выйти из дома окажется гораздо легче, чем войти. Не попрощавшись с дочерью, бывший моряк отправился искать по кабакам зимородков.

А дочь пускай продолжает изливать Гестии свои кощунственные молитвы.

В кабаке Гекатий утешал бывших товарищей по веслу тем, что недоступны им оказались пока только рабыни Креусы. Сама же она, как и прежде, посетит их пиры вскладчину, еще более изящная и нарядная. Жаль, что пострадал наш предводитель Асфатий. Жаль, что корабль и семьи не оставляют нам достаточно вечеров для продолжения войны с кожевенниками за публичный дом. Вот только друзьям Креусы радоваться надлежит тому, какие драки происходят из-за ее рабынь. Верная это примета, что дело у неё — прибыльное. Сам же Гекатий, беспрепятственно допускаемый к гетере за многолетнюю верность покойной жене, берётся радовать друзей рассказами о том, как богатеет их подруга.

Радость Гекатия поутихла ближе к осени, когда рабыни Креусы стали одна за другой получать свободу для замужества. Самую дорогую проститутку она отдала жениху, — да еще и кожевеннику-вольноотпущеннику! — в долг, с тем, чтобы выплатил её стоимость за три года. Но и долг был прощён после рождения у них дочки Аглаи. Так стареющая гетера вернулась к служению любви и красоте. А Гекатий вернулся ужинать домой, чтобы не отпугивать от подруги юных поклонников.

Снова багряногрудый корабль угнездился в родной гавани. Только миротворец Гекатий так до самого его отплытия и не умолил зимородков простить их гетеру за союз с выделщиками кожи. Моряки с тем большим гневом отвергали приглашения на совместный пир, чем с большим вызовом расспрашивала их Креуса, разве не вправе она делать с собственными рабынями всё, что захочет? Даже Асфатий говорил с гетерой тяжело дыша и пряча в складках одежды сжатый кулак. А чем больше ярости подавляли в себе мужчины, тем с большим задором взлетали близ глади полосатого платка ее серьги — серебряные лебеди.

Да, дочерей у Креусы уже не будет. Никогда ей не пойти позади брачной повозки с факелом, не принести в дом жениха угольки, от которых разгорится новый огонь в очаге. Никогда не приготовить для дочери ванну перед свадьбой. Вот и устраивает она жизнь своих рабынь. Гекатий и сам чуть было не заразился злобой от бывших товарищей по веслу. Нашла бы лучше жениха Эргионе — та дочь её подруги, и ей, значит, почти родная. Понятно, сам он не пожелает жениха из постоянных клиентов публичного дома. Хотя, что уж теперь привередничать. Нет, зимородок Гекатий и Креусе не признается в том, что его стареющей дочери вполне сгодился бы и такой жених.

Да, женщин в Милете больше, чем мужчин. Но если рабыни замуж выходят... Не был ли он слишком строгим с дочерью? Не аристократка она, чтобы сидеть взаперти и только поддакивать всему, что напоёт про неё жениху сводня. Ходит к источнику. На рынок, поскольку матери нет, сама ходит — показывает себя... И женихи— то не прислушиваются к тому, как похвалит её Гекатий или сводня, а присматриваются, как девушка выглядит, как ведет себя.

Хитроумный Гермес — водитель душ, больше не слал миротворцу Гекатию спокойных снов, но зато, в бессоннице, вновь дал ему план, как приумножить богатство. Чтобы получше осмыслить его, Гекатий задержался утром дома. Устроился среди подушек на любимом ложе, закутал ноги теплым покрывалом, крикнул раба Гелена, чтобы смешал ему вино с медом и с горячей водой. Хорошо ещё килик не подносил ко рту, когда увидал Эргиону. Дочь устраивала на плече медную гидрию, а собиралась она идти к общественному источнику, закутавшись... — в ту дерюгу? Нет, пес бы исскулился, если бы у него отобрали подстилку... Гекатий поинтересовался, где деньги, выданные ей на новое покрывало, на что услышал, что деньги эти, отложены в приданное, которое Эргиона принесет мужу, а одета она в скромный гиматий, сотканный в тишине гинекея своими руками. Мол, сам он ей ставил в пример дочь их кормчего — поэтессу и рукодельницу. Гекатий уже начал было покрываться красными пятнами от ярости. Нет, сдержался, уговорил себя, что дерюга — это знамение. И за дерюгу тоже надо быть благодарным бессмертным богам. Укротил гнев. Велел Гелену поднести чашу. Вылил ее на алтарь для Гермеса. Поблагодарил хитроумца за знак, что не стоит медлить с исполнением придуманного ночью плана.

— Поставь гидрию и подойди ко мне, — позвал он дочь.

— Я верю, отец, что ты не задержишь меня надолго, дабы девы Милета не подумали, будто бы я по утрам нежусь в постели или брожу по чертогу с распущенными волосами.

— Я верю, что девам Милета есть о чем подумать, кроме как о тебе. О своих женихах, например.

Эргиона склонила голову, демонстрируя, как смутила её, словно юную Навсикаю, сама мысль о возможности замужества.

Да лучше бы разозлилась на указание о том, как не удалась её жизнь! Закричала бы или заплакала, тут Гекатий и пристыдил бы за панику, подсказал бы, какой — хвала Гермесу, Водителю душ — видит выход. А так — как ему состязаться с её лукавой покорностью?