Выбранные для первого знакомства с творческим наследием произведения самого Л.. несмотря на зубодробительные названия, оказались небезынтересным чтением. Откровенно зевая на страницах, посвященных церковному устройству, Штерн почти с удовольствием ознакомился с очерками о Бакунине и Достоевском. Весьма занятно писал Л. и о современных ему тенденциях в изобразительном искусстве. Но как только речь заходила о судьбах отечества, о его особом историческом пути, о величии его культуры и, особенно, о героизме русского народа-богоносца (с которым у самого Л., как и у всякого представителя русской интеллигенции, было весьма мало общего), тут же неизменно всплывал убогий националистический дискурс с объяснением всех традиционных российских бед, от отсутствия дорог до всеобщей неграмотности и коррупции, происками иноземцев — внешних и внутренних врагов Империи.

Доставалось от Л. практически всем: и неблагодарным финнам, и постоянно склонным к предательству полякам, и коварным азиатам, и необразованным татарам, и поднявшим голову малороссам, и даже заносчивым остзейцам. Последнее обстоятельство особенно умиляло, учитывая тот факт, что фамилия автора явно указывала на его немецкое происхождение. Но особую любовь питал Л. к евреям — смесь восхищения и дикой ненависти. И добро бы еще, если б это были всего лишь политические претензии к бундистам. Нет, речь шла об изначально искаженной природе каждого, кто был рожден от еврейки. Искаженной настолько, что даже очистительные воды крещения далеко не во всех случаях могли исправить это бедственное положение, ибо, как известно, евреи зачастую крестятся лицемерно, из корыстных побуждений, на деле сохраняя преданность своей вековой скверне, избегая употреблять свинину и прикидываясь больными в субботу. Ну, и само собой, это весьма сомнительное с богословской точки зрения утверждение подкреплялось разного рода экскурсами в историю, призванными доказать, что неприязнь цивилизованных народов к иудеям во все времена была оправдана их национальным характером, особенностями их религии, нравами, обычаями, внешним обликом, ну и так далее, и тому подобное.

Как это мракобесие могло уживаться с безусловными дарованиями автора и его многочисленными познаниями, взять в толк было невозможно. И самое обидное, что и в этом откровенном мракобесии Л. как автор был и логичен, и метафоричен, и не упускал случая блеснуть образованностью... И вот "коварный инородец", по совместительству — носитель "великой русской культуры" Штерн читает, проглядывает, пролистывает труды другого носителя той же культуры, а сам чувствует, как дикая разъедающая душу досада все сильнее и сильнее вскипает в его сердце. С чего он так распереживался, непонятно. Будто он сам не знает толковых, симпатичных, безусловно умных и образованных людей, не стесняющихся высказываться в адрес бывших сограждан, едущих на заработки из брошенных на произвол судьбы бывших российских колоний в бывшую метрополию. Но вот поди ж ты...

И все не дает ему покоя одна мысль, связанная с рукописным дневником, предложенным ему для набора. Из тех отрывков, что он успел просмотреть в издательстве, выходило, что адресатом любовных переживаний было лицо мужского пола, а предметом тех же переживаний (или поводом?) — лицо пола женского. Сколько было действительных участников в этом "треугольнике" — двое или трое, для Штерна пока оставалось неясным. Ввиду того, что сам дневник был посвящен автором "моей душе", кто-то этих двоих — адресат или предмет страсти — понимался автором в качестве своего потенциального альтер-эго. И если с женственным предметом все было более-менее ясно, то судя по тому, что запомнил Штерн, в отношении неженственного адресата страсти тоже кипели нешуточные. Как-то это все не очень вязалось с правыми взглядами Л.

Хотя, строго говоря, никакого противоречия тут не было. Кто только не поддавался в свое время из романтических побуждений очарованию "простых истин" о святости рода, крови и почвы. Взять хоть того же возлюбленного Штерном Кузмина или чарующего своей сказочностью Эверса. Сейчас смешно и подумать, но им, похоже, и в голову не приходило, что неприятие чужой инаковости не имеет логического предела. Как "левый" дискурс, так и "правый", на практике оборачивается тем, что людская ненависть не может насытиться даже после полного истребления тех, на кого она изначально направлена. Ей постоянно требуется подпитка в череде чисток внутри самих "чистильщиков", для чего изобретаются все новые и новые критерии, покуда хватает энергии...

Нет, дело было вовсе не в любовной амбивалентности дневника, не вязавшейся с образом автора, каким тот рисовался по впечатлениям от публичной стороны своего творчества. Человека, чьей рукой водила неутоленная страсть, было искренне жалко, сердце сжималось от тоски даже от нескольких бегло просмотренных страниц его печальной повести о незамысловатых, в сущности, переживаниях. От сочинений же Л. в бессильной ярости сжимались челюсти и кулаки. Настолько хотелось немедленно возразить автору, чуть ли не до хрипоты спорить с ним, доказывать, убеждать — одновременно тем самым выказывая ему свое восхищение по другим вопросам.

В одной из пьесок, написанной настолько остроумно, что, пролистывая ее, Штерн несколько раз откровенно не мог сдержать улыбки, был выведен некий поэт-нигилист с неочевидной фамилией. Персонаж был настолько трепетно выписан, что в него хотелось влюбиться, с ним хотелось себя идентифицировать, а самое главное, он очень напоминал самого Л. по манере вести полемику, уснащая свою речь метафорами и цитатами. Пьеса была с моралью: в конце самый симпатичный персонаж оказывался главным негодяем. И не только потому что был революционер и террорист. Сдал товарища, можно сказать ближайшего своего друга, охранке, соблазнил невинную девушку, прикинувшись девственником... а когда дело дошло до раскрытия его революционного кредо, где главной целью было уничтожение великой империи, "тюрьмы народов", все сразу стало с ним ясно... про порвавшуюся на последнем свидании цепочку с могендовидом можно было бы даже и не упоминать. А так все хорошо начиналось!...

"А ведь это почти что чистосердечное признание", — думает Штерн, сообразуясь, правда, со своим, принципиально иным пониманием империи и, соответственно, другим видением того, каким именно образом она уничтожается. И к его неприязни по отношению к Л. начинает примешиваться патриотическая ревность. И он уже не знает, какой стороной своей души ненавидит его сильнее — русской или еврейской.

В одной из брошюрок с переизданием нескольких докладов Л., на обороте титула оказывается его фотография в молодом возрасте, еще без бороды, с одними только усами. Штерн, у которого уже скулы начало сводить от обилия националистических лозунгов в статье о росписях Владимирского собора в Киеве, неожиданно для себя застывает с раскрытой книжкой в руке и долго всматривается в портрет автора.

— А вот этого я тебе точно так не оставлю, — шепотом говорит он, обращаясь к книжной странице.

Но кому именно говорит он эти слова — не способному ему ответить Л. или другому, более привычному для него собеседнику — этого он и сам, пожалуй, сказать не в состоянии. Пару минут он раздумывает, не сделать ли ему с этой страницы ксерокс. Потом понимает, что, выписывая разрешение на копирование, Очаровательная обязательно попросит его показать, какие именно страницы он собирается воспроизводить. А посвящать своих недоброжелателей в свои внутренние разборки он не намерен.

И еще один вопрос волнует в этой связи читателя Штерна. Он опять мысленно обращается к тем немногим пассажам, что успел запомнить из рукописного дневника, сравнивает их с тем, что только что прочитал у самого Л., и в голове его зарождаются некоторые сомнения.

Мучимый нехорошими подозрениями, Штерн идет в святая святых — в Отдел рукописей. По счастливой случайности там оказывается пара писем Л. к одному из членов Общества любителей древней письменности. Но тут же выясняется, что читателю Штерну требуется новое отношение — в качестве ежегодного доказательства его профпригодности. Как будто за неполные три месяца с декабря прошлого года он разучился читать, утратил ученую степень и растерял навыки работы с рукописными памятниками. Он выразительно смотрит на молоденькую сотрудницу читального зала, похожую на дзеффиреллиевскую Джульетту. Гладкие волосы двумя ладонями цвета вороньих крыльев охватывают с двух сторон белое лицо, которое, под каким углом ни смотри, отовсюду будет прекрасно. С таких фрески рисовать, а не цербером нанимать работать.

— А если еще раз придете в пальто, никаких рукописей вам не выдам, — говорит она звонким голосом с дружелюбной улыбкой. Улыбка и в самом деле дружелюбная. В этом отделе другие стандарты нормы, и тем читателям, к которым можно иногда обратиться за справкой, готовы простить практически любую странность.

— Вот вы знаете, что такое фоксинги? — продолжает она. — Вы на меня с такой иронией смотрите, что сразу видно, не знаете. А между прочим, это такое разрушение бумаги, которое происходит из-за частиц тяжелых металлов, которые такие, как вы, приносят на своей верхней одежде с улицы.

Штерн смотрит на нее с еще большей иронией.

— Во-первых, таких, как я, больше нет. А во-вторых, тяжелые металлы у вас через форточку летят вместе с выхлопом. Причем в таком количестве, что когда зал проветривается, у окна задохнуться можно. А чтобы фоксингов не было, не надо документы на свету держать.

— Допустим. Но я свое слово сказала, — дружелюбным тоном сообщает ему веронская дева. — Еще раз явитесь в таком виде, рукописей не получите. Я понимаю, что вы таким образом боретесь с нашей администрацией, которая внятные правила составить не может. Но тем не менее. Я ведь тоже по идее, следуя правилам, не могу у вас заявки принимать, пока новое отношение не принесете и его не подпишут.

Зажав в руке требования, Штерн испытующе смотрит в эти прекрасные, невинные и такие синие-синие очи.

— По-моему, это называется шантаж.

— Ничего не шантаж. Обычная честная сделка. Оба ради дела поступимся своими принципами.

Штерн раздумывает. Можно, конечно, пойти обычным путем, но тогда письма Л. он увидит как минимум через неделю. Но уж больно хочется побыстрее разобраться с этой загадкой.

— Ладно, договорились, — протягивает он листки ожившей возрожденческой фреске. Или все-таки прерафаэлитской живописи?...

— Ну, вот видите, и совсем не страшно, — говорит она тоном воспитательницы детского сада, забирая заявки. — Только, главное, отношение не забудьте принести, когда в следующий раз за документами придете.

И тут же достает из ящика картонную карточку с его древней анкетой.

— Посмотрите, все ли тут соответствует.

— Слушайте, — не выдерживает Штерн. — Может, хватит уже глупостями заниматься? Ну, вот вы сами посмотрите и скажите, может тут после получения кандидатской степени что-нибудь измениться или нет.

Она внимательно, уже не первый год на памяти Штерна, перечитывает заполненные графы. В каждом отделе у сотрудниц с ним свои игры, вот и в Депо манускриптов тоже есть свое традиционное развлечение.

— Докторскую не написали?

Штерн выразительно молчит.

— Ну, работу могли бы, например, найти постоянную, — задумчиво произносит фреска.

— Нет, знаете, лучше уж жизнь ландскнехта, чем крепостного.

— Скучно с вами сегодня, — сдается настенная роспись, пряча анкету. — Документы будут завтра после трех.

И громко стукает штампом по контрольному листку. Штерн откланивается. Это вам не стервы Соцэка, тут надо быть вежливым.

В издательстве главный, как всегда, необъяснимым образом ироничен. Положив ногу на ногу, изображает из себя этакого снисходительного циника.

— Послушайте, Штерн! Еще утром вы даже имени Николая Андреича не знали. А сейчас собираетесь писать к его произведениям комментарий.

— А вы, конечно, думаете, раз у меня нос выразительнее вашего, так я каждую черносотенную гниду в лицо знать должен.

— Нет, — смущенно поправляется издатель. — Просто я удивлен тому, что вы внезапно решили за это взяться.

— Персонаж больно колоритный. И талантлив. К сожалению. Будет очень досадно, если произведения такого яркого и некогда популярного автора выйдут без должного сопровождения. Современный читатель как никогда нуждается в подробнейшем разъяснении, что в мировой культуре важно, почему важно и что ему, бедному, со всем этим делать. Думаю, что наследники Л. — или кто там вам это дело оплачивает — со мной согласятся.

— А если их не устроит ваш комментарий?

"Комментарий или фамилия?" — с внутренней улыбкой думает Штерн. Хотя нет, с главным-то они ведь согласились дело иметь, невзирая на имена.

— Значит, я пойду с этим комментарием к другому издателю. И творческое наследие г-на Л. увидит в этом году свет дважды. Тематика-то ведь все равно актуальная. Посмотрим, чей вариант будет лучше распродаваться.

Главный явно подсчитывает, как ему выбить из наследников дополнительные средства. Предложение Штерна может явиться к этому хорошим поводом. Но поскольку Штерн не должен знать суммы, причитающейся издательству, главный изображает на своем лице усиленную борьбу и, в конце концов, заявляет, что он готов пойти на риск и заплатит за комментарий и подготовку текста "из своего кармана". Набор рукописи будет оплачен отдельно. Если что-то удастся разузнать об обстоятельствах ее написания, в контракт можно будет внести уточнения относительно размеров оплаты. То есть работа в архивах — следует понимать Штерну — будет исключительно проявлением доброй воли со стороны автора комментария, если уж ему так неймется. Отношения в Рукописный отдел, Исторический архив и Городской архив на Псковской, тем не менее, тут же ему выдаются. И даже ксерокопии со страниц рукописи, воспользовавшись казенной оргтехникой, позволяют ему снять. Какое невиданное благородство! Копии с архивных материалов вроде как тоже готовы оплачивать, но только если будет доказана их настоятельная необходимость. Ну, с паршивой овцы... Впрочем, посмотрим еще, что там будет дальше...

Вечер ушел на то, чтобы перепроверить и кое-где исправить набор первых страниц рукописи, полученный на дискете. Манускрипт остался лежать на столе перед компьютером. Утром решено было никуда не ходить, чтобы поскорее разделаться с рутинной частью работы. Ужин. Шуберт. Некрепкий чай. Обыкновенный вечер одинокого человека... По крайней мере, так рассуждал сам одинокий человек, уже помывшись и лежа в своей одинокой постели. Роза стояла в бутылке. Надлежащие меры против непредсказуемых ночных впечатлений были надлежащим образом исполнены. И вот с чувством глубокого удовлетворения завершив еще один бесцельно прожитый день, Штерн уже готов был закрыть глаза и заснуть мирным сном праведника, как вдруг... в свете фарфорового китайского фонарика, в котором догорала плавающая свечка, он увидел сидящего к нему спиной человека...

Человек сидел за его, Штерна, столом, на его, Штерна, стуле, отодвинув его, Штерна, клавиатуру, и что-то сосредоточенно писал в рукописи металлическим пером, периодически макая его в неизвестно откуда появившуюся чернильницу... Те несколько минут (или все же секунд?), в течение которых, затаив дыхание и боясь шевельнуться, Штерн наблюдал за пишущим, показались ему вечностью. Сердце, казалось, и вовсе чуть было не остановилось, а перо все скрипело и скрипело. Глаза начали слезиться от напряжения, во рту, наоборот, пересохло. В какой-то момент Штерн все же не выдержал и сглотнул, на мгновение закрыв глаза.