Кот

Был однажды забавный случай, связанный с кровью моего счетовода. Было это ранней весной, в феврале, в лагере армии Альфонсо Справедливого под стенами Гибралтара. Мы только-только из очередного похода вернулись. Доставляли королевские ордонансы в недавно захваченную крепость Кастеляр-де-ла-Фронтера. Пришли грязные все с головы до ног. Кое-как отмылись, переоделись и я отправился к капитану Лопе де Бендана с отчетом, а мои парни к еврейским торговцам за вином. Там то все и случилось.

Поспорил наш Контадор с каким-то копейщиком по поводу цены на то пойло, что иудеи выдавали за благородный напиток. Да так сцепились, что на их крики половина лагеря сбежалось. Осада — дело долгое и скучное. И, как оказалось — опасное. Не ошибусь, если скажу что не меньше трети королевской армии в могилы улеглось, когда пришла Черная Смерть. А решись добрый король на штурм, глядишь, кто бы из них и жив бы остался... Да и самого Альфонсо, быть может, беда бы миновала. Ну да ладно. Это уже совсем другая история.

Скучно было воинам в лагере. И добычи никакой. Мы, вольные альмогавары, настоящую зависть у копейщиков вызывали — и по горам постоянно ходим, а не в сырых бараках сидим. И с трофеями всегда возвращаемся.

В общем, слово за слово, и выкрикнул тот воин, что дескать Педро наш — все-таки больше еврей, которые продали Христа за тридцать динеро, чем католик. И что, раз брат наш иудей только на половину, значит его доля Предательства Сына Божьего — пятнадцать серебряников.

Контадор наш, так-то парень живой. И слова из него сами лезут, тянуть не надо. А тут — аж задохнулся. Вроде бы как — онемел от такого страшного оскорбления. Побледнел, затрясся, только глазами сверкает, а ни сказать, ни сделать ничего не может. Тогда другой наш брат, Антонио Энрикес, молчаливый большеглазый галициец, не произнеся ни звука — ибо мужчина должен сам отвечать на оскорбления, и друзьям не пристало в это вмешиваться — воткнул в брюхо распалившегося копейщика целый фут доброй Толедской стали.

Вот тогда поднялся шум. В лагере короля с оружием только сержантам арбалетчиков и дворянам ходить разрешено, но ножи с кинжалами у всех есть. В тот раз сколько клинков под солнцем сверкнуло, что должно быть Иисус решил, будто в Ла-Линеа гроза началась.

На счастье, сержанты оказались неподалеку и до большой крови дело не дошло. Энрикеса с Контадором арестовали и потащили на суд к капитану. А все остальные — и мои парни, и копейщики — отправились следом. Знатное шествие вышло. Даже король из своего шатра вышел и повелел своим рыцарям, узнать что происходит. В итоге он же, Альфонсо Справедливый, и суд вершил. По Закону, совести и древним обычаям. По правильному, в общем. И присудил, что раз Педро наш католическим обрядом крещен, на мессу ходит, и оружием своим в битвах с неверными неустанно Господа чтит, то он не еврей. И называть католика евреем и христопродавцем — это не только оскорбление, но и богохульство.

За пролитую и смывшую оскорбление кровь, добрый король Антонио простил.

— Ибо дело то доброе, когда брат за брата грудью встает, — сказал. А судьбу раненного копейщика доверил своему канцлеру, кардиналу, архиепископу Толедскому, дону Хилю Альваресу де Каррильо де Альборнос. Умнейший, я скажу, человек. И военачальник, каких поискать еще надо. Это же он план штурма Альхесираса шесть лет назад разработал и атакой руководил. Жаль, как-то у них с новым нашим королем, Педро Кастильским, дружбы не вышло, и кардинала нашего папа Клемент Шестой в Авиньон забрал.

Так вот, дон Альборнос решил, что воин тот, которому Антонио Энрикес из Галисии кинжалом брюхо, как рыбине вскрыл — еретик. И надобно его на дубу повешать, а труп на перекрестке закопать. Все же имущество нечестивца должно отойти товарищам того по копейному отряду, дабы могли они пожертвовать Святой Церкви несколько динеро, и вспомнить лишний раз о карающей и милостивой руке Господа.

Вещи несчастного воина пропили тем же вечером. Добычу, которую мои парни принесли с гор, впрочем тоже. Но именно в тот день стал наш Педро Контадор известным на всю католическую армию человеком. Официально, устами самого короля, признанным не евреем.

Наконец, когда счетовод уяснил для себя все нюансы моих намерений, он трижды хлопнул в ладоши, и, убедившись во всеобщем внимании, объявил:

— Сегодня славный день, братья! Сегодня мы взяли достойную таких славных воинов как мы добычу, и ни один из нас не получил ран или увечий. Не говоря уж о том, что наш командир, сеньор альмокадани, кабальеро Диего, который уже раз явил свое непревзойденное фехтовальное искусство!

Что за народ! Даже при банальном дележе трофеев не упустят случая похвастаться! Но вот в чем наш Контадор был прав, так это в том, что добыча действительно оказалась богатой. Жаль конечно, что чей-то арбалетный болт вместо седока впился по самые перья в спину несчастного, обреченного на целибат, верхового животного. Однако одного из трех оставшихся невредимыми мулов оценили в девятьсот мараведи, и можно было не сомневаться — именно столько Педро и получит за животное у скупщиков. Два других, по общему мнению, были похуже. И ниже и старше. Счетовод уверял что тысячу за эту пару он непременно выручит, но тут уж я сомневался. Ну не ослепли же лошадиные барыги по всей Андалузии!

Моя темно-серая красотка пошла за восемьсот пятьдесят мараведи. Вечный мой недоброжелатель пробовал было спорить, заявляя, что кобылка чистых арабских кровей не может так мало стоить. На что Педро тут же привел два совершенно убийственных на мой взгляд довода.

— Во-первых, — сказал он. — Будь эта девочка мальчиком, мы тут же признали бы в ней довольно достоинства, чтоб ходить под седлом сеньора кабальеро, и вычли из доли альмокадани пятьдесят честных кастильских доблы. Но раз Господь сделал из прекрасного боевого рыцарского коня симпатичную кобылку, то кто мы такие, что бы спорить с Создателем?!

— А во-вторых, — продолжил наш Контадор, перекрестившись, и дождавшись пока все последуют его примеру, — у меня лично, и я уверен — у остальных наших братьев, нет намерения нажить на минутной слабости командира пару лишних монет. У командира, должен я заметить, спланировавшего засаду так, что вы все сейчас стоим здесь у кучи серебра, а враги валяются там, на поживу стервятникам. Или ты, Лопе Геррада из Санта-Мария, считаешь иначе?

Мой недоброжелатель дураком не был, и в корыстных намерениях конечно же не признался. Обычаи соматенты говорят, что уличенный в наживе на соратнике по братству "да будет немедля с позором изгнан". Страшная участь для человека не умеющего ничего иного, как метко кидать стрелы из арбалета и ловко размахивать палицей.

Седло мне просто подарили. И Лопе промолчал. Не напомнить о существовании убранного серебром предмета лошадиной упряжи я не мог, на что тут же получил ответ, что, дескать, члены отряда, в благодарность за все хорошее, что я для них всех сделал, хотели бы передать этот предмет в дар. И, голосом Северянина, уточнили, чтоб я и не думал отказываться, без риска обидеть людей. Оставалось только выказать горячую благодарность и дослушать финансовый отчет Контадора до конца.

Я конечно отправил оруженосца на утес присматривать за окрестностями, но все же следовало поторапливаться. У меня было стойкое ощущение, будто бы время отпущенное Христом на раздел трофеев стремительно утекает, а дюжина кучек серебряных монет на плаче все никак не могут перебраться в надежные кошельки.

В общем, Педро перечислил все деньги, все барахло из переметных сумок и тряпки, которые стащили с мертвых берберов. Все было взвешенно, учтено и поделено. Так что я перейду сразу к итогам.

Вся подлежащая разделу добыча была оценена в три тысячи четыреста тридцать два мараведи. Королевская пятерина составила шестьсот восемьдесят шесть с четвертью, а моя, как альмокадани, половина — тысяча триста семьдесят два с восьмью долями. Конечно, за минусом стоимости кобылы. Но и пятьсот двадцать две монеты — это куда больше чем я ожидал. Часть я отдал оруженосцу, ибо рыцарь обязан заботиться о своих подопечных, но тем не менее, скажу честно: бывали времена, когда я о такой сумме мог только мечтать.

Оставшееся было честно разделено между всеми вольными воинами и каждый, после распродажи животных и вещей получит почти по сто двадцать пять мараведи. Тоже не мало. Югаду (югада — 32 гектара — площадь которую можно обработать за один день при помощи одной упряжки быков) земли в Леоне или Старой Кастилии конечно не купишь, тут раз этак в пять больше нужно. А вот на рыбачью лодку с парой крепких сетей у нас в Кантабрии как раз хватит...

Хвала Всевышнему, на этом дележ и закончился. И очень вовремя — вот что я скажу. Потому как солнце уже заглядывало в теснину и скоро там должно было стать так жарко, что в обморок падали и бывалые рубаки. Но главное не это. Когда все уже собрались, и только ждали команды, ко мне подошел молодой Санчо Либре с известием, что крупный отряд гранадских хинетов остановился на сиесту в четверти эстадаля (эстадаль — 3334 метра) выше по течению ручья. Встречаться с любопытствующими воинами эмира нам совершенно не хотелось. Потому, обмотав копыта животных трофейными тряпками, мы, оставив только Малыша Либре скрыть следы боя, осторожно удалились.

Поджидали шустрого следопыта там, где дозорные гранадцев уже точно не смогли бы услышать наши разговоры. Расселись под кустами, скрывшись от жестокого полуденного солнца. Берриак завел очередную из бесчисленных своих историй, а я, неожиданно для самого себя, все всматривался в нагромождения валунов, высматривая силуэт молодого Санчо. Для меня было очень важно завершить этот последний, на службе аделантадо-майора де-ла-Фронтера, дона Педро Понсе де Леон, поход без потерь и с богатой добычей.

Малыш родился рабом. Отца своего он не знал, а мать тоже родилась у рабыни в семье богатого торговца-араба из Малаги. Малыш сбежал, когда ему стало пятнадцать, и два месяца успешно скрывался в горах Пограничья. И от хинетов эмира, и от отрядов охотников на беглых. Пока поздней осенью прошлого года не повстречался нам во время очередного похода. Уже в королевском лагере старшины альмогаваров объяснили ему, что среди вольных воинов нет и не может быть рабов. Что теперь Малыш Санчо из Малаги — свободен. Так он теперь себя и называл — Санчо Либре. И не было в горах Андалузского Пограничья человека, кто с большим наслаждением резал бы глотки дозорным мусульман, или кто с большей охотой принимался бы за их пытки, если у нас возникала в том нужда.

А еще Санчо мог прокрасться незамеченным туда, где и мышь бы неминуемо попалась. И так искусно заметал следы, что и опытный следопыт не смог бы ничего разобрать.

— Эй, парни, — все-таки опасаясь повышать голос, тихо привлек я внимание своих людей, когда увидел возвращающегося Малыша. — У нас нет возможности переждать жару в тени. Мочите тряпье в ручье, набирайте полные фляги, поите животных. Мы выходим немедленно.

1. Нужда в средствах

— Валить надо, Беня. Быстро и далеко, — вскинул я брови, и не дожидаясь ответа собеседника — полного рано облысевшего еврея, отхлебнул ледяного кофе. — Мы с тобой в "красном циркуляре" Интерпола. Рано или поздно, они до нас доберутся. Скажите мне, Беня, вы таки хотите провести остаток дней в уютной камере какого-нибудь пеницитарного учреждения?

— Ах, Димочка. Зачем вы меня расстраиваете? Что за глупая новая мода у молодых людей — дразнить старых евреев? — отозвался мой собеседник сделавшись еще грустнее, чем это заложено в сынах Израиля самой Природой. — Вам ли это к лицу? Вы, мой юный друг, прежде кичились своей трех этажной аристократической фамилией, а ведете себя, как легкомысленный студент из Латинского квартала.

— Много ты понимаешь, Беня, в аристократии. Де-Роберти де-Кастро де-ла-Серда — это еще не самое длинное имя. Тем более, что, благодаря тебе, приятель, и им-то я сейчас пользоваться не могу. Предки наверняка уже устали проклинать меня в Вальхалле...

— Вы, Димочка, снова все перепутали. Асгард не для потомка горячих испанцев...

— Я русский дворянин, и этим горжусь!

— Ладно, Беня. Хватит шуток. Я говорю — нужно бежать. И чем скорее, тем лучше! В идеале — прямо сейчас. Бросить эти ваши холщевые костюмы горничным на поживу, и улетать.

— И сейчас вы, Димочка, даже скажете мне куда мы можем скрыться? — с надеждой взглянул на меня лысый иудей.

— Чует мое усталое сердце, что раз вы называете меня, как это делают приличные люди, сейчас вы вспомните про того странного изобретателя.

— Так оно и есть, Бенечка. Так оно и есть. Или вы еще тешите себя надеждой, что найдется в этом мире страна, которая станет укрывать двух господ, укравших полтора миллиарда?

— Фу, как вульгарно, ваша светлость. Укравших... Разве мы лезли в карманы прохожим? Небольшой гешефт с двух похожих векселей... Но, Дмитрий... Это ведь — опасно! Он, этот ваш профессор Мундшайн, и сам не знает куда именно зашлет нас его машина...

Мне часто снится этот сон. Лет, наверное с двенадцати, когда сразу после его первого явления меня едва не свела в могилу жесточайшая лихорадка. И потом, позже, пробудившись утром после этого ночного наваждения, я всегда шептал благодарственную молитву своей покровительнице, Святой Анне.

За то что не выдала, не позволила моей душе заблудиться, навсегда остаться в том непонятном и страшном адском мире. Ну и конечно, чтоб не забывала обо мне и впредь. Хранила и защищала. Была заступницей перед гневом Божьим. Потому как каждый раз после таких снов в жизни моей происходила какая-нибудь неприятность.

Тогда, шесть лет назад, когда разговор этих двух толи людей, толи демонов сбежавших из самого Пекла, приснился мне в первый раз, в замок дошла весть о гибели моего отца, Родриго Переса де Кастро при первой осаде Альхесираса. Годом позже — за день до смерти дона Хуана Альфонсо де ла Серда, при котором в то время я состоял пажом. И перед штурмом башни Касба, в попытке завладеть Домом Ворот, и в ту ночь, когда умер добрый и справедливый король Альфонсо Одиннадцатый. Так чего же мне было ждать тем августовским утром в Альхесирасе?

На двенадцатый день последнего летнего месяца приходился срок моего плацетум солдадос — временного вассалитета у дона Педро, военного губернатора Андалузского Пограничья. Ровно год и один день назад я от имени всего отряда целовал сеньору руку и давал клятву в обмен на содержание — двести мараведи в месяц — нести службу по охране рубежей Кастильского государства. Теперь, хотя часть войска собранного для осады Гибралтарской Скалы все еще оставалось в лагере Ла-Линеа, война практически окончена. Поговаривают, что новый монарх, дон Педро Кастильский, намеревается и вовсе замириться с Гранадским эмиром Юсуфом. А раз нет войны, пропадает резон и нам здесь оставаться.