Кот

Андрей Дай

Кот

Роман

У Северянина был только один наруч. Причем, изначально, по задумке изготовившего доспех искусного гранадского мастера, он предназначался для левой руки. Но здоровенный, на голову выше и раза в полтора шире любого из нас, воин одел защиту на правую, не занятую круглым щитом. Наруч, как бы здоровяк не затягивал ремни, постоянно сползал, и тому приходилось его постоянно, досадливо морщась, поддергивать. Это наверняка вызвало бы насмешки в военном лагере доброго короля Альфонсо, в Ла Линеа, у стен проклятого Господом Гибралтара, если бы нашелся смельчак, рискнувший поссориться с этим рыжим гигантом.

Это мы, истоптавшие почти за год вместе с ним тысячи лье по горам Кордильеров Бетики, сражавшиеся плечом к плечу в сотнях стычек, знали, что Северянин довольно спокойный и рассудительный парень. А так же, что у него отличное чувство юмора и из бочкообразной груди способен вырываться такой громоподобный хохот, что сотрясаются вечные камни теснин Гарганто Верде.

— Сеньор Роландо... Ну тот самый, коего мои предки давным-давно насмерть забили камнями в Ронсевальском ущелье, — принялся за новый рассказ смуглый, белозубый и улыбчивый, жилистый, как пиренейский пони баск Хавьер Берриак. Говорил он на смеси кастильского романсо, арагонского и латинского. Не забывал и говора Васконии с Кантабрией. И каталонский, коий, как всякому известно, схож с языком окс, на котором говорят в герцогстве Аквитания. Да еще успевал вворачивать арабские и берберские слова. Обычное, впрочем, дело в разноплеменных отрядах альмогаваров, пришедших по зову Кастильского короля к подножию Гибралтарской скалы.

— Оставь в покое своих досточтимых предков, приятель, — гаркнул Северянин, который всегда был не прочь хорошенечко посмеяться над доброй шуткой, но никогда не находил в себе терпения дождаться конца рассказа. — Что там дальше случилось с тем славным рыцарем?

— И будь осторожен в словах, мой друг, — сквозь улыбку посоветовал второй и последний после меня идальго в нашем маленьком отряде — мой оруженосец, дворянин из Наварры Мартин Абарка. Детство моего эскудеро прошло в галереях Наваррского королевского замка в Олите, и хотя судьба и неуемный характер привели его в конце концов в белые скалы северо-запада Гранадского эмирата, рыцарские идеалы еще витали в этой голове.

— Ну, парень! — взвыл Северянин. — Не тяни уже. Наши гости совсем близко. Как бы они не помешали тебе закончить свою историю! Я слышу, как всхапывают их кони...

— Кони?! — воскликнул я, не в силах смолчать. Как бы не хотелось и мне успеть дослушать очередную из тысяч веселых сказок, на которые был богат наш соратник. — Во всей благословенной Господом Кастилии, только ты, здоровяк, не в состоянии отличить добрую лошадь от мула!

— А по мне, командир, так что лучший во всей Андалузии конь, что собака — все едино, — засмеялся рыжий воин. — Все равно, ни одно здешнее животное не в силах будет меня увезти.

— Тебе, парень, нужно было родиться в стародавние времена Ганнибала, — сверкнул белыми зубами баск. — Он дал бы тебе слона!

— Слона? — озадачился Северянин. Похоже, это слово он попросту не знал.

— Пусть Хавьер говорит, — взмахнул рукой Мартин. — В Библии у отца Леонарда в Альхесирасе есть изображение этого страшного зверя. Я попрошу падре показать его тебе.

— Так вот, друзья, — с готовностью продолжил рассказчик, подбросив прежде запашистую вересковую веточку в тлеющий костерок. Восточный ветер, леванте, охотно растягивал дым по ущелью в сторону приближающегося по тропе врага. — Сеньор Роландо отправлялся в дальний поход. И уже стоя у стремени своего верного коня Вейлантифо, кабальеро позвал верного друга, и вручает тому ключ от пояса верности молодой жены...

— Пояс верности? — снова перебил Хавьера Северянин. — Это еще что?

— Боюсь, мой друг, здесь библия отца Леонарда нам не поможет, — хихикнул оруженосец.

Я уже испугался было, что на том рассказ и закончится. Что теперь мы примемся обсуждать эту... гм... деталь одежды, и времени до подхода крадущегося в нашу сторону берберского отряда уже не останется. На счастье баск быстро, несколькими словами описал устройство и, не обращая внимания на озадаченную физиономию рыжего здоровяка, продолжил.

— Вешает сеньор Роландо золотую цепь в ключом на шею своему другу и говорит: "Дорогой друг! Я буду в походе несколько лет, и все это время, до моего возвращения, прошу тебя хранить честь моей супруги. Держи ключ при себе. А ежели же мне суждено погибнуть в славной битве — тогда только избавь ее от данных мне клятв!"

— Да ну! — словно не веря своим ушам, взмахнул Северянин ладонью, из которой легко мог бы напиться конь. — Не может такого быть!

— И не успел сеньор Роландо отъехать от ворот своего замка и на пол лье, как его нагнал верный друг на взмыленном коне. И уже издалека закричал...

— Чтож там за конь был у этого господина? — вскинулся Мартин. — Запалиться всего за пол лье?!

— Да дайте же ему закончить! — скомандовал я. — Наши гости не станут ждать, пока мы обсудим каждое слово Хавьера!

— Спасибо, сеньор альмокадани, — слегка поклонился мне баск. — Я уже почти закончил... Так вот. Говорят, будто бы еще издали верный друг сеньора Роландо принялся кричать: "Какое счастье, что мне удалось тебя догнать!" Тут кабальеро встревожился и спросил: "Что случилось? Все ли хорошо в моем замке, здорова ли моя супруга?" Но друг, подъезжая ближе, поспешил успокоить сеньора: "Нет-нет, добрый друг. Там все хорошо. Просто ты дал мне не тот ключ".

— И все? — вскинул огненные брови гигант.

— Да, — оскалил зубы баск. А потом, не глядя на сосредоточенно хмурящегося воина, принялся разматывать полосу ткани, которой скрывал на переходах по горным тропам свой, на этот раз действительно правый наруч. Месяца два назад, в конце мая, когда склоны гор покрываются розовой пеной цветущего вереска, неподалеку от деревеньки Грасалема, эти части доспехов достались им в качестве трофея. Беспечного гранадского вельможу, отправившегося на охоту во время войны, добыли баск с Северянином на пару. Пришлось и добычу делить пополам.

— А-а-а! — взревел минутой спустя рыжий. И оглушительно, так что эхо испуганно за металось между скалистых уступов, засмеялся. — А-а-а! Не тот ключ! Хоу! Он дал не тот ключ! От железных брэ молодой жены!

В этом восторге, в этой буре веселья совершенно вдруг потерялись все остальные звуки. И то, как скрипели тетивы взводимых арбалетов, как шипели извлекаемые из ножен мечи, и как позвякивали металлические детали упряжи испугавшихся громких звуков животных. А потом, когда последняя капля смеха вылетела изо рта рыжебородого здоровяка, показалось будто весь Божий мир замер в полной тишине. Стих даже ветер, всю ночь певший что-то выгоревшим до белизны камням.

— Славная сказка, приятель, — одним, неожиданным для такого большого тела, движением вскакивая и поправляя склепанный из полос шлем, вскричал Северянин. — Жаль наши гости не смогут оценить ее по достоинству!

— У них сейчас будут другие заботы, — хмыкнул баск. — Так что я не в обиде!

— Наступает время петь железу! — возвышенно воскликнул оруженосец, и сдвинул щит со спины вперед.

В этой теснине мы поджидали гонцов алькаида осажденного Гибралтара к эмиру Гранады уже пару дней. Было опасение, что обнаружив следы всего нашего отряда восемь берберских воинов не рискнут идти самым коротким путем, через ущелье Гарганто. Поэтому на крохотном пяточке у ручья, где так удобно останавливаться на привал, остались только мы четверо.

И пусть мы не могли похвастать богатыми одеждами или сверкающими драгоценными украшениями доспехами. Пусть на наших плащах не было ярких гербов или аскетичных крестов какого-нибудь из военно-монашеских орденов. Однако всякий, имеющий отвагу или глупость жить в Пограничье узнал бы в нас отчаянных альмогаваров — вольный отряд собравшихся со всех краев Иберийского полуострова и Испанской марки добровольцев на войну с неверными. Тех, об упоминании о которых вздрагивают от ужаса отважные рыцари Бургундского Дофине и греческие всадники Константинопольского императора. Тех, кого мавры, стоит попасться им в руки, казнят с особенно жестоко. Так, словно мстят собственному страху. Предательской дрожи в коленях, когда среди гор слышится кличь свободных отрядов: "Пой, железо!".

Это не пустое хвастовство! Не недостойная идальго гордыня, хотя нам, горцам, однажды остановившим орду арабов на горных перевалах, сохранившим в своих долинах Христианские святыни всегда найдется чем похвастать. Я — сын, внук и правнук рыцарей — не раз уже облачал свою горячую благодарность Святой Анне, покровительнице нашего древнего рода, в толстые восковые свечи возле ее святых изображений, за то только, что Провидение привело меня сюда.

В общем, это все к тому, что мы, со щитами и оружием в руках встречающие приближающегося врага, немедленного, с ходу, нападения не ждали. Полагали мавров, отправленных со столь важной миссией в Гранаду, более благоразумными и осторожными.

Тем более, никто и представить себе не мог, что они попробуют атаковать верхом. Это здесь-то, в тесном ущелье! В хаосе каменных осыпей, где надменные мулы тщательно выбирают место для следующего шага, а пугливые лошади прядут ушами и вздрагивают от беспорядочных отражений перестука их же копыт.

Нужно признать, лошадь в берберийском отряде все-таки была. Прекрасная темно-серая кобылка, с крепкими ногами и сверкающими от возбуждения глазами. Но прежде того, как я разглядел ее стати, первыми мне бросились в глаза замечательные темно-бордовые, расшитые шелковой нитью кордовской кожи сапоги на ногах ее наездника. Потом только, разглядел и тусклую кольчугу на груди дородного, тяжеловатого для невысокой арабки, всадника, и сверкнувший холодной молнией меч в его руке.

— Этот мой! — выкрикнул я и бросился вперед. Позабыв обо всем на свете, я видел только будущие свои трофеи! — Пой, железо!

Между тем, следом за предводителем на лошади, из-за поворота показались еще четверо приотставших всадников верхом на высоких, крепких мулах. И уже потом только — трое пеших воинов с копьями.

Если бы, вместо того, чтоб кинуться прямо на предводителя, я задержался на минутку. Если бы влез на крупный валун и попытался увидеть место будущей стычки хотя бы с такой высоты, непременно бы смог заметить, как сразу за моим призывом к началу битвы, из густых кустов вылетели восемь коротких и злых арбалетных болтов, четыре из которых тут же отправили в Бездну души троих мавританских пехотинцев, а остальные беспомощно раскололись о камни, пролетев мимо скачущих на мулах мавров. Как из тщательно подготовленных еще несколько дней назад убежищ выскочили, размахивая оружием и завывая от боевой ярости, остальные наши товарищи. Как летели дротики, впиваясь в тела вопящих от страха врагов. Как Северянин сначала одни ударом раскроил череп мавра вместе с железным шлемом, а потом рычал и ругался на неведомом мне языке, грозя могучими кулаками равнодушному небу, жалея о утерянной по глупости добыче.

Но я этого всего не видел. Все мое внимание занимал предводитель берберов.

— Слазь с лошади, мавр, — прорычал я, поднимаясь с песка, после того, как враг ловко повернув коняжку, меня опрокинул. — Слазь и дерись, как мужчина!

— Беги, бродяга! — орал, кривя породистое лицо в гримасе, араб. — Тебе не победить воина Аллаха!

Лошадка под ним крутилась на месте, вздымая целые фонтаны песка, и я все ни как не мог придумать способа, как же мне подобраться к телу врага. Причем, что самое ужасное, он уже успел нанести мне несколько ударов, отраженных, впрочем, крепким щитом. А вот я ни разу достать его не смог.

Пока надменный всадник на несколько секунд не отвлекся, обнаружив, что из всего его отряда, он остался в живых один. И стоило ему остановить лошадку, на миг замереть на месте, как я не сплоховал. Подскочил, оперся о его же колено чтоб подпрыгнуть повыше, и сверху вниз, со всего размаха, ударил старым дедовским мечом ему по голове. А потом, убедившись, что враг повержен на землю, поспешил поймать нервно дрожащую арабку, в переметных сумках на которой, как я подозревал, должно было храниться послание коменданта Гранады к Гранадскому эмиру.

Лошади, как собаки, очень верные животные. И всегда довольно трудно примиряются со сменой хозяина. Потому, я нисколько не удивился, когда серая кобылка прямо-таки шарахнулась от меня в сторону. И если бы не волочащийся по земле повод, вполне могло статься, что я ее вообще бы не поймал. Рванула бы, задрав хвост вверх по ущелью, и все. Ищи эту капризную красавицу потом...

Уздечка была украшена серебряными бляшками. Точно такие же украшали и богатое, крытое бархатом седло, и шли по краю клапанов объемистых переметных сумок. Жаль, конечно. Красиво, богато, но очень жаль. Ладно, если бы это был какой-нибудь, пусть даже исключительно высокий и крепкий, мул. Глядя на эту скотину, у меня еще ни разу в жизни сердце не дрогнуло. А вот арабскую лошадку я сразу решил оставить себе. Умом-то понимал, что вряд ли стану ездить на ней верхом, но и заставить себя расстаться с такой удивительной красоткой уже себя не смогу. Это мавры и прочие нехристи могут не обращать внимание на пол. Говорят, будто бы берберы седлают даже и беременных, но тут я сильно сомневаюсь. Пусть в Магрибе лошадей куда больше, чем у нас, но и там добрый конь стоит не мало. В Фесе любой, пригодный к верховой езде стоит по меньшей мере двадцать, а то и тридцать адарме (адарме -1,79 грамма) золотого песка привозимого из-за Великой Пустыни. И лишиться жеребенка не захочет ни один добрый хозяин.

В католической Кастилии на кобылах кабальеро не ездят. Рыцарю пристало садиться в седло, только если оно водружено поверх коня. Лошадок, владетельные идальго, обычно дарят своим женщинам. А мне кому подарить эту тонконогую принцессу лошадиного племени? Оставшейся в замке матери?

Понятно, что темно-серая строптивица — мой трофей. Но по законам боевого братства альмогаваров — соматенты, я имею право только на половину добытого в совместном рейде. Пятая часть должна отойти нашему сюзерену, а остальное — поделено между соратниками. И было бы на моей добыче обычная, ни чем не разукрашенная упряжь, ее зачли бы как часть лошади. Седло вообще принято делать для каждого животного отдельно. Продать его и так довольно тяжело. А тут еще необычная, с мускулистой грудью, но узкой спиной лошадь. Соратники могут потребовать содрать серебряные украшения, и будут правы. Но и на это я пойти не могу. Может наш род никогда не входил в списки рикос хомбрес — знатнейших семей страны, но и не из идальгос вилланос — статьями фуэрос данным двести лет назад моему родному городу — Кастро-Урдиалес — королем Альфонсо Восьмым горожане приравненные в правах к дворянам. И представить себя едущим на лошади с ободранными украшениями — это ниже моего достоинства.

Простые вычисления. И тут не надо быть придворным арифметиком. Оставляя себе и кобылку — тысяча, а то и полторы мараведи, и упряжь — еще не меньше двух сотен, я полностью лишаю себя доли в остальной добыче трехминутного боя. А я ведь хотел и к мечу примериться. У моего-то, сколько клепку на навершии не правь — все равно рукоять болтается. И из тех монет, что вытряхивали из кошельков берберов на расстеленный плащ, сколько-то должно было перейти ко мне.

О, Святая Анна! Ну почему от этих проклятых мавров одни сплошные неприятности?! Как же я мог забыть?! У поверженного мною предводителя под шелковым халатом еще и кольчуга имеется! И на нее я тоже имел право претендовать!

— Горе-то какое, сеньор альмокадани, — явил мне совершенно сокрушенную, по истине страдающую краснобородую рожу Северянин. — Касочка-то какая была добрая. И ведь, клянусь Святым Махаем Бьютским, точно была бы мне в пору! А я ее — хрясь... С одного удара — пополам!

— Зато ни с кем не нужно делиться, — хлопнул я здоровяка по плечу. — Она же теперь никому не нужна, а ты возьми. Найдем в Альхесирасе кузнеца. Вдруг ее еще можно починить?

— Хоу! Диего, ты вернул меня к жизни! — обрадовался рыжий гигант. — Хочешь, я вытряхну твоего бербера из его сапог? Я же видел, что они пришлись тебе по душе!

Матерь Божья, Царица Небесная! Сапоги! Это что же? Теперь мне и они могут не достаться?! Что же за зловредные твари эти мавры! Даже умереть по человечески не могут. Так и норовят какую-нибудь гадость добрым католикам учинить!

— Вытряхни, — тем не менее, согласился с предложением я. Вдруг! Нет, ну могло же так оказаться, что мавританская обувь окажется малой командиру отряда вольных воинов? Тогда и жалеть будет не о чем!

Северянин ловко перевернул тело лицом вверх, одним рывком стянул левый сапог и точным броском отправил его мне под ноги. Я уселся на краешек плаща, на который воины стаскивали добычу, и приложил подошву к ступне. Конечно же, надеждам не суждено было сбыться. Обувь подходила так, словно сшита по моей мерке.

— Удача твоя! — весело воскликнул здоровяк, не обратив внимания на мою разочарованную физиономию, и потянулся было за вторым. — Взгляни, Диего. Басурманин-то жив еще!

А я еще удивлялся, что тяжелый норманнский меч не смог пробить шлем надменного бербера. Судя по всему, оружие снова меня подвело. Рукоять провернулась, и удар пришелся плоской стороной клинка. Впрочем, это было только к лучшему. Обычай соматенты гласит, что все имущество проигравшего в личном поединке, принадлежит исключительно победителю. И это полностью решало мои проблемы с наследством проклятого мавра.

Хавьер Берриак с Северянином быстро привели неверного в чувство, я вернул сапог и бросил меч врагу под ноги.

— Ежели Дьявол тебя ценит, вам с ним удастся меня одолеть, — подтягивая ремешок на оплетке рукояти своего оружия, заявил я врагу. — Тогда мои братья позволят тебе уйти. Иначе, милостию Господа нашего, Иисуса Христа и всех Апостолов, ты умрешь здесь.

— А если я не стану с тобой драться, бродяга? — протиснул сквозь зубы мавр.

— Подохнешь как собака, — пожал плечами я.

— Цени, падаль, — воскликнул Абарка, внимательно рассматривая меч валяющийся у араба под ногами. Не ошибусь, если скажу, что оружие очень нравилось моему оруженосцу, хотя я бы, на его месте, не стал торопиться с выбором, пока не взял клинок в руки. — Тебе оказана честь сражаться с кабальеро и воином Христа.

— Мое имя Усем-Массен ибн-Зари, — наконец решился враг. — Запомните это, оборванцы.

— Зачем? — с детской непосредственностью поинтересовался Северянин. Чем вызвал настоящий взрыв хохота у собравшихся вокруг нас воинов.

Я же, воткнув меч в песок, преклонил колени перед крестом, и прошептал краткую молитву Святому Георгию — покровителю христианского воинства.

— Ну, Господи! Прими деяние сие за мессу тебе, — хмыкнул я и выдернул оружие, изготавливаясь к бою. За исход поединка совершенно не переживал.

Между тем, Усем поднял меч, отстегнул ножны с перевязью, и принялся тщательно рассматривать песчаную площадку, на которой нам предстояло сойтись в поединке. Весьма разумно с его стороны. Бывает маленький камешек неудачно попавший под каблук решает исход Божьего суда.

Вскоре, под приветственные вопли моих людей, к мавру присоединился и я. Можно было начинать.

— Ту-ту! — изобразив руками, будто бы держит у губ мундштук медной трубы, привлек к себе внимание Мартин. — Слушайте, слушайте, слушайте! Ныне, в день пятый, месяца императора Августа, в год тысяча триста пятидесятый от рождения Господа нашего Иисуса Христа. Или, если нашему гостю так будет понятнее — в месяц Зуль-Каада, семьсот двадцать восьмого года Хиджры! Здесь, в Кадисских горах, в теснине Гарганто Верде, в споре о чести и жизни, меч на меч, встречаются славный магрибский воитель Усем-Массен ибн-Зари, и всем нам хорошо известный, кабальеро Диего Родригес де Кастро Эль Гато! Первый меч Ли Линеа и наш брат по соматенте. Тот, кого мы выбрали своим капитаном — альмокадани — за то, что он даже когда падает, всегда оказывается на ногах!

— На четырех! — гаркнул Лопе Геррада, широкоплечий, лобастый потомок кантабрийцев, после взятия Севильи сто лет назад переселившихся в Пуэрто де Санта-Мария. Сволочь и скотина. Знает же прекрасно, как я не люблю, когда вспоминают тот злосчастный штурм — первый и последний, предпринятый славным королем Альфонсом, во время осады Гибратлара. А особенно то, как я, рухнув с подрубленной лестницы, приземлился точно на четыре конечности в самом верху груды тел наших погибших соратников. Божьим Промыслом остался жив, и тут же обзавелся прозвищем — Эль-Гато — кот. Против лишней приставки к имени ничего против не имею. Не прочь был бы, конечно, ее поменять на что-нибудь более благозвучное, приличествующее рыцарю и дворянину, вроде — Эспады — меча. Но и эта, на мой вкус, куда лучше Геррады — дубины.

Впрочем, Лопе никогда меня не любил. Точно, как и я его. Он, вне всяких сомнений, славный, опытный воин. Так у нас в отряде иных и нет уже. Восторженные, бредящие подвигами в битвах с неверными, мальчишки, которыми такие как я, пришли под стены Скалы, или отправились на свидание с Апостолом Петром-Ключником, или стали возмездием, страхом и ужасом Пограничья. А Геррада уже тогда, год назад был среди старшины соматенты. Именно он должен был стать командиром нашего отряда, но люди выкрикнули меня, не его. И гордились, что их альмокадани — настоящий опоясанный рыцарь. Вот и тогда, на песчаном берегу крошечного ручейка в ущелье, десять из одиннадцати доверивших мне свои жизни воинов встретили мое имя приветственными криками, и только Лопе — ехидным возгласом.

Ибн-Зари, выслушав представление моего оруженосца, покачал головой, скривил губы в усмешке и поднял меч над головой. Вся его фигура говорила, что, мол, хватит болтать! Пора приниматься за дело! Пора, так пора. Я разве против? Тем более, что все что хотел я уже выяснил. Высмотрел за те минуты пока Абарка разглагольствовал.

Итак, Усем-Массен ибн-Зари был меня чуть ли не вдвое старше, по меньшей мере — в полтора раза тяжелей, одет в тяжелую, двойного плетения, кольчугу. Все это играло мне на руку. Особенно сейчас, летом. Противник, каким бы опытом не обладал, будет двигаться куда медленнее меня. Хотя бы уже за тем, чтоб не перегреваться на жаре. К тому же — не сможет, при необходимости, резко сгибать руку в локте. По себе знаю, как больно в кожу впиваются собравшиеся в складки железные кольца на сгибах. По неволе привыкаешь делать более размашистые движения.

Меч бербера легче. Тоньше моего и, судя по куфическим надписям, сделан в Дамаске. Будь на мне добрая лорика, наплечники и наручи, я мог бы заранее торжествовать победу. Таким клинком ничего не сделать против доброго доспеха. Жаль, что у меня был только шлем...

Один из моих наставников, крещеный араб Мустафа, называл такую стойку — меч вверх — "усбут" — "держись крепко" на каком-то из пустынных наречий. У другой учителя, Микаеля, она же звалась проще — "день". Оба сходились во мнениях, что это лучшее для атаки положение, и что ему следует противопоставлять — "ночь", он же "кавали" — "сопротивление" — активную защиту. Оба седых воина провели в битвах по половине жизни, и у меня не было причин им не доверять. Ноги чуть шире плеч, клинок вперед, острие на ладонь ниже пояса противника.

Главное — увидеть, разгадать момент начала удара и его направление. Это жизненно необходимо. Щит, раз его не было у ибн-Зари, не стал брать и я. Значит, от первой атаки придется просто уклоняться. Клинок на клинок принимают только дети, сражающиеся хворостинами в подворотне. И то только до тех пор, пока наставник не оттаскает их за уши, и не посадит с точилом выправлять зазубрины на драгоценном оружии.

Быстрый! Какой же он, все-таки был быстрый! Падение заточенной стали я скорее почувствовал, чем увидел. Похолодело вдруг в животе, я немедленно отпрыгнул в сторону и повел вдруг потяжелевшую рукоять вверх. И тут же был вынужден снова разрывать дистанцию и защищаться. Бербер, ни на миг не усомнившись, сталью отвел мой дедовский меч от своей шеи и, припав на одно колено, с поворотом кисти, попробовал рубануть меня по животу.

Вот как? Будет мне уроком! В споре между сохранностью клинка и жизнью, стоит выбирать все-таки жизнь! Спасибо, воин пустыни Усем-Массен ибн-Зари. Я тебя не забуду.

Он был хорош и в нападении и в защите. Умело использовал свое преимущество, и не смотря на возраст, вес и доспехи, двигался достаточно быстро. Единственное, что в итоге привело его в преисподнюю — это отсутствие фантазии. Высокое искусство фехтования не поощряет уколы слабо заостренным норманнским мечом. Считается, что это оружие создавалось для рубки и больше ни для чего. Словно карающая длань Архангела, он способен сокрушить и железный шлем и череп под ним. Продавить доспех, разорвать самую лучшую кольчугу и смести с пути крепчайший щит. А вот колоть, словно копьем им будто бы нельзя.

С чего бы это? Замечательно же получилось! Мавр хрюкнул, и удивленно взглянул на торчащий из живота меч. И медленно опустился на колени. Меч выпал из его руки.

— Вот так, — надавив на плече, немного наклонил я Усема вперед. — Чтоб кровью не запачкать...

Страшная рана, но пока клинок не выдернули, сердце может биться еще очень долго. Человек будет мучиться от боли, медленно истекать кровью и все-таки оставаться живым. Нам же следовало поторопиться. Над ущельем уже несколько минут, привлекая внимание, кружат стервятники. И рано или поздно один из отправленных на патрулирование границы отрядов эмира Гранады догадается сюда заглянуть. Со времени начала осады Гибралтара, словно голодные волки рыскающие по Пограничью стаи альмогаваров приучили гранадцев к осторожности. Патрулей меньше чем в сотню человек давно уже не было. И боюсь, такой визит мы пережить не сможем.

Кинжал придется отмывать. Я не брезгливый, но Господь завещал не вкушать кровь или плоть других, кроме Его самого, людей. Провел острейшим лезвием по шее от одного уха к другому, слегка надавил, опрокинул лицом вниз и принялся стаскивать с мертвеца кольчугу с сапогами.

Приятно было, Черт возьми, осознавать, что все это теперь мое. И длинная, до середины бедра, плотная, кольчужного плетения рубаха. И джалабея — шелковая, расшитая узорами рубаха до колен вроде нашей котты, и железный конусовидный, обернутый красно-белым платком — смаггом, и черным, кожанным ободом — агалом, шлем. Меч с кожаными ножнами изукрашенными посеребренными медными бляшками. За один пояс — полосу драгоценного тонкого шелка не меньше двух вар (вар — 1,4 метра) длинной, в Севилье можно пару добл у торговца выторговать. А ведь в поясе уважаемого Усема-Массена ибн-Зари и полдюжины блеснувших золотом квадратных дихремов нашлось. И пусть они по весу и до половины честной кастильской доблы или арагонского флорина не дотягивали, а все-таки — золото оно и есть золото!

В кошеле, на христианский манер привязанном к опояске, еще горсть монеток. На этот раз серебряных тенок. Куда более плотно набитый кожаный мешочек Усема хранил в переметных сумах, но эту добычу уже нужно было делить на весь отряд. Поединок был между нами пешими. Лошадь, и все что на ней — общий трофей.

Ну и конечно — сапоги! Великолепные, кордовской кожи, темно-красные, почти бордовые, украшенные вышивкой, с небольшими бронзовыми колечками, к которым удобно крепить шпоры. На толстой, многослойной подошве и с небольшими — как раз, чтоб упереться в стремя — каблуками. И ведь точно мне по ноге! Вот это удача!

Давно такие хотел. Обмотки из шкур, намотанные поверх кальсес (испанские разъемные длинные штаны-чулки вроде шоссов), конечно спасают от утренней росы, но мгновенно промокают в дождь. Я уже не говорю о том, как эти самые шкуры воняют после недельной носки.

Ковырнул пальцем дырку в кольчуге. Признал ее пустяковой, и тут же прикинул доспех в плечам. Широковата. Можно было бы ремнем в талии стянуть, но ведь я кажется уже говорил о складках? Блеснуть перед сеньоритами в городских воротах Альхесираса — пойдет. Идти в такой защите на битву — Боже упаси.

— Эй, Северянин? Примерь, — бросил жалобно звякнувшую одежду на руку рыжему воину, решив, что ему она будет куда как нужнее.

— Благодарю, сеньор кабальеро, — слегка наклонил голову тот, и сразу, без усилия, бросил доспех мне обратно. — Там, на севере, за морем, я был бы рад иметь ее. А здесь... в этой геенне огненной, которую вы называете Андалузией, опасаюсь запечься в доспехе, словно в медном горшке над очагом. Так что, не обижайся моему отказу, командир. И прими обратно свой же совет. Не торопись расставаться с доброй вещью. Составишь мне компанию в поисках умелого кузнеца.

— Охотно, — рассмеялся я, вспомнив, что раз у меня теперь есть кобылка, а ездить на ней я все равно не буду, так почему бы не доверить ее спине самое тяжелое имущество?

Меч, пару секунд подержав в руке, я без сожалений, подарил счастливому оруженосцу. Легкий слишком. Коротковат, да и крестовина — изогнутый вниз, к острию полумесяц — маловата для руки в толстой, вываренной кожи, боевой перчатке.

Еще, в переметных сумах нашлись два плотных, сотканных из верблюжьей шерсти, одеяла, объемная, на асумбре (асумбре — 2,16 литра), фляга с кислым вином, туго скрученная палатка, мешочек с серебром, огниво, небольшой ларец с инструментами вроде ножниц для бороды, иголок с нитками, полукруглого ножичка для лошадиных копыт и небольшого напильника для правки лезвия меча. Последний — несомненно полезная штука. У меня уже есть примерно такой же, но этот был сделан куда лучше.

Пока разглядывал и раскладывал личную добычу, наш отрядный тесорио, Педро Эль-Контадор, закончил подсчет и раздел общих трофеев. И готов был огласить результат. И не в моих интересах было оттягивать это события. Во-первых, грифы действительно давно уже кружили над местом недавней стычки, и нам нужно до темноты уйти как можно дальше отсюда. А во-вторых, мои отважные воины, в ожидании дележа, обычно забывают обо всем на свете. Явись сейчас в ущелье гранадские хинеты, клянусь Святой Анной, никто их и не заметит, пока они по плечу не похлопают.

Естественно, Педро ждал не только моего разрешения. С разделом согласно древнего обычая соматенты, он справился бы и сам. Однако, Контадор ждал, пока я не проясню свои намерения относительно лошади и ее сбруи.

Педро на половину еврей. Не вникал в подробности — по матери или по отцу, да это и не важно. Иудей он только по крови. Община в Толедо родство с ним не признала и обряда посвящения их богу не проводили. Похоже, в юности наш брат так и не сумел найти свое место в Кастилии между христианами и евреями. Зато другая граница — между христианскими землями и Гранадским эмиратом, приняла парня с распростертыми объятиями. Так что, стал наш Контадор истовым католиком, отличным арбалетчиком и отрядным казначеем.

Был однажды забавный случай, связанный с кровью моего счетовода. Было это ранней весной, в феврале, в лагере армии Альфонсо Справедливого под стенами Гибралтара. Мы только-только из очередного похода вернулись. Доставляли королевские ордонансы в недавно захваченную крепость Кастеляр-де-ла-Фронтера. Пришли грязные все с головы до ног. Кое-как отмылись, переоделись и я отправился к капитану Лопе де Бендана с отчетом, а мои парни к еврейским торговцам за вином. Там то все и случилось.

Поспорил наш Контадор с каким-то копейщиком по поводу цены на то пойло, что иудеи выдавали за благородный напиток. Да так сцепились, что на их крики половина лагеря сбежалось. Осада — дело долгое и скучное. И, как оказалось — опасное. Не ошибусь, если скажу что не меньше трети королевской армии в могилы улеглось, когда пришла Черная Смерть. А решись добрый король на штурм, глядишь, кто бы из них и жив бы остался... Да и самого Альфонсо, быть может, беда бы миновала. Ну да ладно. Это уже совсем другая история.

Скучно было воинам в лагере. И добычи никакой. Мы, вольные альмогавары, настоящую зависть у копейщиков вызывали — и по горам постоянно ходим, а не в сырых бараках сидим. И с трофеями всегда возвращаемся.

В общем, слово за слово, и выкрикнул тот воин, что дескать Педро наш — все-таки больше еврей, которые продали Христа за тридцать динеро, чем католик. И что, раз брат наш иудей только на половину, значит его доля Предательства Сына Божьего — пятнадцать серебряников.

Контадор наш, так-то парень живой. И слова из него сами лезут, тянуть не надо. А тут — аж задохнулся. Вроде бы как — онемел от такого страшного оскорбления. Побледнел, затрясся, только глазами сверкает, а ни сказать, ни сделать ничего не может. Тогда другой наш брат, Антонио Энрикес, молчаливый большеглазый галициец, не произнеся ни звука — ибо мужчина должен сам отвечать на оскорбления, и друзьям не пристало в это вмешиваться — воткнул в брюхо распалившегося копейщика целый фут доброй Толедской стали.

Вот тогда поднялся шум. В лагере короля с оружием только сержантам арбалетчиков и дворянам ходить разрешено, но ножи с кинжалами у всех есть. В тот раз сколько клинков под солнцем сверкнуло, что должно быть Иисус решил, будто в Ла-Линеа гроза началась.

На счастье, сержанты оказались неподалеку и до большой крови дело не дошло. Энрикеса с Контадором арестовали и потащили на суд к капитану. А все остальные — и мои парни, и копейщики — отправились следом. Знатное шествие вышло. Даже король из своего шатра вышел и повелел своим рыцарям, узнать что происходит. В итоге он же, Альфонсо Справедливый, и суд вершил. По Закону, совести и древним обычаям. По правильному, в общем. И присудил, что раз Педро наш католическим обрядом крещен, на мессу ходит, и оружием своим в битвах с неверными неустанно Господа чтит, то он не еврей. И называть католика евреем и христопродавцем — это не только оскорбление, но и богохульство.

За пролитую и смывшую оскорбление кровь, добрый король Антонио простил.

— Ибо дело то доброе, когда брат за брата грудью встает, — сказал. А судьбу раненного копейщика доверил своему канцлеру, кардиналу, архиепископу Толедскому, дону Хилю Альваресу де Каррильо де Альборнос. Умнейший, я скажу, человек. И военачальник, каких поискать еще надо. Это же он план штурма Альхесираса шесть лет назад разработал и атакой руководил. Жаль, как-то у них с новым нашим королем, Педро Кастильским, дружбы не вышло, и кардинала нашего папа Клемент Шестой в Авиньон забрал.

Так вот, дон Альборнос решил, что воин тот, которому Антонио Энрикес из Галисии кинжалом брюхо, как рыбине вскрыл — еретик. И надобно его на дубу повешать, а труп на перекрестке закопать. Все же имущество нечестивца должно отойти товарищам того по копейному отряду, дабы могли они пожертвовать Святой Церкви несколько динеро, и вспомнить лишний раз о карающей и милостивой руке Господа.

Вещи несчастного воина пропили тем же вечером. Добычу, которую мои парни принесли с гор, впрочем тоже. Но именно в тот день стал наш Педро Контадор известным на всю католическую армию человеком. Официально, устами самого короля, признанным не евреем.

Наконец, когда счетовод уяснил для себя все нюансы моих намерений, он трижды хлопнул в ладоши, и, убедившись во всеобщем внимании, объявил:

— Сегодня славный день, братья! Сегодня мы взяли достойную таких славных воинов как мы добычу, и ни один из нас не получил ран или увечий. Не говоря уж о том, что наш командир, сеньор альмокадани, кабальеро Диего, который уже раз явил свое непревзойденное фехтовальное искусство!

Что за народ! Даже при банальном дележе трофеев не упустят случая похвастаться! Но вот в чем наш Контадор был прав, так это в том, что добыча действительно оказалась богатой. Жаль конечно, что чей-то арбалетный болт вместо седока впился по самые перья в спину несчастного, обреченного на целибат, верхового животного. Однако одного из трех оставшихся невредимыми мулов оценили в девятьсот мараведи, и можно было не сомневаться — именно столько Педро и получит за животное у скупщиков. Два других, по общему мнению, были похуже. И ниже и старше. Счетовод уверял что тысячу за эту пару он непременно выручит, но тут уж я сомневался. Ну не ослепли же лошадиные барыги по всей Андалузии!

Моя темно-серая красотка пошла за восемьсот пятьдесят мараведи. Вечный мой недоброжелатель пробовал было спорить, заявляя, что кобылка чистых арабских кровей не может так мало стоить. На что Педро тут же привел два совершенно убийственных на мой взгляд довода.

— Во-первых, — сказал он. — Будь эта девочка мальчиком, мы тут же признали бы в ней довольно достоинства, чтоб ходить под седлом сеньора кабальеро, и вычли из доли альмокадани пятьдесят честных кастильских доблы. Но раз Господь сделал из прекрасного боевого рыцарского коня симпатичную кобылку, то кто мы такие, что бы спорить с Создателем?!

— А во-вторых, — продолжил наш Контадор, перекрестившись, и дождавшись пока все последуют его примеру, — у меня лично, и я уверен — у остальных наших братьев, нет намерения нажить на минутной слабости командира пару лишних монет. У командира, должен я заметить, спланировавшего засаду так, что вы все сейчас стоим здесь у кучи серебра, а враги валяются там, на поживу стервятникам. Или ты, Лопе Геррада из Санта-Мария, считаешь иначе?

Мой недоброжелатель дураком не был, и в корыстных намерениях конечно же не признался. Обычаи соматенты говорят, что уличенный в наживе на соратнике по братству "да будет немедля с позором изгнан". Страшная участь для человека не умеющего ничего иного, как метко кидать стрелы из арбалета и ловко размахивать палицей.

Седло мне просто подарили. И Лопе промолчал. Не напомнить о существовании убранного серебром предмета лошадиной упряжи я не мог, на что тут же получил ответ, что, дескать, члены отряда, в благодарность за все хорошее, что я для них всех сделал, хотели бы передать этот предмет в дар. И, голосом Северянина, уточнили, чтоб я и не думал отказываться, без риска обидеть людей. Оставалось только выказать горячую благодарность и дослушать финансовый отчет Контадора до конца.

Я конечно отправил оруженосца на утес присматривать за окрестностями, но все же следовало поторапливаться. У меня было стойкое ощущение, будто бы время отпущенное Христом на раздел трофеев стремительно утекает, а дюжина кучек серебряных монет на плаче все никак не могут перебраться в надежные кошельки.

В общем, Педро перечислил все деньги, все барахло из переметных сумок и тряпки, которые стащили с мертвых берберов. Все было взвешенно, учтено и поделено. Так что я перейду сразу к итогам.

Вся подлежащая разделу добыча была оценена в три тысячи четыреста тридцать два мараведи. Королевская пятерина составила шестьсот восемьдесят шесть с четвертью, а моя, как альмокадани, половина — тысяча триста семьдесят два с восьмью долями. Конечно, за минусом стоимости кобылы. Но и пятьсот двадцать две монеты — это куда больше чем я ожидал. Часть я отдал оруженосцу, ибо рыцарь обязан заботиться о своих подопечных, но тем не менее, скажу честно: бывали времена, когда я о такой сумме мог только мечтать.

Оставшееся было честно разделено между всеми вольными воинами и каждый, после распродажи животных и вещей получит почти по сто двадцать пять мараведи. Тоже не мало. Югаду (югада — 32 гектара — площадь которую можно обработать за один день при помощи одной упряжки быков) земли в Леоне или Старой Кастилии конечно не купишь, тут раз этак в пять больше нужно. А вот на рыбачью лодку с парой крепких сетей у нас в Кантабрии как раз хватит...

Хвала Всевышнему, на этом дележ и закончился. И очень вовремя — вот что я скажу. Потому как солнце уже заглядывало в теснину и скоро там должно было стать так жарко, что в обморок падали и бывалые рубаки. Но главное не это. Когда все уже собрались, и только ждали команды, ко мне подошел молодой Санчо Либре с известием, что крупный отряд гранадских хинетов остановился на сиесту в четверти эстадаля (эстадаль — 3334 метра) выше по течению ручья. Встречаться с любопытствующими воинами эмира нам совершенно не хотелось. Потому, обмотав копыта животных трофейными тряпками, мы, оставив только Малыша Либре скрыть следы боя, осторожно удалились.

Поджидали шустрого следопыта там, где дозорные гранадцев уже точно не смогли бы услышать наши разговоры. Расселись под кустами, скрывшись от жестокого полуденного солнца. Берриак завел очередную из бесчисленных своих историй, а я, неожиданно для самого себя, все всматривался в нагромождения валунов, высматривая силуэт молодого Санчо. Для меня было очень важно завершить этот последний, на службе аделантадо-майора де-ла-Фронтера, дона Педро Понсе де Леон, поход без потерь и с богатой добычей.

Малыш родился рабом. Отца своего он не знал, а мать тоже родилась у рабыни в семье богатого торговца-араба из Малаги. Малыш сбежал, когда ему стало пятнадцать, и два месяца успешно скрывался в горах Пограничья. И от хинетов эмира, и от отрядов охотников на беглых. Пока поздней осенью прошлого года не повстречался нам во время очередного похода. Уже в королевском лагере старшины альмогаваров объяснили ему, что среди вольных воинов нет и не может быть рабов. Что теперь Малыш Санчо из Малаги — свободен. Так он теперь себя и называл — Санчо Либре. И не было в горах Андалузского Пограничья человека, кто с большим наслаждением резал бы глотки дозорным мусульман, или кто с большей охотой принимался бы за их пытки, если у нас возникала в том нужда.

А еще Санчо мог прокрасться незамеченным туда, где и мышь бы неминуемо попалась. И так искусно заметал следы, что и опытный следопыт не смог бы ничего разобрать.

— Эй, парни, — все-таки опасаясь повышать голос, тихо привлек я внимание своих людей, когда увидел возвращающегося Малыша. — У нас нет возможности переждать жару в тени. Мочите тряпье в ручье, набирайте полные фляги, поите животных. Мы выходим немедленно.

1. Нужда в средствах

— Валить надо, Беня. Быстро и далеко, — вскинул я брови, и не дожидаясь ответа собеседника — полного рано облысевшего еврея, отхлебнул ледяного кофе. — Мы с тобой в "красном циркуляре" Интерпола. Рано или поздно, они до нас доберутся. Скажите мне, Беня, вы таки хотите провести остаток дней в уютной камере какого-нибудь пеницитарного учреждения?

— Ах, Димочка. Зачем вы меня расстраиваете? Что за глупая новая мода у молодых людей — дразнить старых евреев? — отозвался мой собеседник сделавшись еще грустнее, чем это заложено в сынах Израиля самой Природой. — Вам ли это к лицу? Вы, мой юный друг, прежде кичились своей трех этажной аристократической фамилией, а ведете себя, как легкомысленный студент из Латинского квартала.

— Много ты понимаешь, Беня, в аристократии. Де-Роберти де-Кастро де-ла-Серда — это еще не самое длинное имя. Тем более, что, благодаря тебе, приятель, и им-то я сейчас пользоваться не могу. Предки наверняка уже устали проклинать меня в Вальхалле...

— Вы, Димочка, снова все перепутали. Асгард не для потомка горячих испанцев...

— Я русский дворянин, и этим горжусь!

— А я разве против? Давайте уже бежать в тихое спокойное место, и гордитесь там себе на долгое здоровье! Или неправедно добытые миллионы мешают вам спать спокойно? Так я таки охотно приму их у вас в подарок.

— Ладно, Беня. Хватит шуток. Я говорю — нужно бежать. И чем скорее, тем лучше! В идеале — прямо сейчас. Бросить эти ваши холщевые костюмы горничным на поживу, и улетать.

— И сейчас вы, Димочка, даже скажете мне куда мы можем скрыться? — с надеждой взглянул на меня лысый иудей.

— Я-то скажу. Но вам, Бенцион Давидович Нойминц, моя идея точно не понравится.

— Чует мое усталое сердце, что раз вы называете меня, как это делают приличные люди, сейчас вы вспомните про того странного изобретателя.

— Так оно и есть, Бенечка. Так оно и есть. Или вы еще тешите себя надеждой, что найдется в этом мире страна, которая станет укрывать двух господ, укравших полтора миллиарда?

— Фу, как вульгарно, ваша светлость. Укравших... Разве мы лезли в карманы прохожим? Небольшой гешефт с двух похожих векселей... Но, Дмитрий... Это ведь — опасно! Он, этот ваш профессор Мундшайн, и сам не знает куда именно зашлет нас его машина...

Мне часто снится этот сон. Лет, наверное с двенадцати, когда сразу после его первого явления меня едва не свела в могилу жесточайшая лихорадка. И потом, позже, пробудившись утром после этого ночного наваждения, я всегда шептал благодарственную молитву своей покровительнице, Святой Анне.

За то что не выдала, не позволила моей душе заблудиться, навсегда остаться в том непонятном и страшном адском мире. Ну и конечно, чтоб не забывала обо мне и впредь. Хранила и защищала. Была заступницей перед гневом Божьим. Потому как каждый раз после таких снов в жизни моей происходила какая-нибудь неприятность.

Тогда, шесть лет назад, когда разговор этих двух толи людей, толи демонов сбежавших из самого Пекла, приснился мне в первый раз, в замок дошла весть о гибели моего отца, Родриго Переса де Кастро при первой осаде Альхесираса. Годом позже — за день до смерти дона Хуана Альфонсо де ла Серда, при котором в то время я состоял пажом. И перед штурмом башни Касба, в попытке завладеть Домом Ворот, и в ту ночь, когда умер добрый и справедливый король Альфонсо Одиннадцатый. Так чего же мне было ждать тем августовским утром в Альхесирасе?

На двенадцатый день последнего летнего месяца приходился срок моего плацетум солдадос — временного вассалитета у дона Педро, военного губернатора Андалузского Пограничья. Ровно год и один день назад я от имени всего отряда целовал сеньору руку и давал клятву в обмен на содержание — двести мараведи в месяц — нести службу по охране рубежей Кастильского государства. Теперь, хотя часть войска собранного для осады Гибралтарской Скалы все еще оставалось в лагере Ла-Линеа, война практически окончена. Поговаривают, что новый монарх, дон Педро Кастильский, намеревается и вовсе замириться с Гранадским эмиром Юсуфом. А раз нет войны, пропадает резон и нам здесь оставаться.

Вокруг достаточно мест, где будут рады опытным воинам. Уже больше десяти лет продолжается спор за Аквитанское наследство. За то, кто сядет на трон Великого Герцогства, которое у нас еще именуют Лангедоком — землей языка "ок" — спорят король Англии и граф де Арманьяк. Первого, в расчете на присоединение Нижней Басконии, поддерживает король Наварры, а второго, в силу родственных связей — император Франков. Италийские провинции постоянно пытаются вырваться из под тяжкого вассалитета Франкской империи, и еще успевают ссориться между собой. А земляки и родственники нашего Северянина говорящие на гэльских диалектах — не дают жить спокойно англичанам.

Владыка Константинополя с огромным напряжением сил сдерживал джихад мусульман на своих границах, а пестрое одеяло удельных княжеств, объединенных под рукой выборного императора Sacrum Imperium Romanum Nationis Germanicae (лат. Священная Римская империя германской нации) словно морской прилив накатывало на земли восточных варваров.

Да что уж говорить о местах настолько дальних, что известия оттуда доходят до благословенной Кастилии спустя годы, если даже торговый союз — Морская эрмандада семи кантабрийских приморских городов и баскской Витории — вел свою собственную, никак не связанную с политикой короля Кастилии, войну на море. Флот эрмандады не раз уже одерживал славные победы над эскадрами английского короля, и останавливаться на достигнутом, похоже, не собирался.

Это я все к тому, что дюжина вольных альмогаваров в наш жестокий век без куска хлеба не останется. Оставалось только распрощаться с достойным рикос хомбрес — доном Педро Понсе де Леоном, получить оплату и выбрать следующего нанимателя.

Шесть лет назад, во время мавританского владычества на юге Андалузии, в Альхесирасе, как говорят, было чуть ли не десять тысяч горожан. Потом, после штурма, большую часть из тех, кто остался жив увели крестьянствовать в Новую Кастилию и на север Андалусии. Остальные со временем разошлись сами. Кто-то сбежал на восток, в Гранаду. Иные переплыли пролив и поселились в Магрибе. Стены домов, где теперь обитали добрые католики, все так же продолжали белить известью до ослепительно-белого цвета. Вода продолжала бежать по старому водопроводу, а в мавританских банях стояло все то же облако пахнущего орехами пара. Только по какой-то причине большого числа желающих поселиться под защитой христианского воинства почти на границе с мусульманами так и не нашлось. Чуть не половина строений стояли пустыми, и только вездесущие кошки, нарушали мертвую тишину засыпаемых пылью комнат.

Кстати говоря, возможно и зря мы смеялись над еврейскими лекарями, утверждающими будто бы Черную Смерть разносят черные крысы. В полупустом городе было много кошек а потому вовсе не водились мерзкие богопротивные существа. И ведь вот что странно — ни один человек из гарнизона крепости так и не заболел! По разбитой, раскисшей под холодными мартовскими дождями дороге к ближайшей церкви — Святого Михаила у ворот Баб-Тарфа — везли тысячи тел умерших от страшного проклятия воинов. Их потом хоронили у стены, прямо вдоль дорог и от этого самые крайние, ближайшие к Гибралтару, ворота в Альхесирас скоро стали называть Кладбищенскими. А живущие в самом городе, все до одного, остались живы...

Потом, после смерти короля Альфонсо, армия большей частью ушла. В Ла-Линеа осталось не больше полутора тысяч воинов. В Альхесирасе и того меньше. Так что когда нам понадобилось какое-то пристанище на время между походами в горы, мой старый слуга легко подыскал подходящее строение.

Мы пришли в город к полудню в субботу. В воскресенье сходили на мессу, после которой уговорили-таки отца Леонарда показать нашему Северянину картинку в Библии, изображающую удивительного африканского зверя. Это обошлось нам в две монетки по девять динеро, но никто не жалел. Общее мнение, на своем жутком каталонском наречии, высказали братья Сомпреро из Таррагоны:

— Скажем дома что видели такое чудо. Все станут нам завидовать. Уважать нас станут.

О том, что явленный нам зверь всего лишь — красивая картинка на пергаменте уточнять вовсе не обязательно. В конце концов, вряд ли в их рыбацкой деревеньке найдется много людей вообще хоть раз в жизни видевших книгу.

А в понедельник я, переодевшись во все самые лучшие наряды, тщательно причесавшись, подправив бородку и вместо привычного меча прицепив к поясу кинжал, а к сапогам шпоры, отправился в так и не достроенный дворец алькаида. Седой Микаель шел следом, обремененный поклажей — пухлым кошельком с насчитанной Педро Контадором королевской пятериной, и двумя свитками — добытым в ущелье посланием коменданта Гибралтара и записью моего вассального договора.

Дальше Патио-дель-Аква-Корриенте — уютного внутреннего дворика, где между невысокими подстриженными апельсиновыми деревьями тек настоящий ручей, нас не пропустили. Майордом взял на себя труд доложить хозяину о нашем прибытии, а пока предложил насладиться прохладой стекающего по акведуку с ближайших гор ручья.

По галерее опоясывающей патио по периметру, прогуливались небольшие группы каких-то незнакомых господ. Подходить к ним первым я посчитал ниже своего достоинства. Еще решат будто бы я невежа.

В ближнем к порталу в собственно дворец углу пара богато одетых, сияющих золотым шитьем и драгоценными украшениями кабальеро развлекали разговорами младшую дочь дона Педро — Беатрис. Туда тоже мне не хотелось. С дочерью сюзерена нас знакомили, но как-то отношения наши сразу не заладились. У меня создалось ощущение, что молодая — ей тогда было примерно тринадцать — девушка испытывала наслаждение когда находился повод ко мне придраться. Ну, да. Одежда моя может и не может похвастаться изощренной отделкой или дорогими тканями. А все украшения, что удалось найти в замке Святой Анны в Кастро-Урдиалесе сразу после смерти отца мама велела снести торговцам. Две наших горных деревеньки давали не больше десятка мараведи в год каждая, а только на содержание замка требовалось по меньшей мере пятьдесят. Еще нужно было кормить слуг, делать подношения в церковь и что-то кушать и во что-то одеваться самим. Трудное было время...

Быть может, пальцы мои и не одеты в кольца и перстни, и на груди нет толстой золотой цепи владетельного сеньора, хоть род наш не менее древний, чем у тех же галицийских однофамильцев де Кастро. Зато в Кастилии не много найдется идальго кто мог бы сравниться со мной в бое на мечах! И в Пограничье мое прозвище звучит куда весомее, чем любой самый длинный титул какого-нибудь кастильского гранда.

Да и с одеждой у меня все не так плохо, как это было год назад. Теперь у моя камиза (нижняя рубашка) из тончайшего, хоть и белого, шелка, а не изо льна. Из этого же, только более толстого материала — коттарди в новомодном итальянском стиле, что принесли нам генуэзские торговцы. Шерстяные кальсес (штаны-чулки) сшиты из фламандской ткани, а на рыцарском поясе довольно серебряных бляшек, чтоб при необходимости напоить в таверне весь свой отряд хорошим вином. Ну и конечно же — сапоги! Городские дворяне, больше привычные к каменным мостовым, чем к каменным осыпям Сьерры-Невады, могут сколько угодно морщить носы и утверждать, что им в длинноносых пуленах (обувь) гораздо удобнее. Посмотрел бы я на них и их остроносые тапочки в горах! Вот наш извечный враг — мавры не гнушаются сапогами. Слышал, что будто бы даже эмир Гранады на охоту непременно только им и доверяет свои царственные ноги. Так чем я хуже?

Плащ одевать не стал. Легких и коротких, вроде тех, в которые укутали плечи двое молодцов заставляющих румяную Беатрис Понсе де Леон смеяться, у меня и нет. Какой в них смысл? Вся моя одежда удобна и практична, и по случаю жары осталась дома. Точно так же, как и приготовленный для зимних холодов, подбитый мехом горностая пелиссон (род теплого плаща).

У ручья стояли друг на против друга две мраморных скамьи. На одной из них сидел какой-то одетый по дорожному господин, но другая была свободна. И что самое ценное — заняв ее, я оказывался спиной к развеселой компании у портала. Единственно, что расположившись там мог невольно нарушить уединение незнакомца, но я быстро утешил себя надеждой, что принесения извинений будет достаточно.

На всякий случай сделав изобразив лицом скуку, сунул руку за не туго затянутый пояс и неторопливо прошагал к скамье. А потом, словно только сейчас обнаружив у себя перед носом сидение, легонько пожал плечами и уселся. Микаель встал рядом, так что мне не составило труда дотянуться и вытащить из его рук кожаный тубус со своим вассальным договором.

Скажу честно, заглядывать в текст плацетума никакой нужды не было. За прошедший год столько раз его разглядывал, что успел выучить не только смысл, но и положение чернильных клякс оставленных плохо заточенным пером. И ничего этакого, слишком уж сложного для понимания, или требующего толкования у опытного крючкотвора там не содержалось. Рыцарь, мол, Диего Родригес де Кастро, что из замка Святой Анны в Кастро-Урдиалесе со своими людьми, числом четырнадцать, по закону и древнему испанскому обычаю, на условиях денежного феода — солдадос — целует руку дона Педро, владетельного сеньора Понсе де Леона, королевского алькаида крепости Альхеирас. Кабальеро подписывает сей договор своим мечом, щитом, шлемом, перпунтом и круглой палаткой, люди же его — арбалетами, по паре дротиков, крепкой павезе и прочим вооружением. Дон Педро — двумястами мараведи в месяц и отеческой заботой. И "да покарает Господь изменившего клятве сей до августа двенадцатого, года одна тысяча пятидесятого, когда минет год и один день".

Вот и все. Срок службы вышел. Куда уж проще?! И даже то, что из четырнадцати моих бойцов после года в Пограничье в живых осталось одиннадцать не должно было помешать нашим с доном Понсе де Леон расчетам. Трое отличных парней, павшие в битве с неверными, ныне спят вечным сном в могилах у стен маленького... он и на монастырь-то не тянет... скорее — скит в горах, неподалеку от крепости Кастельяр. Не замерзли насмерть в канаве после попойки, как это не раз бывало с копейщиками в Ла-Линеа после смерти доброго короля. Не были пойманы и повешаны за грабеж вилланов — в начале лета, когда из Хереса и Севильи в военный лагерь перестали подвозить съестные припасы, многие, в поисках чем бы набить тоскующее брюхо, отправились по окрестным деревням. Мои арбалетчики, мои братья альмогавары погибли как герои за святую веру, и теперь уже наверняка нежатся в райских кущах, попивая винцо с ангелами и распевая веселые кастильские песни.

Сегодня же из нашего временного убежища в Альхесирасе уйдет Лопе Геррада. Мой недоброжелатель убедил еще двоих хороших стрелков из отряда, что в Гаскони для умелых воинов непременно найдется работа и добрая добыча. И что не так уж и важно кому резать глотки — окситанцам, пребывая под знаменем с царственными леопардами, или англам, под красным львом Арманьяков. Оставшиеся восемь человек, изъявили желание сопровождать меня в родную Кантабрию, с тем, чтоб предложить свои мечи морской эрмандаде.

— М-дааа, — сворачивая желтоватую бумагу в трубку и пряча документ в тубус, многозначительно проговорил я. — Милостию Господа, Микаель, скоро будем дома...

— Что, прости? — вдруг вскинул на меня глаза господин сидящий на скамье напротив. Я о его существовании уже и думать забыл. А он, как оказалось, внимательно за мной следил. Что, по меньшей мере, несколько не учтиво. Что я менестрель какой-то, или ярмарочный жонглер, чтоб так нахально меня разглядывать.

— Сеньор? — приподнял я правую бровь. Получилось не особенно доброжелательно. Не хотелось бы затевать ссору в доме моего сюзерена, но и терпеть этакое пренебрежение приличиями не к лицу настоящему идальго и бабальеро.

— Нас не представили друг другу, — сделав вид, будто бы не заметил моего вызова, спокойно продолжил незнакомец. И только теперь я позволил себе тщательно его рассмотреть.

Нужно сказать, воином он не выглядел. Свободные, присущие скорее человеку привычному к шелкам и бархату, чем к железу, движения. Рыцарский пояс, но по новой дворцовой моде — обувь без шпор. Изящный франкский, или быть может даже алеманский кинжал с украшенной золотом и янтарем рукояткой. Настолько же красивой, на сколько неудобной в использовании и бесполезной. Волос за шапероном видно не было, но клянусь вязальными спицами Святой Анны — под многими слоями ткани наверняка скрываются тщательно завитые в кольца длиннющие кудри. Уж этот-то господин не нам, фронтерос, чета. Может поди себе позволить ходить в купальню хоть каждый день.

И только одно, небольшая примета, которую еще и не так легко разглядеть, принуждала меня не торопиться с выводами. На бороде человека, подолгу носящего железный горжет, со временем от кожаных ремешков образуются тонкие полоски потертостей. И у этого наглеца такие прорехи в бороде имелись.

В остальном, кроме кинжала и бороды — ничего особенного. Дворянин лет двадцати пяти, или чуточку больше. Внимательные, влажные карие глаза уроженца Андалузии или Мурсии. Добротная, большей частью кожаная одежда, удобная в дороге и достаточно приличная для патио губернаторского дворца.

— Мое имя — Лопе де Канисарес, — тоном, будто бы я непременно должен был, едва услышав имя, немедленно вскричать: "О! Какая честь для меня беседовать с таким знаменитым на все Среднее море господином". Ему не повезло. В списке глубоко уважаемых мною людей, никаких де Канисаресов не было. А все до единого Лопе, которых мне довелось знать, оказывались редкими ублюдками. Того же Герраду хотя бы взять...

— Диего Эль-Гато, — кивнул я. Среди фронтерос я достаточно хорошо известен. Но мой нынешний собеседник к обитателям Пограничья, похоже, никакого отношения не имел.

— Ты, должно быть только недавно прибыл в крепость? — не унимался тот.

— В субботу, — признал я его правоту.

— О! Вот видишь. Иначе вы тот час бы догадались, что беседуете теперь с личным посланцем короля, дона Педро Кастильского.

— Как драгоценное здоровье Его Величества? — поинтересовался я. Перед последним нашим походом поговаривали, что сына Марии Португальской, единственного законнорожденного потомка доброго короля Альфонсо настигло то же самое проклятье — Черная Смерть. И что будто бы в Севилью уже собрались виднейшие из рикос хомбрес дабы решить, кто после смерти Педро займет трон королевства.

— Беда, благодаренье Господу, миновала. Нашелся ученый медикус из иудеев, что сумел-таки преодолеть болезнь нашего господина.

— Из евреев? — уточнил я.

— Да-да. Именно так я и сказал.

Что мне оставалось? Только пожать плечами. Чудно как-то у них там все, во дворце. Притащить в алькасар еврея, что уже само по себе удивительно. Так еще и доверили христопродавцу жизнь государя!

— В последние дни в крепость прибывает много войск, — сменил тему де Канисарес. — Ты, сеньор Эль-Гато, ведь наверняка тоже привели отряд?

Кивнул. Хотя, можно ли назвать моих альмогаваров войсками? В соматенте конечно рассказывают, о том как лет пятьдесят или около того, назад вольные воины на службе короля Арагона хорошенько наподдавали хваленым италийским рыцарям на Сицилии. А абардажников лучше нас вообще не сыскать. Но что-то я не слышал, чтоб в Альхесирасе объявился хоть один из известных наших капитанов. А без удачливого и уважаемого командира войско не собрать.

— Должно быть, это довольно много воинов, раз ты удостоился приема во дворце дона Педро. Я прав?

— Нет, — разговор мне уже совершенно не нравился.

— Нуда, нуда. Опытный военачальник никогда не скажет перед битвой, будто бы у него довольно войск для победы... И все же? Какими силами ты располагаешь?

— Да к чему эти расспросы?! — вспыхнул я, чувствуя, как краснеют уши. И как они, предатели, явственно видны, не прикрываемые ни головным убором, ни длинными локонами. Среди фронтерос прически не в моде. Скажу прямо — чаще всего обитатели Пограничья вообще очень коротко стригутся.

— Да к тому, что моему сеньору было бы весьма интересно узнать, как много сил успел уже накопить в крепости дон Педро. А я готов такие сведения хорошо оплатить...

— Ты предложил мне деньги за то, чтоб я шпионил за своим сюзереном? — не поверил своим ушам я.

— С чего ты так решил? — деланно удивился дон Лопе. — Я готов поделиться десятком добрых кастильских добл с любезным кабальеро, выразившим свое мнение о числе воинов собравшихся в Альхесирасе. Ничего более.

На мой взгляд, его эта словесная шелуха только подтверждала мое предположение. Что само по себе было уже оскорбительно. Что-то я не слышал, чтоб ни на границе, ни в родной Кантабрии принято было торговать своей честью.

— Это просто слова, — хмыкнул я, придя к решению. — Как и то, что ты посланец нашего молодого короля.

Дону Педро шел семнадцатый год. И я, с высоты своих восемнадцати, имел полное право называть его молодым.

— Не довольно ли моего слова? Не боишься, что это может меня задеть? — с угрозой выговорил де Канисарес.

— Задеть? — старательно, в подражание его протяжному севильскому выговору, вальяжно, улыбаясь от уха до уха, сказал я. — Я уже начал было думать, будто чтоб тебя задеть нужно плюнуть в лицо!

— Славно сказано! — послышался из-за спины молодой восторженный голос. Там, как я думал еще секунду назад, не было никого кроме слуги. А уж голос того, кто в юности учил держать меч, я бы точно узнал.

Всему виной полированные каменные плиты, которыми были выстланы галереи патио. Ну и мягкие, войлочные подошвы обуви обитателей дворца. Потому как за спиной я обнаружил обоих незнакомых господ, в компании с Беатрис. Ее одной было достаточно, чтоб я подскочил со скамьи, как осой ужаленный.

— Прекрасная, — склонил я голову в поклоне, приветствуя дочь своего сюзерена.

— Это всего лишь слова. А их я уже слышала достаточно много, — поджала надменно губы девушка. И продолжила, явно копируя интонации своего отца. — Ах, этот дон Диего — мой самый удачливый предводитель фронтерос! Ах, дон Диего — лучший меч Андалусии...

— Дон Диего? — спросил второй мужчина — тот, чей голос прежде я еще не слышал. — Представьте же нас, несравненная Беатрис.

— Не раньше, чем наш несравненный альмогавар пронзит клинком сердце этого несносного, всюду сующего свой нос, де Канисареса, — закапризничала девушка.

— Ты ко мне не справедлива, роза Альхесираса! — взмахнул руками посланец короля.

— Сжалься же над кабальеро, о милосердная, — улыбнулся тот незнакомец, что был моложе. — Или, если желаешь — над нами. Позволь нам узнать имя этого достойного идальго.

— В долинах Сьерры-де-Ронды он известен, как Диего Эль-Гато, — хмыкнула жестокая красавица. И не удержалась чтоб опять меня уколоть. — Он горец с севера. Из тех, кто когда-то остановили на своих перевалах орды мавров...

— Диего Родригес де Кастро, — уточнил я, сделав вид, что не обратил внимание на ее сарказм. Уж мне ли не знать, как нам, астурийцам и кантабрийцам завидуют жители равнин, не в силах смириться с мыслью, что именно наши предки спасли христианство в Испании.

— Ну да. Конечно. Владетели каменных башен все не могут забыть деяний Сида Компеадора. Если у Родриго рождается сын, то он непременно будет зваться Диего!

Ох и злой же язычок у прекрасной Беатрис Понсе де Леон. В одной фразе сразу три шипа. Кастро — на старом диалекте кастильского — романсеро — это и есть каменная башня. И — да. Мой отец действительно дал мне имя в честь сына знаменитого героя реконкисты Родриго Диаса де Вивара, больше известного под именем Эль Сида Компеадора...

— Де Кастро? — непонятно чему обрадовался второй незнакомец. — И к какой же ветви этого славного рода ты принадлежишь?

— К той, что владеет замком Святой Анны в Кастро-Урдиалесе.

— О! Так это, в какой-то мере мой подданный, — улыбнулся молодой. — Кастро-Урдиалес это самая граница моих владений.

— Позволь представить тебе, дон Диего, моего друга и господина, Энрике Альфонсо, графа Трастамара, князя Астурийского.

— Ваша светлость, — склонил я голову, судорожно пытаясь припомнить откуда могу знать это имя. Где мог его слышать. Пять лет назад, когда уезжал из дома, чтоб стать пажом владетельного сеньора де ла Серда, мне было, по малости лет, совершенно все равно — кто именно правит на побережье Кантабрийского моря. Последним князем Астурии, о котором слышал, был крестный отец моего отца, славный Родриго Альварес. Но на сколько мне известно, он умер давным-давно.

— А этот достойный кабальеро, — подхватил граф Трастамара. — Как ты уже должно быть понял, мой друг и верный соратник, граф Руис Гонсалес де Кастанеда.

— Ваша светлость, — поприветствовал я и второго. Это имя я точно слышал впервые.

— Эль-Гато, я полагаю, это псевдоним, даваемый в вольных отрядах отличившимся воинам? — полюбопытствовал дон Руис, не ведая, что вступает на зыбкую почву. Уж кто, как не любимая дочь алькаида пограничной крепости прекрасно осведомлена о том, каким именно образом я получил свое прозвище. О сколько раз я слышал шутки по этому поводу из алых губок прекрасной девушки!

— А я о тебе слышал, — невольно спас положение де Канисарес. — Это ты одним из первых ворвался на башню Касба? В тот день дон Эджидио Альборнос вручил рыцарские шпоры всем смельчакам, что остались живы после того, как мавры скинули лестницы. Не помню только, сколько вас осталось?

— Двое, — сквозь зубы процедил я. — Нас осталось двое. Но второй — кабальеро Пабло Ангарве не дожил до следующего утра.

— Зато наш кот... в сапогах, — хихикнула Беатрис. — Оказался совершенно невредимым.

— Тогда он действительно счастливчик, — воскликнул дон Энрике. — Я тоже припоминаю этот случай. Ты тогда очень удачно свалился...

— Как кот, — теперь девушка откровенно забавлялась моей красной от смущения физиономией. А я вдруг прямо-таки увидел нарисованного, вроде того слона в святой Библии, здоровенного рыжего котяру в странной широкополой шляпе с перьями, в сапогах и с мечом на боку.

Откуда это во мне? Всплывают иногда странные образы или фразы. Однажды еще удивил наставников, когда на уроке арифметики, задумавшись о чем-то отвлеченном, себя не помня решил каким-то странным способом данный урок. Мелодии в голове вдруг сами собой возникают, или даже целые песенки, которые я, бывает, по полдня мурлыкаю себе под нос пока не забуду. И ведь надо бы к доминиканцам сходить, признаться. А ну как поселился во мне какой-нибудь бес, и искушает, соблазняет наветами адскими...

— Но мы кажется отвлекаем тебя, дон Диего от важного дела? — многозначительно улыбнулся молодой, с виду — лет шестнадцати, князь. — Вы с де Канисаресом вроде бы о чем-то спорили? Можешь не думать будто вызовешь недовольство хозяина этого дома. Мы беремся тебя защитить от гнева алькаида...

— Перережь ему глотку, Диего, — каким-то иным, грудным голосом выдохнула томно Беатрис. — Пусть он захлебнется собственной кровью, и клянусь гребнем святой девы Марии, в награду будет тебе мой поцелуй.

— Вынужден тебя разочаровать, несравненная, — скривился королевский посланник. — Боюсь, мой господин не одобрит, если я, позабыв о данном мне поручении, примусь сражаться с... с котом в сапогах.

— Ха! — вскинулся граф Трастамара. — Это ты о короле Педро что ли? Да он в детстве сбегал с уроков латинского в казармы королевских арбалетчиков. Сколько раз я говорил отцу...

— Не надо, — остановил друга дон Руис. — Знали бы мы тогда, что так все обернется...

— Знал бы, где упаду, соломку бы подстелил, — проговорил я себе под нос. Ну вот, опять. Откуда в голове появилась эта странная фраза?!

— Точнее не скажешь, приятель, — воскликнул дон Энрике, и, стянув с пальца один из перстней, протянул его мне. — Твой язык столь же острый, как и меч! По мне, так это достойно награды! Держи, кабальеро Эль-Гато... А ты, де Канисарес!

Молодой князь быстро сунул мне в руку подарок и повернулся к королевскому посланнику.

— Сдается мне, ты просто трусишь.

— А! Вот ты где, храбрейший из моих кабальеро! — голос у дона Педро Понсе де Леон ни с каким больше не спутаешь. Глядя на этого невысокого, полноватого человека и подумать нельзя, что от его возгласов голуби шарахаются в небо и долго кружат, боясь вернуться. Что команды отдаваемые им на поле сражения легко перекрывают грохот битвы и их слышат даже во вражеских шатрах. — Вижу-вижу, ты таки доставил мне то, о чем я тебя просил.

Расступились, давая дорогу пожилому военачальнику, все, а склонил голову в приветствии только я. Чудно было ощущать себя в окружении двух графов, владетельной синьорины и личного посланца короля. Сказать по правде, я о таком даже и мечтать не мог год назад, когда только прибыл в Ла-Линеа, старательно прикрывая полами длинного перпунта дыры на коленях.

Микаель просунул руку с кожаным тубусом, где хранилось добытое у бербера письмо, и я тут же передал его сюзерену. А тот немедленно извлек пергамент и принялся изучать замысловатую вязь арабских букв.

— Судя по всему, нашему молодому королю можно не держать больше войска под стенами Скалы. Гранада не станет помогать берберам, — наконец выговорил алькаид.

— Добрая весть для моего господина, — слегка поклонился дон Лопе, сохраняя, впрочем, невозмутимое лицо. — Надеюсь, это действительно следует из доставленных нашим доблестным Котом сведений, а не попытка удалить верных королю людей из окрестностей Альхеираса?

— Смотри сам, мальчишка, — скривил губы в презрительной гримасе дон Педро, протягивая свиток.

— К сожалению Господь не дал мне умения разбирать эти варварские закорючки. Но я легко сыщу того, кто сможет это сделать, — начал было де Канисарес, и вдруг обнаружил, что сеньор Понсе де Леон уже его не слушает, повернувшись спиной.

— Благодарю, кабальеро, — хлопнул седой алькаид меня по плечу. — Сейчас дай отдых своим отчаянным парням. А после...

— Прошу меня простить, дон Педро, — решился перебить я своего пока еще сюзерена. — Тут такое дело...

— Говори, — на счастье моя выходка была принята благосклонно.

— Прошел ровно год и один день с того момента.., — я опустился на одно колено и взял руку вельможи в свои. — Теперь же, по древнему испанскому обычаю и закону Кастилии, я ухожу от вас и целую вам руку в том, что отныне не являюсь более вашим вассалом.

— Жаль, — неожиданно искренне опечалился дон Педро. — Особенно теперь. У меня были на тебя планы...

— Его можно понять, — засмеялся граф де Кастанеда. — Теперь нашего Кота ничто не может отвлечь от общения с сеньором Лопе де Канисаресом.

— О чем же вы... гм... общаетесь? — вскинул брови и слегка ободряюще улыбнулся алькаид.

— О деньгах, мой господин, — поспешил сказать я. Не очень-то мне нравилось как меня толкали к схватке с человеком молодого короля. Но и от... общения отказываться не собирался. Вдруг у дона Лопе окажется подходящий для моих длинных рук меч. Мой-то совсем плох...

— Ах, да. О деньгах. Я ведь должен вознаградить тебя за верную службу. Тебя устроит моя долговая расписка к Толедским евреям?

Я отчаянно нуждался в золоте. А еще лучше — в серебре. Предстояло выдать уходящим в Лангедок братьям их долю в добыче, а мулов — основное наше богатство решили продавать в каком-нибудь городе, а не здесь. Но не мог же я отказать владетельному сеньору. Это могло быть воспринято, как недоверие к его долговым распискам. Оставалось только кивнуть.

— Эй, кто там?! — гаркнул дон Педро так, что у меня в ушах зазвенело, а успокоившиеся было голуби снова взвились в небо. — Несите сюда пергаменты и перья. Закончим дело теперь же!

И уже нормальным тоном:

— Ты верно уже счел, сколько я должен тебе отписать?

— Конечно, мой господин. Две тысячи четыреста мараведи...

— Все верно.

— И еще, сколько вам будет угодно за троих погибших моих людей.

— Значит еще триста. Они были славными христовыми воинами.

— Благодарю, мой господин.

— Не благодари, Диего. Ты верно служил и достоин куда большего. Жаль, что уходишь теперь, но и удерживать альмогаваров насильно я не стану. Сейчас бумаги будут готовы и мы с тобой простимся...

Алькаид как-то неожиданно стремительно для своей комплекции отошел от к порталу во внутреннею часть дворца. Остановился, словно только что вспомнил о чем важном, обернулся и жестом подозвал меня к себе.

— Я больше не могу тебе приказать, кабальеро де Кастро. Могу лишь надеяться, что ты из добрых ко мне чувств исполнишь две мои просьбы.

— Все, что в моих силах, — любезно согласился я.

— Этот де Канисарес... Прежде, в дни моей молодости, я не подал бы ему руки. Но теперь... Он человек нашего молодого короля, а у меня не особенно хорошие отношения с Марией Португальской. Убийство, пусть оно и свершится в справедливом поединке, в Севилье могут счесть за вызов королевской власти. Ты меня понимаешь?

— Я воин, мой господин. И далек от политики.

— Мне бы не хотелось, чтоб Канисарес погиб в моей крепости. Но и его присутствие я терпеть более не в силах. Вот если бы он получил серьезную рану, ввергшую этого человека в руки Господни...

— Я вас понял, дон Педро. Если мне доведется продолжить общение с этим идальго, он будет серьезно ранен.

— Я всегда знал, что у тебя на плечах светлая голова. И что тебе не нужно объяснять дважды. На вот. Держи, от меня, — у меня в руке оказался второй за сегодня тяжелый золотой перстень.

— И вот еще что, Диего, — продолжил мой бывший сюзерен. — В порту парочка мурсийских евреев уже несколько дней ждут какого-то корабля. Галера, по их словам должна придти не сегодня, так завтра, а потом иудеи намерены отправиться в Севилью посуху, и просили выделить им несколько воинов в сопровождение. При прежнем короле иудеям благоволили, при новом же, да еще после чудесного исцеления дона Педро, при дворе их и вовсе превозносят. Я конечно тоже веду некоторые дела с ними, но...

Алькаид тяжело вздохнул и тоскливо взглянул на донью Беатрис.

— Если по пути, не согласишься ли ты сопроводить этих... людей до предместий Севильи? Они наверняка заплатят тебе и твоим людям за безопасное путешествие.

— Я предложу им свои услуги, мой господин, — снова согласился. Почему бы и не подзаработать по дороге?!

Дон Педро Понсе де Леон долго, будто пытаясь рассмотреть душу, вглядывался мне в глаза. Потом кивнул чуть глубже обычного, зачем-то провел рукой мне по плечу и не сказав больше ни слова скрылся в глубине дворца. Летру — оформленное и украшенное шнуром с печатью — поручение к евреям в Толедо на выдачу двух тысячи семисот мараведи спустя несколько минут вынес мажордом.

Можно было распрощаться с новыми знакомыми и отправляться в усадьбу к отряду. Однако на месте нашей беседы, в центре патио у ручья и двух скамеек, обнаружился только старый мой слуга. Ни обоих графов, ни королевского посланника, ни тем более Беатрис, как бы не всматривался в сумерки галереи, так и не увидел.

— Пойдем, Микаель, — вздохнул я. Конечно, глупо было надеяться, что сиятельные господа отложат все свои дела только ради продолжения беседы с каким-то бедным идальго, все достояние которого — старый замок на продуваемом всеми ветрами мысу. И тем не менее, маленькое, совсем малюсенькое семечко обиды этаким явным проявлением свойственного рикос хомбрес высокомерия, в сердце поселилось.

Ну нельзя конечно сказать, будто я шел стричь, да вернулся стриженным. По большому счету и разочарование от посещения алькасара Альхесираса было только одно: вместо так необходимых золотых или серебряных кругляков в поясной сумке у меня скрывался кусок пергамента. И теперь, до того момента, как толедские менялы обратят несколько строк с печатью в звонкую монету, я становлюсь почти нищим.

Расчеты просты. После раздела трофеев каждый из моих людей получил на руки около пяти мараведи. Найденные у врагов деньги ушли в казну алькаида в качестве королевской пятерины — уж государь-то точно не согласился бы подождать. Остальная часть была скрыта в трех живых мулах и изрядном количестве всевозможного барахла. После ухода из под Гибралтара основной части армии, Ла-Линеа покинули скупщики и торговцы. В Альхесирасе же их и не было никогда. Несколько лавок, где продавали продукты, пара кузниц, в которых могли подковать коня или изготовить гвоздь — вот и все.

В Аквитанию из отряда уходили трое. Значит, общий перед ними долг составлял триста шестьдесят мараведи. Да еще по сотне на каждого из вассальной платы алькаида. У меня же было чуть больше ста шестидесяти — куда меньше необходимого. Я надеялся на своего сюзерена и на положенное по вассальному договору вознаграждение. Думал, получу и легко рассчитаюсь с решившими нас покинуть братьями. Хотя бы уже потому, что половина из двух тысяч четырехсот мараведи — моя законная доля, как командира отряда.

А ведь нужно было еще приобрести какую-нибудь повозку — за год у нас накопилось уйма вещей, которые рука бы не поднялась бросить. Ну и продукты в дорогу, овес для мулов... Путь предстоял долгий, мало ли на что могли понадобиться деньги. Теперь же ума не приложу где взять хотя бы недостающие средства, чтоб рассчитаться с Лопе Геррадой и его людьми.

Каюсь, мелькнула даже мысль переговорить по приятельски с капитаном гарнизона крепости, да и продать сведения о численности собравшихся в Альхесирасе войск де Канисаресу. Мелькнула, утонул а в океане выплеснувшегося гнева и поменялась на идею прирезать этого королевского засранца к чертям собачьим. А потом отправить Малыша Санчо внимательно осмотреть вещи дохлого идальго. Либре мог мавра в адской тьме найти, не то что пару припрятанных монет в дорожных сумах приезжего.

Соблазн был велик. И останавливало меня только данное дону Педро обещание не убивать королевского порученца в крепости. А от раненного врага прибыли не обещалось. Только проблемы. А ну как Педро Кастильский огорчится и изъявит желание наказать кабальеро, лишившего его на какое-то время помощника?

С другой стороны монеты...

Знать и сделать — это ведь разные вещи, не так ли?!

Решение было принято, и с души вроде камень свалился. Оставалось только переговорить с Контадором и отдельно, желательно наедине, с Хавьером Берриаком. Но почему-то я был уверен, что белозубый баск не откажется слегка поработать своей навахой.

Дело могло легко обождать до вечера. А пока, следовало сделать еще пару дел. Во-первых, встретиться с поджидающими неведомый корабль в порту иудеями. Каждому в Андалусии известно, что кормежкой охраны должен озаботиться наниматель. Нам этот обычай обещал сэкономить приличную сумму, так что я был весьма заинтересован в найме.

А еще нужно было узнать, где остановился кабальеро Лопе де Канисарес. С этим легко справился бы и мой Микаель, но для верного слуги было другое задание.

— Вызнай, кто такие эти господа де Трастамара и де Кастанеда, — тихонько велел я, дождавшись когда Микаель догонит и поравняется со мной. — Вечером встретимся дома и ты все расскажешь. Не может такого быть, чтоб об их сиятельствах не болтала прислуга...

— Истинного так, молодой господин, — так же тихо ответил слуга. — Болтают. Так что и ходить никуда не надо. Все и так уже известно. Городок-то махонький, господин. О чем еще болтать, как не о появлении этаких-то персон?

— Так даже лучше, — обрадовался я. — Рассказывай.

Если я правильно помню, Микаелю давно перевалило за пятьдесят. Старый совсем. Я его берегу. В горы его не беру, хоть он и уверял, будто рука еще крепка, и у него довольно сил, чтоб отправить в Пекло парочку мавров. А ну как подведет его старое сердце? Совсем ведь один останусь. Ни единого человека, связывавшего бы меня с угрюмым пятибашенным замком в Кастро-Урдиалесе не останется. Вот и предпочел остановиться в тени какого-то дома, чтоб не заставлять пожилого человека, пыхтя и потея, бежать рядом со мной.

— Энрике Альфонсо, граф Трастамара так-то человек известный. Клянусь мощами Святого Яго, вы тоже, господин, видели его много раз. Только не в близи, от того и не узнали. Он прежде всегда рядом с отцом был. Любимый, старший сын. Жаль только — не от законной жены. От Доньи Леонор Гусман...

Матерь Божья, Царица небесная! Вот же я остолоп! Как же можно было не признать в его светлости старшего из двух братьев-близнецов, незаконнорожденного сына доброго короля Альфонсо Одиннадцатого?! Многие тогда, в Ла-Линеа, не сомневались, что король оставит корону любимому Энрике. И если бы не коварство Черной Смерти, так бы наверняка и было. Но случилось то, что случилось. Альфонсо умер, и на трон взошел единственный потомок от законной жены Марии Португальской, шестнадцатилетний Педро.

— Инфант Энрике Кастильский, — прошептал я, прежде оглянувшись в поисках лишних ушей. — Почему же граф Кастанеда представил его под другим именем? И что это за титул такой — Трастамара?

— С титулом куда как яснее, господин, чем с их высочеством и их величеством, — подобно мне, стрельнув глазами по сторонам, продолжил Микаель. — Еще римляне ту реку в Галисии Тамарой именовали. Сами галисийцы ее Табром кличут. А земли от реки и до океана дон Хуан Мануэль их высочеству в знак особого расположения передал. Когда сговорился с его величеством о женитьбе Энрике Кастильского на своей дочери, синьорине Хуане Мануэль, графине де Вильена, что в Арагоне, и владетельнице Нуньес де Лара. Свадьба, говорят, и месяца не прошло, как в Севилье была. Только супруга молода еще больно для брачного ложа. Двенадцатый год всего идет. И Энрике отправил ее пока в замок к брату.

— Сам-то он каким ветром в Альхесирас занесен?

— Он с братьями оммаж новому королю принесли. В верности клялись. А тот возьми и заболей. Так сеньоры рикос хомбрес ну давай трон делить. По крови-то каждый из них от престола не далеко. И сыновей донны Леонор принялись было на свою сторону тянуть. Тут молодой король и выздоровел. Да и осерчал. Вельможи, как тараканы, из Севильи побежали, да по замкам своим попрятались. Ну и дона Энрике к себе алькаид местный зазвал. Обещал галеру дать, чтоб инфанта с верными людьми в Астурию переправить. Только пока они добирались, король флоту приказ прислал — перейти в Кадис. Вот и оказался дон Энрике тут как в мышеловке.

— Что же ему мешает вернуться в замок своей матери? Медина-Сидония куда как лучшее место, чем пустынный Альхесирас.

— Ах, господин мой. Я же не сказал! Как только вельможи из Севильи поехали, молодого короля мать уговорила ненавистную соперницу под стражу взять. Схватили донну Леонору и в замок Кармона заключили. Дон Педро кабальеро де Канисареса прислал. Зовет дона Энрике вернуться. Да только тому боязно, видно. Слуги говорят, они в Астурию пешком пробираться намерены, да проводника через Сьерра-де-Ронда пока не сыскали, и лошадей найти не могут.

— Зачем им лошади? — удивился я. — У них так много поклажи?

— Может, они по долинам Пограничья ехать собираются, — пожал плечами и засмеялся слуга.

— А граф де Кастанеда? Кто он?

— Друг. Соратник по детским играм. Так то, болтают, сам дон Энрике больше книги изучать привычен, чем с копьем на коне рыцарском скакать. Так и дон Руис пристрастился.

— Вот значит как, — потеребил я бородку. Глупая, недостойная рыцаря привычка, дергать себя за бороду. Но ничего с собой поделать не в силах. Стоит задуматься, руки сами тянуться.

Но, нужно признать, голова куда лучше служит своему повелителю, когда я дергаю за волоски, чем ежели нет. Потому как сразу возникла идея отправить нашего отрядного казначея к мажордому алькаида с предложением купить мулов. Это не только решило бы все проблемы разом, так еще и послужило бы лишним свидетельством моего, к дону Педро, почтением.

— А этот... Де Канисарес? — приблизившись к виллану вплотную, совсем уже шепотом спросил я. — Насколько он близок к королю?

— Он из королевских стрелков, господин. Сержант, — невольно заразившись моей настороженностью, заговорчески оглядываясь чуть ли не после каждого слова, так же тихо, отвечал слуга. — Покойный государь лично занимался набором в этот полк. Вы и сами, должно быть ведаете, что там за люди.

Кивнул. Еще бы мне не знать. Альфонсо собирал арбалетчиков в свой личный отряд конных стрелков чуть ли не по тюрьмам и каторгам (имеются в виду рабские скамьи галер). Короля в первую очередь интересовали воинские умения, и уже потом — по какой причине человек опустился на самое дно. И королевские стрелки платили за милость полной, совершенной и безоговорочной, прямо-таки собачьей преданностью. Не рассуждая и не раздумывая, любой из них готов был выполнить любой приказ благодетеля. И когда я говорю — любой, это значит — действительно любой. Если король приказал бы перерезать горло папе римскому, единственное что интересовало бы стрелка — как государю будет угодно — справа на лево резать, или наоборот?

Ходили слухи, будто бы среди арбалетчиков короля есть и бывшие морские пираты, и придорожные душегубы, и беглые монахи, и лишенные имени за бесчестные поступки дворяне. Полк был разделен на две баталии по восемьсот человек, которыми командовали капитаны. В одном из них, Зорзо, кто-то из старшин альмогаваров, с удивлением узнал греческого пирата. А о Перро Хусто (перро хусто — верный пес) — второму капитану стрелков, ни один из кабальеро при встрече не подал бы руки. Несколько лет назад, когда у этого человека еще был титул и человеческое имя, а не кличка, был пойман за руку при попытке украсть деньги в казармах ордена Сантьяго, рыцарем которого был и он в то время. За что был лишен плаща с "цветущим" крестом, рыцарских шпор и пояса. Служба государю вернула Перро права идальго, но не могла возвратить честь и уважение.

Сержанты королевских стрелков руководили сотней арбалетчиков и, подобно капитанам, обладали всеми привилегиями дворян. Так что я нисколько бы не удивился, если бы стало известно, что отец нашего посланца звался каким-нибудь Фабриго Канисаром (canizare (исп.) — тростник), и ловил рыбу в камышах устья Гвадалквивира. А сын теперь — личный порученец молодого короля, кабальеро Лопе де Канисарес. Что лучше тысяч слов говорило о том, что полк конных арбалетчиков похоже теперь присягнул на верность новому хозяину.

— Он прибыл в крепость один? — глупый вопрос, но я должен был его задать.

— С ним дюжина "верных", — подтвердил догадку Микаель. И добавил, словно почувствовав, каким будет следующий мой вопрос. — Они остановились в пустующем купеческом доме у пристани.

— Отлично.

— А третьего дня в ту усадьбу еще и пара иудеев свой фургон завела. Большой такой, с дощатыми стенками и о двух лошадях.

Ух ты! Уж не те ли самые это евреи, о сопровождении которых просил меня дон Педро? Даже если и так — тем более странно, что они остановились в том же доме, что и королевские посланники.

Евреев много в городах. Такое уж они племя — не приученное к труду на земле. Среди них много лекарей и стряпчих, способных легко распутать самые трудные судебные хитросплетения. Из четырех меняльных лавок в Толедо — три принадлежат иудеям. И сборщики налогов и податей — сплошь они. И нет мытарей страшнее и неумолимее. Сами сдирают последнюю шкуру с бедных вилланов, сами деньгам в королевском казначействе счет ведут. Только что-то я не слышал, чтоб даже главный тесорио за одним столом с кабальеро пищу принимал!

Еще они умелые мастеровые. Бумагу делают и алхимией в дозволенных пределах промышляют. Но большей частью все же — по металлам. Не зря на монетном дворе возле Золотой башни в Севилье только на сафардском наречии и говорят. Страшные, громогласные бомбарды, метавшие каменные ядра в стены гибралтарского замка и изготовлены были евреями, и обихаживались ими же. Покойный король держал при своей особе нескольких таких, но все же в один барак со своими стрелками селить бы не стал.

Чудно как-то. Странно и непонятно. Какая-то в этом тайна сокрыта. Какая-то интрига. Ведь не мог же мой верный слуга мне соврать! А значит — евреи действительно живут под одной крышей с арбалетчиками молодого короля. Только почему тогда стрелки не могут сами сопроводить так нежно любимых жидов до столицы Андалусии?

В любом случае, идти сейчас на пристань не стоило. Раз уж Господу было угодно соединить оба моих долга в одном месте, нужно было к этому подготовиться. Тем более что солнце почти достигло зенита. Над плоскими крышами Альхесираса повисло удушливое марево и я в своей парадной одежде, даже стоя в тени, уже обливался потом. Добрые христиане в такой час должны вкушать посланную Христом пищу в прохладных комнатах у проточной воды, а не бегать по крепости за евреями. В общем, мы со слугой тут же развернулись и отправились в наш уютный дом.

Обед был готов. Припасов было маловато, но все же куда больше чем мы обычно несли с собой в походе. В окрестных холмах, привлеченные иллюзией защиты от мавританских набегов, стали уже понемногу селиться крестьяне. По утрам на площади у церкви продавали или меняли на железо и ткани свежие оливки, масло из них, горох и огородную зелень. Там же люди мажордома алькаида торговали зерном и вином с личных, дона Педро, виноградников возле Хереса-Приграничного. Туда же пригоняли тощих горных коз и овец. Пока армия еще стояла в Ла-Линеа, никого бы не удивили и бычки со свиньями. Но сейчас такой роскоши давно уже не встретишь.

За кошевара у нас Антонио Энрикес. Не знаю что едят в Галисии, я там ни разу не бывал, но готовил наш немногословный брат так, что хвалили даже привередливые каталонцы. Горцам же и крупа ошпаренная кипятком — за ману небесную. А мы, возвращаясь, подстрелили молодую глупую косулю. Что не съели тем же вечером, тщательно переложили крапивными листьями, и привезли в крепость. Здесь уже Антонио добыл листья брюквы и приготовил lacon con grelos — запеченное в зелени мясо по рецептам своей родины. М-м-м. Пальчики оближешь! А к мясу — настоящую астурийскую фабаду — горох с тушеными овощами.

А потом слегка разбавленное вино. Фино из Хереса-де-ла-Фронтера, конечно. Лучшее, что дает виноградная лоза, выросшая на белых меловых склонах гор в Пограничье. Вино — символ христианских побед! Как мы, воины Христа, на войне с неверными, фронтерос, можем пить что-то иное?

Фино — король местных вин. Достаточно крепкий, чтоб не портиться, не превращаться в дьявольскую кровь — уксус, сколь угодно долго. Сладкий, терпкий, совсем немного, самую чуточку горьковатый.

— Не знаю никакого иного питься, что лучше Фино разгоняло бы пары глупости в голове, — разглагольствовал Лопе Геррада, и ни единый человек в отряде не мог с ним поспорить. — Оно добавляет духу крылья, и от того — все, что слетает с языка, становится метким словцом. Оно согревает кровь, и делает труса отважным, а малодушного — отчаянным. С хересом в животе сердце, раззадорившись, готово на любой подвиг!

— Отлично сказано, приятель! — воскликнул, сверкая белозубой улыбкой Берриак. — Так славно, будто сами ангелы небесные подсказывали тебе слова!

— Или фино, — хохотнул Северянин.

— Если только — это не одно и то же! — поддержал Мартин Абарка.

Не знаю, так ли уж влияет знаменитое вино на сердце обитателя пограничья, или среди альмогаваров сплошь собрались люди с пылающими сердцами, но с моим планом соратники согласились мгновенно. И немедленно приступили к его исполнению.

Эль-Контадор побежал во дворец искать мажордома, а я с Северянином, Берриаком, Абаркой, Малышом Либре и дедовским мечом — к пристани, искать иудеев и приключений.

2. Богатый выбор случайностей

Должно быть, сержант Лопе де Канисарес — редкостного таланта командир. Или, уж по крайней мере — отмеченный Господом арбалетчик, способный за двести пасов (пас — 1,4 метра) поразить болтом катящееся яблоко. Был бы стрелок сотником какого-нибудь городского ополчения, я бы еще подумал, будто он давнишний любимчик и собутыльник капитана. Однако, каждому известно, что среди собранных добрым королем Альфонсо людей такого быть не может.

Что-то же должно было проявиться в этом рыбачьем сыне, какой-то талант, достаточный чтоб стать командиром сотни королевских стрелков. Что-то, мне неведомое, не очевидное.

Но вот в чем я могу поклясться на Святом Писании, так это в том, что оружием благородных идальго этот человек не владел совершенно. Размахивал своей тонюсенькой, в половину легче той, что на поясе моего оруженосца, эспадой, как мальчишка с лопухами придорожными сражался. Наскакивал на меня, петушком, выкрикивать даже что-то грозное пытался. Я защищался, и поверить не мог, что глаза мне не лгут. Что это не хитрая игра. Что этот стрелок действительно сумасшедший — с этаким-то навыком боя выйти против первого меча Пограничья!

Сказать по правде, даже растерялся сначала, такого поединщика перед собой обнаружив. Это вроде как — идешь на ярмарку, готовишься к многословному торгу с матерым купчиной, подсчитываешь динеро в кошеле, а встречаешь туповатого виллана из глухой горной деревни, восторгающегося единой серебрушкой в мозолистом кулаке.

Ранил я его в язык. Долго выбирал, куда именно клинок свой направить, пока не пришла в голову мысль, что молчаливый королевский посланник должен придтись по сердцу многоуважаемым дону Педро с доном Энрике. Тем более, что рана эта хотя и весьма болезненная, но не смертельная. И быстро зарастающая. Главное не тянуть в рот всякую гадость, полоскать несколько раз в день отваром ромашки и поменьше болтать. Я это со всей достоверностью знаю. Один из двух братьев Сомпреро, Франциско, однажды получил мавританскую стрелу в щеку, которая наконечником ему как раз в язык вошла. Благо наш повар, Антонио, не растерялся. У него и игла нашлась с шелковой ниткой, и травам обучен. Франциско с тех пор немного шепелявит, а на щеке у него красуется страшный рубец, но ведь это не умаляет достоинства воина! Не правда ли?

Де Канисарес нанес простой боковой удар. Старый Микаель называет такие ударом рыбьего хвоста. И непременно добавляет, что так только тростник рубить хорошо, или приговоренным — головы. И на щит легко принять, и просто уклониться.

Щита у меня нет. Потерял однажды в горах. И уклоняться я не стал. Остановил легкое лезвие своим шлеморубом, и пнул сапогом в колено противнику. А когда тот повернулся боком, вонзил клинок прямо ему в щеку.

— Ха! — восторженно воскликнул Мартин Абарка. — Это дабы рот сей не смел более произносить хулы против рыцарской чести!

Я не стал посвящать молодого наваррского идальго в нюансы последней просьбы моего бывшего сюзерена. Довольно было и того, что дон Лопе предлагал мне продать своего господина за деньги. А вот какой-то дворянин, присланный из дворца наблюдать за поединком — тот похоже был куда лучше осведомлен. Потому что стоило де Канисаресу отскочить от меня, разбрызгивая кровавые капли по занесенной песком брусчатке припортовой площади, кивнул мне многозначительно. И тут же объявил, что данной ему алькаидом властью, объявляет поединок чести завершенным, а меня его победителем.

В качестве трофея мне передали никчемный, с чрезмерно изукрашенной смарагдами крестовиной, "детский" клинок противника. Ножны я сам забрал у угрюмо на меня зыркающих арбалетчиков. Пришлось даже рыкнуть на них. Предложить продолжить веселье, если им есть что сказать настоящему кабальеро. К сожалению, среди шестерых верных так и не нашлось ни единого, кто считал бы себя мастером меча. Теперь бы я жалеть противника не стал — на их поясах нагло прямо-таки выпирали пухлые. набитые монетами, кошели.

Можно было бы конечно плюнуть, и не ссориться с королевскими стрелками из-за ерунды, но мне показалось, что чехол для смешного оружия как бы не дороже самого меча. Оставлять себе это убожество я конечно же не собирался.

К раненому, злобно сверкнув на меня глазами, бросился Иегуда бен-Давид. Это еврей. Один из тех двоих, к которым мы уже успели наняться в охрану. А куда им деваться-то было? Ни один другой отряд в крепости за сопровождение одинокого фургона до Севильи браться не желал.

Я, как кабальеро с небольшим отрядом хорошо вооруженных воинов, мог рассчитывать на шесть мараведи в день. Было бы нас не девять, а, скажем — дюжина, плата могла бы подняться до семи. Ну и питание охраны за счет нанимателя. Это древний испанский обычай, который при найме даже не обсуждают.

Как бы не так. Старший из иудеев, Файзель ибн-Эзра, торговался за каждый обол. Нет. Не так. Пробовал торговаться. День для меня был вообще переполнен неожиданными открытиями, так что его стоны о туземной дороговизне продуктов, скорее удивляли, чем раздражали. В конце концов, я дал обещание дону Педро предложить свои услуги евреям. О том, что я обязан еще и наняться за бесценок разговора не было.

— Ты видно что-то не так понимаешь, жид, — протянул я, подражая севильскому обычаю, когда тот, в ответ на молчание, вдруг стал уверять, будто их охотно принимают при дворе молодого короля, и он лично замолвит за меня словечко. Если конечно мы сойдемся в цене. — Я не намерен обсуждать с тобой стоимость моего отряда. Либо ты платишь за десять дней вперед и кормишь моих людей в пути, либо едете одни. Я достаточно понятно объясняю?

— А...

— Шестьдесят мараведи сейчас. Остальное в пригороде Севильи, — догадался я. — И если пища не понравится моим воинам, съедим одного из твоих коней.

Старший и младший, размахивая руками как заполошные чайки, беседовали несколько минут на своем языке. А потом вынесли вердикт: деньги в момент отправления из крепости. Выходим немедленно после прибытия в порт нужного корабля. Даже если в ночь. Я не особо понимал — к чему такая спешка, и почему бы не отправиться на рассвете, как это принято у добрых христиан. Но и спорить не стал.

В Севилью из Альхесираса идут две дороги. Южная, через Тарифу, Вехер-де-ла-Фронтеру и Кадис, на Приграничный Херес, а оттуда на север, к столице Андалусии. И северная — через Беналуп и Медину-Сидонию, опять-таки на Херес. Вторая короче, изобилует длинными спусками и крутыми подъемами. Лучше, если в телегу вместо двух Мурсийских росинов, будут впряжены могучие волы. Только где их теперь взять? Так что оставалась только южная, более приспособленная для пароконного фургона.

В сушь, по дороге через Тарифу, не особенно погоняющий лошадей караван доходит до Севильи за одиннадцать дней. Но я был уверен, что наниматели, готовые покинуть безопасную крепость даже вечером, станут торопиться. В общем, к предместьям крупнейшего города округи мы должны были выйти как раз к исходу десятых суток.

В свои расчеты я иудеев посвящать не стал. Пусть себе думают, что смогут придраться к чему-нибудь по дороге и не выплатить строптивой охране воображаемую оставшуюся часть...

Оба дела были сделаны. Можно было возвращаться в усадьбу и начинать готовиться к путешествию. Но я все-таки остался в сумрачном переулке у припортовой площади. Потому как в этой песне последний куплет еще не был допет.

Нам с Северянином, заблаговременно подготовившим укрытие в заваленном хламом тупике нужно было всего на всего дождаться возвращения Берриака и Малыша. Ну и прикрыть от возможного преследования, если таковое последует.

Пока мы с неимоверно самонадеянным де Канисаресом изображали яростный бой, а шесть королевских стрелков и два еврея за этими скоморошьими плясками наблюдали, наши браться успели проникнуть в усадьбу и найти, где спрятаться до ночи. Благо долго ждать им не нужно было. Поединок начался уже в вечерних сумерках.

Очень хотелось забраться на сваленные в беспорядке бочки, перемахнуть не слишком высокую стену, и заняться делом самому. Судя по тому, как нетерпеливо ерзал рыжий гигант — он мои желания полностью разделял. Но ни мне — не дай Господи кто увидит и узнает, ни ему — таких крупных людей во всей крепости по пальцам одной руки можно перечесть, в усадьбу соваться было нельзя. Иначе пришлось бы попросту убивать там всех, включая нанимателей, а задаток-то за охрану в пути мы еще не взяли!

Крепость невелика. А людей в ней живет и того меньше. На быстро темнеющем, по летнему бархатном небе расцветали удивительные звезды. Сменившийся ветер лениво колыхал и шлепал морскими водами о бревна причалов. Где-то далеко, на стене, глухо перекрикивалась ночная стража и шуршал по каменной мостовой нагревшийся за день песок. Город засыпал.

Дважды прошел патруль. Еще одна примета грядущих изменений. Даже во время осады Гибралтара солдат на пустынных улицах Альхесираса не было. Ворам и грабителям здесь не разгуляться, а немногочисленные жители довольствовались высокими заборами и крепкими запорами. Кого и от чего защищали с грохотом марширующие по узким улицам стражники — не понятно, но нам их прогулки только на пользу пошли. Не давали расслабиться и задремать.

Наконец, наше терпение было вознаграждено. Уже далеко за полночь из-за стены послышалась приглушенная возня, а потом коротко мяукнула кошка. У Малыша Санчо талант, может изобразить голос любого животного или птицы. И поди отличи — взаправду там ночная хищница мяучет, или Либре нам сигнал подает?!

Бросили камешек. Через секунду точно такой же перелетел обратно. Свои! Мы с Северянином мигом поставили на попа приготовленную бочку, рыжий тут же на нее взгромоздился и оказался на полголовы выше стены. Как раз, чтоб было удобно принимать увесистые кошели с добычей, а потом и помочь легким и ловким братьям переползти преграду. Минута, и наши экзекуторы уже в переулке, на корточках пережидают проход очередного патруля.

— Что там? — прошелестел я, прижав губы чуть не к самому уху баска.

— Иглой в ухо, — так же тихо отчитался он. — Сон его будет крепок.

И тут же, спрятав сверкающие даже в свете звезд зубы, повинился:

— Этот дьяволов выкормыш, младший жид... Похоже, он видел меня.

— В лицо? — глупо было спрашивать. Головы они сразу замотали темными тряпками на берберский манер. Так что Хавьер только покачал головой, впившись пальцами мне в плечо — мимо проходили стражники алькаида.

— Как он сможет тебя узнать? — покачал я головой, когда опасность миновала, и можно было отправляться домой. — В ночи все кошки — серы.

— Тебе виднее, Эль-Гато, — хмыкнул Берриак. И воскликнул весело: — Кто-нибудь догадался взять с собой вина?

Хорошая шутка! Хотел бы я взглянуть на безумца, решившего прихватить с собой в бой флягу! Лишняя тяжесть. Булькающая и неудобная, постоянно лезущая под руку. Так что пришлось баску терпеть до возвращения в нашу усадьбу. Глупцов среди нас не было.

Настроение у всех было превосходным. Абарка, встретивший нас на половине дороги, выглядел угрюмым и озабоченным, пока не разглядел сверкающие зубы Хавьера и не услышал хохот неукротимого Северянина. И веселья еще добавилось, когда оруженосец вытянул из тайника в обвалившейся стене брошенного дома старый и пыльный — каким и должен быть — замечательный, в кантару (кантара — 16,13 литра), бочонок вина. По нашему сговору во время сиесты, он и должен был это сделать, но кто же знал, что божественного сока винной ягоды будет так много?!

Угостились, а потом Северянин взгромоздил остатки на плечо, приобнял свободной рукой баска, и они вдвоем, распевая развеселую песню о овечке и пастушке, двинулись в сторону дома. Ну и мы тоже. Сзади. Лицедей из меня плохой, и петь я не умею. Так что при встрече с очередным патрулем моя роль сводилась к тому, чтоб просто висеть на плечах братьев и благоухать пролитым на рубаху вином.

"Добычу", я имею в виду — бочонок, пришлось оставить нашим, собравшимся у костра во дворе усадьбы. Ну и выпить немного с ними, пока Мартин рассказывал о поединке. Потом еще пришлось отчитаться об условиях найма к двум евреям. Герраде-то было уже, по большому счету, все равно. А остальным приятно было услышать, что хотя бы по пути до Севильи питаться мы будем за чужой счет. Да еще и немного монет заработаем. Встречи с бродящими по округе дезертирами и разбойниками никто не опасался. Добрый воин на большую дорогу не пойдет. Опытному и хорошо вооруженному арбалетчику всегда найдется место в чьем-нибудь отряде на какой-нибудь войне. А согнанных в ополчение и сбежавших от тягот лагерной жизни вилланов мы разгоним одним своим видом.

За разговором не заметили, что у костра с нами не было казначея. Удивились даже, когда он вышел с мешочком денег и заявил, что готов немедля выплатить доли уходящих из отряда братьев. Поведал, что торг с мажордомом дона Педро прошел успешно и удалось продать тому двух самых слабых наших мулов. За тысячу между прочим! Именно так, как Контадор еще в ущелье обещал.

Еще раз, под непременные шутки Берриака и гогот Северянина, пересчитали долг. Немного поспорили с Геррадой из-за качества монет, но все-таки пришли к согласию. Шестьсот восемьдесят семь мараведи, разделенные на три равных кучки, перекочевали в кошельки уходящих альмогаваров, а остальное в наши.

Кто-то остался у костра, а я, повинуясь знакам казначея, отговорился усталостью после поединка, ушел в дом. Следовало обсудить добычу Малыша с Хавьером и поделить добытое.

Покойный де Канисарес деньги особенно не прятал. Видно полагался на свой авторитет и силу полудюжины королевских стрелков. Так что нашему глазастому Санчо оставалось только взять несколько мешочков, как хозяйки берут окорок в подвале с ледника. Я на его месте нипочем не бросил бы такие деньжищи так беспечно. Все-таки это не пара обрезанных по краям динеро. Сто полновесных кастильских добл и на три сотни мараведи серебра! Достаточно, чтоб нанять галеру до Севильи, или снабдить полным доспехом рыцаря. На хорошего боевого коня и меч уже не хватит, конечно...

План был мой, но нашего с Северянином вмешательства не понадобилась. Абарка тоже, как выяснилось, зря таскал бочонок вина по ночным улицам. Но ведь все могло обернуться совсем иначе. И это каждый из нас понимал. Потому и поделили добычу не так, как это делали обычно. Не по обычаям альмогаваров, а просто — по совести. Всем поровну. По двадцать золотых и по десять серебряных на каждого. Двести пятьдесят серебрушек присудили Контадору. Он тоже важное дело делал. Если завтра спросят — как вышло, что кошели наши полны, стараниями отрядного казначея, нам было что ответить.

Приятно, черт побери, ложиться спать богатым! Когда в кошеле весело позвякивает золото, глупые и страшные сны о каком-то Диме и еврее Бенционе никогда не снятся. И мысли в голове ворочаются сытые. Медленные и ленивые. О том, что денег на содержание замка хватит по меньшей мере лет на пять. Что можно, будем проездом в Толедо или Бургосе, посетить оружейников. Вдруг да найдется меч по руке! Без новомодных железных воротников, налокотников и наколенников я как-нибудь и так обойдусь. Тем более, что мы собирались наняться абордажниками во флот морской эрмандады, воюющей с английским королем за порты в Аквитании. А зачем в море много доспехов? Не дай Господь, доведется в воду с корабля упасть! Мигом на дно, навешанным на себя железом рыб смешить пойдешь!

А меч давно уже нужно новый. Нет, дедовский, добытый предком в схватке с норманнами чуть ли не триста лет назад, я продавать не собирался. В замке должно храниться много оружия. Да и... не смогу я отдать в чужие руки верой и правдой служивший поколениям де Кастро из Санта-Анны клинок! Предательство это... Отец Леонард говорит, будто у стали нет души, и что только язычники могут утверждать обратное! Мы все с ним тогда согласились. Кивали и пели потом псалмы. Ну, как умели так и пели. А вороны — они вообще глупые птицы и один Дьявол ведает, чего они раскричались, сорвались в небо и улетели.

Согласились, но... Даже как сказать-то не знаю... Душу в сталь может быть Бог и не вдохнул, а вот характер — точно у каждого оружия свой. Мне иногда кажется, будто бы клинок, приплывший на драконьей ладье с другого берега Северного моря, куда мудрее меня. И сам знает, как именно нужно заканчивать поединок. То плашмя — как тогда с бербером, Усемой-Массеном ибн-Зари, повернется. То ужом проскользнет сквозь все преграды и ужалит в злобный язык. А я только за рукоять держусь.

— В Севилье тоже нужно зайти к кузнецам! — пообещал я сам себе, и с этой мыслью уснул.

Говорят, фронтерос спят как лисы, в один глаз, в одно ухо. В долинах и ущельях Сьерры-де-Ронда опытному обитателю Пограничья шум ветра и шелест листьев, стук падающих камней и журчание ручьев, крики птиц и вопли ненавистных мартышек подскажут об опасности, поджидающей за поворотом тропы, поднимут с лежанки у костра, и спасут жизнь. В безопасном Альхесирасе впитавшиеся в кровь привычки никуда не деваются. Ворочаются перед тем как уснуть, привыкают к новым звукам, альмогавары. К крикам котов в развалинах, к шлепанью моря о причалы, к шагам стражи в узких улицах.

И не в обычаях вольных воинов нежиться в постелях до позднего утра. Едва-едва светлеет небо, только-только тьма отступает, меняется ветер, иные сказки шепчут листья — этого довольно, чтоб глаза открылись сами собой.

Когда прибежал мальчишка с вестью, что в порт входит корабль, и с требованием вознаградить его быстрые ноги и громкий голос, мы уже перекусить успели, и Герраду с двумя его попутчиками проводить. А я так еще и кобылку обиходил, меч и пару кинжалов смазал, упаковал к перевозке городскую одежду и ожидающую подгонки под фигуру кольчугу. Оставалось влезть и зашнуровать ощутимо пахнущий потом перпунт, надвинуть старый — как бы не ровесник меча — шлем, и обернуть талию перевязью с ножнами. И все. Готов к путешествию.

— ...Вот их милость, младший жид и говорит! — захлебываясь словами и жалобно распахнув глазенки, трещал, как сорока, пацаненок. — Беги, мол к их милости, кабальеро. Скажи, мол, чтоб был готов. А старший жид...

— Чтож ты, парень, все жид да жид? — вспыхнул Контадор, вообще не слишком жаловавший любые упоминания о проклятом народе.

— Так как же? — искренне удивился гонец. — Они же, жиды поганые, сказали, дескать за вести добрые фронтерос тебя непременно наградят. О откуда мне знать — зря я ноги бил, или нет? По шее я получу, или денежку за щеку?

— Чтож ты согласился гонцом стать? — усмехнулся я, нащупывая самую мелкую монетку в кошеле.

— Так, ваша милость, — хитро прищурился парнишка. — В крепости всем известно, что их милость, Диего, по прозванию Эль-Гато, с гор с богатой добычей вернулся. А вчерась еще и мулов дона Педро мажордому продал. Неужто для меня такой славный кабальеро награду не сыщет?

— И к которому из нас подойдешь? — подбоченился Берииак. Одеты мы все были примерно одинаково, а оружие в крепости не принято на виду держать. Ладно еще Северянин. Его вообще трудно с кем-то спутать. А вот все остальные — ни возрастом слишком уж сильно, ни статью не отличались.

— К нему вот, господин, — и на миг не задумываясь, ткнул в меня пальцем сопляк. — Сказывают, Кот наш нынче сапогами мавританскими обзавелся. Волосом черный, лицом белый, глазом льдистым. Выходит, он и есть их милость Эль-Гато-эн-лас-Ботас.

— Ну держи, — протянул я тоненький кружок из дрянного серебра мальчишке, под смех братьев альмогаваров. — Шерлок Холмс Альхесирасский!

Вот опять? Знаю ведь, понимаю — назвал чье-то имя, должное что-то означать. А вот — кем был этот человек, чем знаменит, и, главное — откуда я о нем узнал? Само, помимо воли, на язык навернулось. Шел в порт, думал. Вспомнить пытался, лоб морщил. Потом плюнул с досады себе под ноги, и бросил. Решил — если Господу угодно не мои мысли мне в голову вкладывать, то кто я такой, чтоб с Провидением спорить.

Я, к слову сказать, такие вот моменты, легко готов на страшные свои сны променять. Несколько раз уже замечал, что в нужные моменты, будто ангел небесный мне знания на ухо нашептывает. Как засаду на тропе устроить, чтоб и всем стрелять было удобно, и своих чтоб не зацепило, и враг ни один не ушел. Как оборону в брошенной одинокой башне на скале организовать, чтоб куда бы враг не сунулся, отовсюду острые жала ему смертью грозили. Как с монахами-доминиканцами договориться, или у мавританских сервов пищу купить...

А что, иной раз, такие вот имена, или словечки какие-то непонятные прорываются, так от чрезмерного усердия еще и не то случиться может! Повелел, видно, Господь своим крылатым слугам всячески оберегать, помогать и подсказывать кантабрийскому идальго, кабальеро Диего де Кастро, а те бросились Божественную волю исполнять. Торопятся, толкаются. Мешают друг другу...

В общем, улыбнулся я своим самонадеянным мыслям, и так, с улыбкой, к морю и подошел. Как раз вовремя, кстати. На каталонской галере только-только весла подняли, и теперь ее тросами к причалу подтягивали. Жаль знаки на парусах не успел посмотреть. На мачте тоже баннер висел, но слабый ветерок его едва-едва шевелил. Не разглядеть чей он. А чтоб увидеть щиты на корме, нужно было приблизиться к нетерпеливо притаптывающим нашим иудейским нанимателям. Что очень не хотелось. Уж очень недоверчиво они на нас с Мартином поглядывали.

Кивнул старшему, Файзелю кажется. А младшему улыбнулся многозначительно. Тот скривил пухлые влажные губы и отвернулся. Бывает и так. Вроде видишь человека второй раз в жизни, а сразу понимаешь — враг. Вот и у нас с Иегудой бен-Давидом так. Причем, судя по всему — взаимно. Впрочем, мне с ним детей не крестить. Ему в любом случае придется какое-то время мое общество терпеть. Так что — пусть привыкает.

Тронул Абарку за локоть, привлекая внимание, и потихоньку стал пробираться через быстро собирающуюся толпу — не часто в Альхесирас в последнее время заходят большие суда, к той части причалов, откуда должна была быть видна корма корабля.

Оруженосец нырнул куда-то поближе к сходням, а я протиснулся к берегу. Только на минуту, чтоб увидеть гербы на щитах, безмерно удивиться и отойти.

Потому что на планшире кормовой надстройки, из под тента, прикрывающего от солнца ют, торчали красные, с раздвоенными, подобно ласточкиному хвосту, окончаниями, кресты на белом фоне. И в толпе уже пошли шепотки: "тамплиеры"! Что за дела у воинов Христа с презренными севильскими иудеями?

Если быть точным, собственно ордена Иерусалимского Храма Соломона уже лет сорок как не существует. Под давлением императора франков, папа собой буллой разделил огромного "спрута", охватившего, сжавшего в тесных объятиях весь христианский мир, на несколько поменьше. Разделили имущество и земли, сменили названия, назначили новых магистров, но рыцари — те остались теми же. И что с того, если в Арагоне, Валенсии и Каталонии они ныне именовались воинами Девы Марии Монтесской, в благословенной Кастилии — орденом Калатравы, а в галльской Лузитании, которую все чаще стали называть Португалией — орденом Христа? Все так же реет на стягах расщепленный крест, а в замках на вершинах утесов обсуждают планы нового крестового похода к Гробу Господа. И пусть в командорствах больше не принимают деньги на хранение, а магистры приносят оммаж королям, никто имеющий голову на плечах особо не верит, будто бы разделенные границами государств осколки не поддерживают связи между собой.

Потому никто в порту Альхесираса и не удивился, когда в залив вошло арагонское военное судно. Между Кастилией и юго-западным соседом теперь мир. Брат короля Педро Церемонного — Фернандо, маркиз де Тортоса, вообще официально состоит в свите молодого Педро Кастильского. Да и дружба между дворцом в Сарагосе и штаб-квартирой ордена Монтессы пару лет назад, во время бунта в Каталонии получила явное и яркое подтверждение. Тогда магистр Педро де Тоус, лично казнил главарей заговорщиков, влив им в глотки расплавленную медь колоколов, коими злодеи созывали народ к восстанию.

И если бы рыцари прибыли к алькаиду крепости, я решил бы, будто наш король готовит новую войну с неверными. Или, помня о пристрастии молодого монарха к воинским забавам, подумал бы о готовящемся вторжении в Фес. Еще прежний, добрый король Альфонсо, планировал, покончив с Гибралтаром, высадиться в Сеуте. Да и мир с Гранадским эмиром может послужить косвенным доказательством воскрешения этих планов. В конце концов, ни для кого в Пограничье не секрет, что арабское дворянство эмирата открыто недолюбливает военную касту, по большей части состоящую из потомков берберов. Но и те и эти прямо-таки презирают, по их мнению — полудиких жителей Магриба, и, наверняка, не станут мешать нам хорошенько щелкнуть по носу султану Абу ль-Хасану.

Но причем тут, дьявол меня побери, евреи?! Где в этой, вполне вероятной схеме, их место? Почему братья-рыцари привели свою галеру сюда, а не прямо в Севилью? И почему офицеры крепостного гарнизона не меньше меня удивлены явлению тамплиеров?

Между тем, пока я ломал голову, пытаясь связать причины и следствия, пока припоминал все, что знал об отдельных частях некогда могучего ордена, на причале случилось нечто, вызвавшее гул недоуменных разговоров альхесирасцев. Младший из иудеев, передал старшему увесистую сумку, и тот, неожиданно ловко перешел на борт корабля. Всего на минуту, но клянусь Святым Андре — покровителем рыбаков и моряков, я на месте капитана этой посудины непременно приказал бы вымыть палубу щелоком, после этакого-то гостя!

Потом двое матросов вынесли и поставили на бревна причала небольшой, но явно тяжелый, окованный железными полосами, сундучок. И Файзель ибн-Эзра поспешил за ними. Можно было не сомневаться, взглянув лишь на озабоченное лицо седеющего жида — в дубовом ящике находилось нечто весьма и весьма ценное!

И сразу после еврейского исхода, сходни были сброшены, концы ослаблены, матросы приготовились к установке паруса, а на баке, пока еще вяло, принялся задавать ритм гребцам огромный барабан. По мне, так не слишком вежливо со стороны рыцарей вышло. Покинуть крепость даже не засвидетельствовав своего почтения алькаиду, не перемолвившись и парой слов с командиры туземной стражи, по сути — предпочтя всем этим добрым идальго презренных иудеев — что это, если не выражение открытого презрения?

— Боцман с этого корыта говорит, будто они спешат освободить причалы для кастильского флота, — каким-то неведомым образом отыскав меня в толпе, поспешил поделиться новостями Мартин. — Будто бы они на входе Байя де-Альхесирас встретили множество лежащих в дрейфе в ожидании ветра кораблей под вымпелами дона Гутиера Фернандо де Толедо, старшего брата нового епископа Паленсии Бласа Фернандеса и Педро Суареса — камерера молодого короля Педро.

— Этот отважный моряк не говорил, за каким чертом их вообще принесло в крепость?

— Я спросил, — печально изогнул губы Абарка. — Говорит, что не стоит совать нос в каждое дупло. Мол, вместо пчел там могут оказаться и злые осы. Еще сказал, что он не скоморох, чтоб бесплатно веселить сказками народ на площадях. И что даже одна пчела лучше пригоршни мух!

— А лишнего динеро в кошеле отважного оруженосца конечно не нашлось, — кивнул я, догадавшись, чем кончился разговор Мартина с безымянным боцманом рыцарской галеры.

— Обижаешь, твоя милость, — подражая Хавьеру Берриаку, оскалил зубы Абарка. Жаль, продолжить разговор не удалось. Сквозь редеющую толпу к нам пробился Иегуда бен-Давид.

— Помогите отнести сундук в дом, — вместо приветствия заявил наглец. За что тут же, вместо ответа, получил от меня кулаком в живот.

— Ты забываешься, презренный! Кабальеро не носят вещи за жидами, — прорычал я. И добавил спустя минуту, когда желание выпотрошить этого ублюдка немного отступило:

— Встретимся у церкви через час. И не смейте опаздывать. Уйдем без вас.

— Мы там будем, — прошипел Иегуда, начав наконец нормально дышать. — Но клянусь! Сразу за воротами ты мне за все заплатишь!

Я уже было замахнулся, чтоб вбить обратно в глотку дерзости этого... человека, но ударить не успел. Меня окликнул десятник крепостной стражи.

— Дон Педро, приглашает вас, ваша милость, немедленно проследовать в замок, — строго заявил копейщик, сурово нахмурив брови. — Вы должны идти с нами!

В сердцах, сплюнул под ноги иудею, и жестом показал, что не намерен сопротивляться. Чего-то подобного я с самого утра ждал. Не может же высшее должностное лицо крепости и окрестностей оставить без внимания мой с де Канисаресом поединок, а особенно — таинственную смерть одного из участников.

— Иди к нашим, — велел я оруженосцу, прежде чем пойти с солдатами. — Собирайтесь. Через час мы должны встретить нанимателей у храма.

— А ты? — вскинул брови Мартин, и неопределенно крутанул кистью руки.

— Я приду прямо туда.

Еврей, решивший будто стража прибыла на его защиту, и воспрянувший было духом, сокрушенно покачал головой. Похоже, ему совсем не хотелось тащить самому тяжелый ящик, от которого старший, Файзель, уже устал отгонять уличных зевак.

Взялся наглый иудей за рукоятку сундука, или они все-таки решились нанять кого-нибудь, я уже никогда не узнаю. Наверняка только моя принадлежность к дворянскому сословию удерживала копейщиков от того, чтоб подогнать не собирающегося спешить идальго в сторону обиталища Понсе де Леона. Так что — уши точно мне не солгали: стоило сделать первый же шаг, как десятник облегченно выдохнул.

Неужели дон Педро мог подумать, будто бы я откажусь явиться? С чего бы это? Король запретил дуэли на время войны? Так тот государь уже полгода как спит в своем саркофаге, а новый, молодой — до такого ордонанса еще не додумался. Слава Богу, у нас не царство схизматиков и еретиков, как Восточная Империя. Войну у добрых католиков ведет король с другим повелителем. Мы, как верные вассалы монарха, можем только помогать, по мере наших скромных сил. И на сколько мне известно, у Педро Первого к султану никаких претензий нет. Ну, не считая, конечно, веры в Господа.

Когда баски хотят убить человека так, чтоб выглядело будто тот умер сам собой, они берут тонкое длинное каленое шило и суют в ухо врагу. Если не торопиться, не бить с размаху, и точно знать куда именно нужно достать, следов не останется вообще. И на сколько я наслышан об умениях Хавьера, смерть де Канисареса должна была выглядеть не менее таинственно. Я же, сразу после поединка, на глазах достаточно большого числа зевак, демонстративно ушел в сторону своей усадьбы. Ни меня, ни моих людей, как-либо с этим связывать не имелось никаких оснований.

— Мастерский удар, Диего! — воскликнул, едва завидев меня в воротах замка алькаида, граф де Кастанеда. — Жаль, очень жаль, что мы с Энрике не могли себе позволить увидеть это своими глазами. Но ты ведь понимаешь? Ни я ни мой господин наверняка не смогли бы сдержаться. И вышло бы, будто мы против людей короля...

— Я понимаю, — с удовольствием пожимая протянутую руку, улыбнулся я. — Приветствую вас, ваша светлость.

— Хей, Диего! Мы же друзья! Какая же между друзьями может быть светлость? Руис, для друзей я просто — Руис!

— Хорошо, Руис, — покладисто согласился я. Очень хотелось побыстрее завершить все дела в крепости, и соединиться со своими братьями. В то, что иудеи придут вовремя, и что они все еще будут намерены нанять нас в охрану, я очень сомневался. Но покинуть, наконец, Альхесирас я жаждал всей душой.

— Жаль-жаль, дрогой Диего, — прихватив двумя пальцами за рукав перпунта, тянул меня граф куда-то вглубь дворца. — Нестерпимо жаль, что ныне мы не при королевском дворе в Севилье. Где как не там могли бы по достоинству оценить весь символизм твоего финального удара! Отрезать змее язык! Каково! В Севилье об этом поединке говорили бы на всех площадях! А здесь, в этом унылом месте, и дворян-то по пальцам можно счесть...

— Монтессцы утверждают, будто бы сюда идет флот галер, — кое как вклинился я в поток восхвалений. — Говорят, на кораблях баннеры дона Гутиера, сеньора де Толедо. Но с ним наверняка довольно иных рыцарей и идальго...

— Что? — неожиданно остановился, и этим дернув меня за локоть, выпучил на меня глаза друг инфанта Эррике. — Что ты сказал? Флот? Корабли?

— Я говорю...

— И с моря, и с суши! — простонал, совсем меня уже не слыша, в один миг сменив довольную улыбку на гримасу отчаяния, де Кастанеда. Тут же отцепился от многострадального моего, заплата на заплате, доспеха, и, совершенно не любезно, даже не попрощавшись, или не извинившись, шмыгнул в какой-то боковой коридор.

— Вот тебе на! — только и смог выговорить я ошарашено. И добавил еще, когда обнаружил, что нахожусь в мне незнакомом месте, и совершенно не представляю, куда идти дальше. — Чертов Руис!

Замок начали строить еще мавры. Потом, не задолго до начала осады Гибралтара, его повелел доделать добрый король Альфонсо. Он даже жил здесь какое-то время, пока не собралась армия, и его присутствие не потребовалось в лагере Ла-Линеа. Алькаид распорядился строительство продолжить, но средств выделил не в пример меньше короля. Да и с ремесленниками в крепости настоящая беда. Так что половина обширного строения до сих пор не использовалась, будучи завалена каким-то хламом. Переходы завешали драгоценными тканями, или шелковыми ширмами, создавшими внутри замка настоящий лабиринт.

А еще, где-то там, в глубине этого строения, притаилась надменная и острая на язык девушка, которой даже ответить не представлялось возможным. Ибо она — младшая, любимая дочь сеньора Понсе де Леон, а я всего лишь мелкопоместный дворянин с севера.

Время утекало. Я бродил по сумрачным безлюдным переходам, а где-то там, в крепости, по узким улочкам к месту встречи выходил мой отряд. Мне нужно было быть там. Я знал — быть может снова ангелы нашептывали мне в ухо — что нам нельзя более оставаться в Альхесирасе. Что крепость может стать для нас смертельно опасной ловушкой! И меня до темноты в глазах бесили эти нескончаемые галереи.

ПРОДА

Зала за залой. Стук каблуков барабанной дробью отскакивал от голых стен, эхом дробился в темных дверных проемах. Вниз и вверх мраморными ступенями. Пустые, только приготовленные для резьбы, каменные панели стен сливались в бесцветную серую ленту. Пытался определить свое местоположение, выглядывая в щели между досками, которыми были заколочены окна. Но видел лишь или какой-нибудь куст, или ничего мне не говорящий участок противоположной стены строения. И прежде чем догадался попытаться вернуться ко входу во дворец по своим же следам, я уже безнадежно заблудился. Я! Тот, кто читал следы на каменистой земле Пограничья словно открытую книгу, заплутал в брошенном строителями доме.

Страшные богохульства рвались с языка. Я шептал слова молитв, хотя рот был полон ядовитой, дьявольски горькой слюной. Еще секунду, еще один поворот, еще один тупик, и я взорвался бы фонтаном проклятий. И, клянусь посохом Святого Андреа, досталось бы всем, начиная от безвестного архитектора этого лабиринта, и заканчивая его нынешними хозяевами!

Наконец, я остановил свой бег. Замер, поймав себя на мысли, что уже не смогу сказать со всей определенностью — из правого перехода я вошел в этот зал, или из того, что по центру. Стало жутко. Подумалось, что буду выглядеть неимоверно нелепо, когда кто-нибудь из дворни дона Педро обнаружит мое иссохшее тело в двух шагах от наполненных жизнью, людьми коридоров.

И легкие, почти невесомые шаги, рваные отсветы скачущего по мозаичному полу света свечи или факела, сначала принял за игры своего утомленного разума. Потом только, разглядев в самом конце анфилады комнат хрупкую фигурку девушки с подсвечником в руках, и уверившись что за спиной незнакомки нет белоснежных ангельских крыльев, шагнул ей навстречу.

— Божественная! — вскричал я, едва удерживаясь от того, чтоб подхватить девчушку на руки, и закрутить так, чтоб юбки взлетали колоколами.

— Ах! — ответила она, распахнув и без того огромные глаза, и прикрыла губки узенькой, почти детской ладошкой. На счастье, кстати. Ибо иначе как бы я догадался, что вижу перед собой не какую-нибудь горничную, или младшую кухарку, а дворянку, если бы на пальчике не сверкнул звездой крупный бриллиант?

— Не пугайтесь, прекрасная незнакомка, — опускаясь на одно колено, взмолился я. — Мое сердце обливается кровью от одной мысли о том, что мог вас испугать. Вы словно ангел, явившийся ко спасению, когда дух мой едва не оказался сломленным в этих дьявольски безликих переходах!

И я ведь ни капли не шутил. Грудь мою в самом деле переполнял океан благодарности к тому существу, кто разрушил наваждение печального запустения. Кто, своей маленькой свечкой, взломал темень прообраза Чистилища, где бродят неприкаянными души грешников.

— Вы мне льстите, сударь, — испуг у девушки прошел в один миг. Теперь она сурово поджала алые губки, и нахмурила брови. — Кто вы, и как здесь оказались?

Ну это никаким секретом не было. Настроение мое стремительно взлетело до небес, и плутание по однообразно захламленным переходам воспринимались забавным маленьким приключением, а не трагедией. Так что я быстро выдал свое имя, и, разливаясь соловьем в надежде вызвать хотя бы тень улыбки на коралловых губках синьорины, в красках живописал свои путешествия по анфиладам недостроенного дворца.

— Идемте, кабальеро Диего, — позвала она, убедившись, что я никакой не вор и не злодей, пробравшийся в дом алькаида. Досадно конечно, что все мои шутки, все кривляния и водопады восхвалений не вызвали заметного отклика. И я мог утешить себя только тем, что, тем не менее, с минуты на минуту вернусь в мир живых людей.

Ног незнакомки я, конечно же, не видел. Лишь изредка, на ступенях, из-под длинного подола мелькала пяточка или носочек маленькой ноги. Она ступала совершенно, зловеще бесшумно. И слабый шелест, который я услышал в темноте, издавали юбки, задевающие каменные плиты.

— Вам туда, — остановившись на границе яркого, прямо-таки сияющего солнечным отражением квадрата на выходе в патио, кивнула она головой. — Прощайте.

— Постойте! — вскричал я. — Скажите же свое имя! Кого я отныне должен ежедневно вспоминать в своих молитвах? Спасите же бедного идальго, как сделали это уже однажды! Не дайте умереть в неведении!

— Говорите медленнее, — поморщилась девушка, мило окая и по-каталонски растягивая гласные. — Я не успеваю вас понимать...

О! Вот в чем причина! Представляю, как же глупо, как навязчиво выглядело мое тарахтение, когда она не в силах была разобрать и половины льющихся из меня слов.

— Мой земной ангел, угодно ли вам, чтоб я говорил на латыни? — спросил я на языке Великого Рима. И тут же продолжил на каталонском. — Или вам милее этот говор?

Она не успела ответить, как я принялся добиваться ее внимания попеременно то на окситанском, коий в Каталонии именуют — катала. То на языке басков или наречии северных франков, что принято у жителей Лютеции — столицы Империи. Я мог еще и по-галицийски — в Астурии и Кантабрии многие говорят на языке северо-запада — но черные волосы незнакомки прямо указывали, к тем многим моя спасительница никакого отношения не имеет.

— Если бы не рыцарский пояс и кинжалы, я могла бы решить, будто говорю теперь с евреем с торговой площади Сарагосы, — улыбнулась, наконец девушка. Я невольно подумал о своей не слишком богатой походной одежде, поморщился даже, и тут же услышал: — Не обижайтесь, кабальеро, но я даже не слышала прежде о том, чтоб человек мог говорить на стольких языках. Только торговцы, расхваливающие залежалый товар, готовы повторить ваш подвиг. И что же продаете вы?

— Свою Судьбу, мой ангел, — не задумываясь и на миг, выдал я. Говор Барселоны и Лангедока, язык, на котором поют баллады менестрели, а поэты пишут оды возлюбленным, и который использовала незнакомка, прямо-таки подталкивал меня сказать именно так. — Именно ее вы сейчас недоверчиво мнете своими несравненными пальчиками, решая — не залежалый ли это товар. Наградите же несчастного торговца хотя бы своим именем, о жестокий ангел!

Девушка улыбнулась. Я видел, что она колеблется, но никак не мог понять — почему. Понятно, что моя настойчивость на грани приличий. Что дама должна быть представлена кем-то. Но ведь в галерее больше никого не было, и наша с ней маленькая вольность могла остаться нашим же крохотным секретом.

— Изабелла! — громыхнуло откуда-то сверху хорошо мне знакомым голосом хозяина крепости. — И ты, мой мальчик! Вот ты где! А я едва не отправил на твои поиски слуг...

— Изабелла, — словно причудливую экзотическую восточную сладость прокатил я имя спасительницы по языку. — Изабелла!

— Виконтесса д`Омелас, — шепнула, сверкнув глазами, девушка. И растворилась в гранях света и тени.

— А? Э-э-ээ, — удивился не меньше меня самого дон Педро, спустившись наконец с опоясывающего внутренний дворик балкона и не найдя девушки рядом со мной. Но тут же проговорил, будто извиняясь:

— Падчерица сестры моей супруги... Господь не дал ей словоохотливости. Старые пыльные книги ей милее блестящих кабальеро...

— Вот как? — сказал, только чтоб не молчать я. Мне она молчуньей совсем не показалась. Всего только и нужно было найти с ней общий язык...

— Я велел найти тебя, Диего, — оставив мысли о девушке, сменил тему алькаид. — Дабы предупредить. Душа не крепко держалась в теле этого де Канисареса. Нынешней же ночью он предстал перед апостолом Петром. А посему у капитана королевских псов, что разбили лагерь возле западных ворот к тебе, парень, могут возникнуть... определенные вопросы. Капитан арбалетчиков, Перо Лопес, не дворянин. Потому не будет никакого урона для твоей чести, ежели ты не станешь делиться с ним...

— Можете на меня положиться, сеньор, — догадался я. — Ваше имя не будет упомянуто. После всего, что вы для меня сделали, мог ли я посметь своей несдержанностью навлечь на вас гнев нашего молодого короля?!

— Да-да, именно так, — обрадовался дон Педро. — Именно так! Но было бы совсем отменно, кабы ты сумел вовсе не попасться этому... Лопесу на глаза. Ты ведь кажется взялся сопроводить двух иудеев до Севильи? Будет славно, если вы поторопитесь с выходом из Альхесираса.

— Не в силах противиться вашей воле, дон Педро, — поклонился я. — Мы уйдем немедленно. С жидами или без них.

— Да-да. Так было бы лучше всего, — алькаид схватил меня за локоть левой рукой, а другой, правой, как-то нервно, будто опасаясь неведомых соглядатаев, принялся засовывать мне за пояс тощий кошель. — И не беспокойся о данных обещаниях или утерянном вознаграждении! Святая церковь не примет небольшой обман иудея за грех, а от остального избавлю тебя я.

Я так удивился, что не догадался даже попрощаться и поблагодарить вдруг решившего удалиться вельможу. Стоял, перекатывал монетки в даренном шелковом мешочке, и думал об удивительных причудах знатных сеньоров. О невероятной, прекрасной и таинственной Изабелле, наедине со свечой путешествующей по сумрачным переходам заброшенной части строения. О и ее удивительных глазах.

Потом явился мажордом, вместе со своей неизменной надменно оттопыренной нижней губой. Предложил проводить меня к выходу из дворца, и даже вскинул брови, когда я, все еще с ужасом вспоминающий беспомощные блуждания по нежилым альковам, обрадовался предложению. И только уже в воротах, под пристальными взглядами стражников, появилась вдруг щемящая сердце грусть. Подумалось, что готов снова и снова теряться в каком угодно лабиринте, при условии, что благородная виконтесса д`Омелас возьмется опять меня спасать.

3. Клад

Отряд ждал меня у церкви, как и было условлено. Только свои, евреи к месту встречи так и не явились. На счастье. Не больно-то и хотелось тащиться рядом с их проклятой повозкой. Да еще и чуть ли не две недели выслушивать дерзости от младшего нанимателя.

А так — все складывалось как нельзя к лучшему. В скромном кошельке, что алькаид Альхесираса сунул мне за пояс нашлось целых пять золотых добл. Двести мараведи серебром с лихвой окупали потерю найма. Теперь конечно придется озаботиться добыванием пропитания, а это непредвиденные расходы. В полупустой крепости цены давно взлетели до небес, но ведь это не единственное человеческое поселение на юге Андалусии. Всего-то и надо, прежде чем попасть на северную дорогу в Севилью, выйти через привычные Кладбищенские ворота и чуточку углубиться в горы. А там — пара небольших деревенек, со старостами которых у нас достаточно хорошие отношения, чтоб они не боялись продавать альмогаварам козий сыр, твердые лепешки и сушеное мясо. До Хереса как-нибудь дойдем. А там передохнем и отъедимся. Нам, фронтерос, не примыкать обходиться малым.

План и золото алькаида были тут же представлены на суд братьев по соматенте, и были встречены со всем радушием. Евреев недолюбливали все, кто хоть раз приносил к скупщикам трофеи. Так что уже через полчаса мы стучали подошвами по деревянному настилу моста надо рвом за Гибралтарскими воротами.

— Я вот чего думаю, командир, — неуверенно протянул Малыш Санчо, поравнявшись со мной, когда стены крепости уже превратились в серые ленты опоясывающие лазурно-голубой залив на берегу моря. — Эти-то, сефарды наши. Откуда им знать-то, у какой церкви твоя милость им встречу назначила?

— Это мы, вольные воины, — гордо продолжил парень, убедившись в том, что завладел моим вниманием. — Кроме отца Бернарда, больше ни к кому и не ходим...

— Так только этот и не погнушался померших от черной смерти солдат отпевать, — воскликнул Абарка, тоже прислушивающийся к разговору. Мой оруженосец еще тянул повод серой арабской лошадки, увешанной тюками с нашими вещами. Участь вьючного мула капризной красавице, похоже, к сердцу пришлась. Она то замедляла ход, то ускорялась, подпихивая Мартина в спину так, что тот едва не падал. Северянин, который вел в поводу последнего, самого лучшего из трофейных, нашего мула, искренне потешался над нелегкой судьбой моего эскудеро и комментариями баска. Так что Абарка был совсем не против поддержать хоть какую-нибудь беседу, лишь бы не слушать шутки острого на язык Хавьера. — Потому и храм у нашего патера — самый богатый.

— Так-то оно так, — признал очевидное Малыш. — Только в крепости есть и другая церковь. И она как раз у западных ворот. Если хочешь ехать в Кадис по южной дороге — мимо никак не пройти. Вот и иудеи эти...

А ведь и верно! Я ведь не уточнил, не сказал Иегуде бен-Давиду, что назначаю встречу на ступенях храма Святого Михаила возле ворот Баб-Тарфа! И сразу в голове всплыли и угрозы младшего иудея, и слова дона Педро о том, что у стен Альхесираса встал лагерем начальник королевских арбалетчиков Лопес с отрядом. Значит было нечто такое, какая-то связь двух проклятых жидов с псами молодого повелителя Кастилии, на чем основывалась уверенность, что капитан скорее поверит им, чем кабальеро и идальго де Кастро из Урдиалеса.

Это что же получается? Файзель ибн-Эзра с помощником выполняют поручение короля дона Педро? Получается, это молодой повелитель, чужими руками, ведет какие-то темные делишки с рыцарями Монтессы, вассалами короля Арагона Педро Церемонного? Конечно темные! Чем еще могут заниматься бывшие тамплиеры, повстречавшись с евреями? Не иначе как чем-то богопротивным! Ох не зря тамплиеров в империи Франков в ереси обвиняли! Нет, не зря!

— Ты молодец, Санчо, — потрепал я парня по щеке. — Правильно догадался. Только об одном ты, воин, не знаешь. О том, что жиды эти, нас в ловушку завести пытались. У Кадисских ворот их целый полк арбалетчиков дожидается...

— Это верно, Диего? — тут же вступил в разговор Контадор. — К чем мы им? Или ты опять успел во что-то...

— Всего-лишь обменялся с ними парой фраз, — вспыхнул Абарка. Северянин с Берриаком теперь тоже слушали о чем мы говорим, позабыв о страдающем от издевательств арабки оруженосце. — Иегуда пытался оскорбить нашего командира.

— Не простые это евреи, Диего, — покачал головой отрядный казначей. — Как есть — не простые, если им в помощь вельможи целую армию арбалетчиков посылают.

— Много чести, Перо, — хмыкнул в седы усы мой старый слуга. Кроме него ни кто не мог себе позволить так, по-простому, звать Контадора. — В крепости последнему рыбаку известно, что псы явились по душу инфанта дона Энрике. Его величество жаждет воссоединиться с братьями, чья мать теперь узница замка.

— Что-то не похоже, что дон Энрике стремиться упасть на грудь молодому королю, — засмеялся баск. — Иначе не сидел бы за стенами Альхесираса, и за ним не посылали бы воинов.

— И флот, — обозначил свою осведомленность Мартин.

— И флот, — легко согласился Берриак. — Обложили вашего инфанта, как лису в норе.