| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Тьфу, блин! Да это же Киричек!
Сашка в три шага удаляется от нас метра на два. Бросает через плечо:
— Сказились... математики хреновы...
Не успеваю плюнуть с досады, а за спиной:
— Виктор, Александр, подождите! — На этот раз точно она. — Я вот что хочу сказать: если писать так же правдиво, как первые четыре строки, в любом случае получится хорошо...
Так же наверно и командарм Кожух атаковал замешавшихся беляков. Тайка обхватила за плечи моего корефана, прикоснулась губами к его тёмно-кирпичной щеке — и, как пристяжная кобыла на крутом развороте тачанки — ни "до свидания", ни "пиши", а копытами по той же доске: шлёп, шлёп, шлёп...
— Крову ма-а-ть!!!
Нет, это было не ругательство, а перефраз. Новое толкование классики. Витька произнёс его с таким придыханием, будто бы из него вместе с последним словом вылетела душа. Стоит, падла, как истукан, глаза дурные-дурные и кончиками пальцев за тот поцелуй держится, чтобы не улетел. Уже из автобуса машут: "Вы что там, в штаны наложили?", а он, падла, ни с места.
Ничё, корефан. Буду жив, научу тебя играть на гитаре. Сядем с тобой на скамеечку у калитки Алки Сазоновой — и восьмёрочкой:
Зачем ходить, бродить вдоль берегов,
Ночей не спать, сидеть в дыму табачном?
На то она и первая любовь,
Чтоб быть ей не особенно удачной...
А на пригорок взбирается кляча, тащит к зениту приземистую телегу. В ней беспрестанное шевеление. То ли Тайка платочком машет, то ли просто солнечный блик. А хороша, падла!
* * *
Дороги Кубани перерезают просёлки, но все они встречаются в Краснодаре. Есть по дороге большие столовые и кафе, но все едут перекусить в станицу Воронежскую. Там и домашние пирожки в четыре моих ладони, и плов, и шашлык, и обжигающий хаш. Всё это готовится и съедается круглосуточно. Не случайно съемочная площадка "Мосфильма" расположилась именно здесь. На берегу Кубани разбили шатёр, по ближним холмам разбросали белобокие хатки с мельницей-ветряком, чтоб было как в книге Серафимовича.
А первыми этот клондайк открыли водители дальнобойщики. Они разнесли добрую славу о местных поварах-кулинарах по дорогам бескрайней страны. Многие теперь специально делают крюк, чтобы в том убедиться, и наш тоже не исключение:
— Вы, — сказал, — как хотите, а я потерплю до Воронежской.
Там и удобный подъезд, и автобус есть, где поставить, и кормят как дома.
Из Витьки сейчас математик, как год назад. Отвернулся к окну, вылупил зенки, и улыбка дурацкая до ушей. Забрал у него часы — не шелохнулся. Значит, думаю, так тебе они и нужны. Подхватился, отнёс хозяину. Он, как я и ожидал, не удержался чтоб не съязвить:
— Что ты там, гандрюшонок, о поэзии говорил?!
Я тык, да мык, а он схватил меня за рукав:
— Садись, пионэр, да послушай, что дяденька Саша будет тебе втолковывать. Э, мужики, посуньтесь! Вас это тоже касается...
А у тех свои разговоры. Ведь поэты молчат только наедине с бумагой. Тем более, "Рубин"! Он ведь по девяносто восемь копеек хороший был. Это потом, уже по рубль две, с белой пластмассовой пробочкой, годился только на то, чтобы красить велосипеды.
Что у Киричека до старости не отнять, так это умение в шесть секунд овладевать вниманием аудитории:
— Вот ты, Семён, — Сашка намётанным взглядом вычленил из окружения хранителя большого портфеля. — Ну-ка, Семён, скажи, ты помнишь те времена, когда стихи из тебя выходили вместе с дыханием? Будто их кто-то на ухо нашептал?
— У-у! — коротко взвыл он. — Когда оно было!
— А теперь? Говори, говори, не стесняйся. Здесь все свои.
— Теперь, мужики, если кто-то и шепчет, то сам себе. Или она, — Михайлов известным жестом обозначил щелчок по кадыку, — Но опять же, сколько зальёшь, столько на выходе и получишь.
Поэты загалдели, зашевелились.
— Усёк, босота? — Загадочно подмигнув, Киричек хотел было взъерошить мой чуб, но я увернулся. — Иди и пиши, пока пишется! Нечего тебе тут взрослые разговоры подслушивать...
— Уже написал! — отойдя в сторону, бесшабашно выкрикнул я. Так звонко, что все замолчали.
— Ну-ка, ну-ка! — подбоченился Сашка. — Тишина в зале! А теперь слушаем, что пионэр школьник для нас сочинил!
Подавшись вперёд, устремившись взглядом направо, как будто бы умиляясь всему, что мелькает за пыльным окном, с восторгом в словах и в душе, я зачитал:
На Кубани небо озорное
Рассыпает осени дары
И Лаба, как Киричек в запое,
Падает с невидимой горы.
Судя по тому, как хохотал Алексей Данилов, он себя во мне не узнал и первые две стрки им ещё не написаны. А может, узнал, да в молодые годы не был таким обидчивым. Его поэзия что-то с чем-то, а сам он не трибун, не философ, а лирик и пейзажист. Причём, пейзажист, не создавший ни одного крупного полотна. Всё у него этюды, наброски да зарисовки. Читаешь отдельный стих в общей литературной подборке — придраться не к чему. А поставь рядом два-три — и тоска! Везде у него горы, Лаба, лес, пшеничное поле да солнышко в небе. То же самое, только вид сбоку.
Насчёт сравнений — тут да. Мог Митрофанович поставить в тупик, ошарашить и восхитить. Хотелось порой взять иную строку, в ладонях согреть — и к свету её, к свету! Что за чудушко за такое, из чего так мастерски выплетено?!
"На душе и у меня не май,
И у жизни этой пляска беса.
Ты меня, как друга, вспоминай
Скрипкой облетающего леса".
Я его, помню, за ту скрипку убить хотел:
— Меняй, — говорю, — на что хочешь! Не могу видеть эту белиберду!
А он ни в какую. Слюной брызжет:
— Оставь!!!
Потом уже, когда Данилова давно уже схоронили, выбрались мы с соседом в Переправную за грибами. Напрыгался я по горам, сел на полянке, курю. И тут... звук такой долгий: "та-ш...". Будто колок на гитаре сел, и басовая струна назад подалась. Даже сухая листва на деревьях зашевелилась.
Закурил я ещё одну. Вон оно, думаю, чо! Митрофанович писал про акустику, а я прочитал про звук.
Водка с собой была, там же и помянул... какие нафик грибы, совесть заныла.
Вот ведь как! Обидел я тогда старого человека — до последней минуты помнил, переживал. А всё почему? Мёртвые сраму не имут и обид не прощают. Они оставляют их нашей памяти. Сейчас вот, пытался задеть Алексея Данилова — и никаких угрызений совести.
Уж больно он не тянет на мёртвого.
* * *
Дальше ничего запоминающегося. Нет, вру. Один раз память тряхнуло. Едим мы с Григорьевым хаш, а из-за перегородки, где кухня: "Тополя, тополя, в город мой влюблённые" в исполнении ансамбля "Орэра". Дядька водитель встал, крикнул, чтобы сделали тише, в дороге, мол, шум задолбал. Только я всё равно, по изредка долетающим звукам, отслеживал слова и мелодию. Типа того, что пел про себя. Как не запомнить, если наша Железнодорожная улица сплошь тополиная и по ту, и по другую стороны Куксы?
Ну и так, мелочи. Асфальт около автобуса был расчерчен для игры в классики. Тысячу лет не видел, а если и видел, не замечал, пока песня не разбередила.
— Умеешь? — спросил у Витька.
— Чё я, баба? А ты?
— Спрашиваешь...
Поэты нескоро ещё вышли. У них там свой стол был. Они без водки хаш не едят. Потынялись мы с корефаном. Посмотрели, как дядька шофёр колёса пинает, льёт бензин через лейку в горлышко бензобака. Нормальный мужик. Только песен не хочет слушать ни хороших и не плохих. Вообще никаких. И что, интересно, он делает когда выпьет? Киричек — тот любит поговорить. Сидит как-то на летней веранде ресторана "Лаба", смотрит: окно настежь открыто в кабинете секретаря горкома. И сам он вроде без дела из угла в угол шатается. Влез да поговорил. Тем же путём ретировался, когда у хозяина кабинета закончились аргументы и стал он наряд милиции вызывать.
Сейчас, правда, у Сашки не то настроение. Спросил у него, что за дядька такой, молчаливый и хмурый сидит рядом с Кирилычем?
А он:
— Будешь много знать, скоро состаришься.
Это я и без него знаю. Обиделся, наверное, за стишок. И ладно, не маленький, сам познакомлюсь...
За Васюринской дорога сдала влево, потом направо. До самого горизонта поля да посадки, только теперь они поменялись местами.
Дорога сера. Ни одного белого пятнышка, не говоря уже о какой-то разметке. Посередине асфальт — две телеги вряд ли разъедутся, а по краям полосы запылённой грунтовки. Если кто кого объезжает, весь горизонт застит. Только не любят шофёры советской закалки гоцать для куража. Когда никогда обгонят зазевавшуюся лошадку, если ездовый спросонья загодя не заедет в кювет. Чихай, чтобы не спалось! А где-то за этим облаком пост ГАИ — коморка зелёного цвета, бобик да мотоцикл с люлькой. Не "Гибдэдэ Мопассан" на "Тойотах". Всё проще, а уважения больше.
Ближе к окраине Краснодара Витёк наконец-то обрёл голос. Ни с того ни с сего, начал рассказывать о вчерашней дуэли, в которой героически победил. Я слушал его вполуха, изредка вставляя в его монолог дежурную фразу "Да ну?"
Мне было не до сторонних бесед. Мы подъезжали к повороту на аэропорт, где лет через пять потянутся бетонными километрами берег и створ Кубанского моря.
На будущем дне пропалывали рассаду. Дедушка водовоз курил на телеге, гружёной алюминиевой бочкой, нимало не беспокоясь о дне будущем. "Делай что должно и будь что будет". Июнь — пик сезонного паводка, таяние снега в горах. К приходу большой воды люди всегда готовы, если, конечно, это не навсегда.
Гигантской стране гигантские стройки. Лучше ли станет после того, как 35 тысяч гектар с лесами, аулами, станицами и погостами останутся только на старых картах и в человеческой памяти? Для государства, наверное, да. В новом море разведут рыбу. Рисоводы получат долгожданную воду. Срежутся пики паводков в устье реки на пойменных землях. Окраины Краснодара перестанут страдать от наводнений. Планировали ещё строительство ГЭС, но что-то не так срослось.
Где-то прибыло, где-то убыло. Климат в предгорьях Северного Кавказа станет каким-то другим. О февральском купании в малых реках останется лишь вспоминать. Абрикосы и жердела, радующие людей стабильным обилием, начнут давать урожай через четыре года на пятый. Из открытого грунта огурцы перекочуют под пленку — плети и завязи будут желтеть от кислотных дождей, которых в моём детстве, отродясь, не бывало. Новая примета появится: если цветёт вишня, значит ночью пойдёт снег.
Вот и думаю, может, зря это всё "во имя, во благо"? Проверку временем не прошло? Рисовые чеки пустуют, выгодней у китайцев купить, чем самому уродоваться. Мясо у рыбы приторное, вкусом и консистенцией как сладкая вата. ГЭС не построили. Краснодар уже весь подтапливает из-за отсутствия ливневых стоков. Что ни дождь, то Венеция. Да и где тот народ, если в каждом заштатном сельмаге есть свой уголок потребителя, а на всю большую страну ни одного уголка созидателя?
Григорьев молчал. Я вставил очередное "Да ну?!", но наверное, невпопад. Очень уж он обиделся:
— Чё это ты разданукался? Думаешь, что сбрехал? Так я сейчас бинт размотаю и покажу. Истинный крест, укусил!
— А ты?
— Так я ж говорил, по харе его мурцую, а он всё сильней зубы сжимает. Гля! Да ты и не слушал ничё?!
Обижается, блин!
— Слушать то слушал, — успокоил его я. — Просто в толк не возьму. С виду нормальный пацан, только враг, а кусался как баба. Может, драться нифига не умеет?
Витёк помолчал, перебирая в уме словарный запас, чтоб, как положено внештатному корреспонденту пионерской газеты, точнее выразить мысль.
— Не, — сказал, — Дзяка машется хорошо. Я раза четыре от него пропустил. Только удар у него слабенький, будто не бьёт, а толкается. А я смазал вскользь — он сразу с копыт. Поднимается, и нет того Дзяки. Глаза белые, не видят ничё. Руки вперёд вытянул, будто задушить хочет — и как та ведьма из фильма "Вий"! Тут-то, Санёк, мне по-настоящему засцало. Сам псих, но чтобы так! Гадом буду, хотел убежать. А он схватил меня за руку — и зубами. Я ору: "Не по правилам!" Так веришь? — взрослые пацаны еле-еле его от меня оторвали.
— А руку тебе кто перебинтовывал?
— Тётка какая-то. Там, в этом вагоне-клубе, аптечка была...
* * *
Краснодар узнаваем по своим особым приметам. Может и есть в каком-то другом городе такие же трамвайные линии, что тянутся широкой аллеей посередине проезжей части, только я не встречал.
А начинался он как большая станица в месте слияния рек Карасун и Кубань. Квартал семь на семь саженей, а ширина улицы десять. В основе планирования традиционная шахматная разбивка. И всё б ничего, но природа вносила в его строительство непредвиденные обществом коррективы.
Реки Краснодарского края всегда подмывают правые берега и непредсказуемы в пойме. Вот и Кубань мало-помалу съела узкую перемычку и увела воды Карасуна куда-то на юг. Оставила новому городу болота, пруды и озёра, в местах, где обе реки порознь текли: Старая Кубань, Покровские Карасуны, Дубинские Карасуны. Слой органического ила достигал нескольких метров. Что-то пришлось осушать, где-то наводить переправы. Поэтому город и застраивался хаотично, а ближе к окраинам, вообще кто во что горазд. Особенно после войны.
Шофёры, впервые заезжающие сюда, обычно ругаются матом. Поди, разберись в этом лабиринте с десятками тонн металла в виде дорожных знаков! Свернул не туда — плутаешь до вечера.
Такой он, Краснодар, нестандартный, неоднозначный. У всех городов набережная это место семейного отдыха, здесь — вечный аврал. Нет покоя правому берегу из-за своенравной реки. От КРЭС до завода имени Седина сплошные размывы.
Как мы не тянули в дороге волынку, а всё равно приехали на полтора часа раньше, чем надо. Выйдя из телефонной будки, Иван Кириллович был обескуражен:
— Гости только что выехали на экскурсию, скоро освободятся. Нам велено добираться до библиотеки имени Пушкина, там ждать. Автобус можно поставить возле крайкома. Это почти рядом.
— Не успеют, — сказал нелюдимый дядька, который, по моим наблюдениям, ни с кем кроме Кирилловича не общался и водку не пил. (Я, грешным делом, подумал, что он кагэбэшник). — Вряд ли они обернутся за полтора часа. Поехали лучше ко мне. Чаю попьём, да я хоть переоденусь. Обносился в этих командировках. Телефон у меня есть. Если что, перезвоним.
— А вдруг да успеют? — не поверил главный редактор.
— Что я, друзей по экскурсиям не водил? У нас все маршруты горисполкомом утверждены. Скажу хоть сейчас, где они примерно находятся, что будут смотреть, когда вернутся в гостиницу.
— И где же? — спросил Гуржиан. В отличие от остальных, он не курил и стоял у дверей автобуса с блокнотом и авторучкой.
— Если выехали, значит, в сквере напротив крайкома писатели побывали, едут сейчас в парк имени Горького, или уже там. Потом им покажут бывшее здание почтово-телеграфной конторы на улице Шаумяна. Рядом музей, без него никак. Оттуда опять на Красную, к архитектурному ансамблю "Аврора". Там действительно есть на что посмотреть. Всем городом строили. С литераторами у нас так. А были б они врачи, им бы ещё показали мединститут и краевую больницу.
Павел Николаевич хотел ещё что-то спросить и даже сказал: "а если б...", но главный редактор его перебил:
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
