|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Глава 7. Мина для Горбачёва
Если настроиться с вечера можно проснуться, когда захочешь. Автобус подъехал в восемь утра. К этому времени я успел умыться, позавтракать и выслушать инструктаж: что, когда и в каком случае на себя надевать. Школьный костюмчик был отпарен и выглажен, в кармане шелестел троячок. Тот, из которого Серёга окончательно вырос, тоже доведён до ума: перелицован, подогнан под мой размер с достаточным запасом на обшлагах. Он теперь считался парадным, был уложен в чемоданчик балетку вместе с галстуком "бабочкой" на резинке и шёлковой белой рубашкой, что тоже с плеча старшего брата.
В этом плане я отличался от одноклассников. Заплатки на жопе были у всех, а продвинутая одежда у меня одного. Серёга следил за модой и абы чё не носил. Если где-то не так, мог часами ходить за мамкой, повторяя как мантру: "Заузь, заузь..."
Провожали меня как положено. Пока автобус разворачивался в нашем проулке, на дорожку присели.
— Слушайся старших, — сказал дед.
— Не языкать! — поддакнула мамка.
— Рубашку не перепутай, — ещё раз напомнила бабушка.
* * *
Кроме меня и шофёра, в автобусе было семеро. Это все те, кто заходил проведать меня в больнице, и ещё двое, которых, как мне показалось, я никогда раньше не видел. Поэты сгруппировались в дальнем конце салона и продолжали безудержный спор, начатый ими задолго до моего появления.
— Доброе утро! — пропищал я, засовывая под кондукторское сиденье авоську с продуктами.
Приветствие будто бы растворилось в языках табачного дыма.
— Не будет!
— Слушай, что тебе говорят!
— Кажется, всех подобрали? — громогласно спросил водитель. — С богом тогда!
Я не обиделся. Подумаешь, не ответили! Зато сижу выше всех. Между мной и лобовым стеклом только длинный железный рычаг, что открывает и закрывает пассажирскую дверь. Она в ПАЗ-651 только одна.
Автобус поехал медленно. Сначала не набрал скорость, потом пересёк по краю, да по обочине глубокую грязную лужу, напротив смолы.
Там начинался рабочий день. Петр Васильевич жарил яичницу на электрической плитке, а дядя Вася Культя расправлял шланг и разворачивал раздаточную трубу. В нашу сторону никто из них не смотрел.
— Ну, здравствуй, Саша Денисов! Как, подготовился? Стишок успел сочинить? — Иван Кириллович выдвинулся вперёд, шлёпнул ладонью по спинке моего кресла.
Я не успел ничего ответить, а он уже обратился к шофёру:
— Там мужики просят в ларёчек на Офицерскую заглянуть...
Тот флегматично кивнул, свернул на обочину около Витькиной кладки, в два счёта распахнул дверь и громко сказал в глубину салона:
— Что сидим? Кого ждём? Тут пешком быстрее дойти. Через мостик — и метров семьдесят по прямой.
Выходить никто не спешил. Где-то там сзади шелестели рубли, звякала мелочь, концентрируясь в чьей-то ладони и, судя по звукам, трижды ссыпалась в один и тот же карман.
— Значит, говоришь, сочинил? Пошли, почитаешь.
Я следом за Иваном Кирилловичем вышел на улицу. Мы были не первыми. По каменистой отмели, сопя, гарцевал шофёр: босой, с закатанными выше колен брюками. Под ногами натужно чвякало. То там, то сям, вздымались синие пузыри. Как я понял, этот дядька хотел утопить в речке свою промасленную фуфайку чтобы она как следует, вымокла, а потом завернуть в неё стеклянную четверть с холодной водой. Заткнутая кукурузною кочерыжкой, она стояла здесь же, на берегу, рядом с чувяками. На уборочной комбайнёры только так и спасаются...
— Что ж ты молчишь, забыл?
Ничего не забыл, просто не знал как в такой обстановке читать стихи. Ждал, когда главный редактор обернётся ко мне. Забыл, что работа со словом для него уже стала почти рутиной. Он делал её на бегу, в паузах одного и того же телефонного разговора. Сейчас он склонился над отдельно лежащим бревном, проверяя его ладонью на чистоту.
Так значит так. Глядя в его затылок, я прочитал скороговоркой, без малейшего выражения:
Слова поставить на весы,
Что сделать бусы из росы.
Слова — слова. Они просты,
Но тяжело сказать "прости".
— Как-как? — Главный редактор вздрогнул, повернулся ко мне всем телом. — Ну-ка медленней повтори!
Выслушав ещё раз, он присел на бревно, больше не беспокоясь о чистоте брюк, достал из кармана пачку сигарет "Лайка".
Я удивился. Вот уж не знал, что Иван Кириллович в молодости курил, а тем более, такое говно.
— Так что ж тебя, Саша, подвигло на эту тему? — спросил он с прищуром во взгляде, разгоняя рукой облачко дыма.
И я начал рассказывать про горсть вишни, которую без спросу сорвал за двором у соседки, а потом возвратил с повинной.
Главный редактор слушал с нескрываемым интересом, но в итоге сказал:
— Нет, что-то со "словами" не так. Уж слишком они какие-то взрослые. Будешь читать то, что письмом в газету прислал. Как его... красный отблеск...
— Закуски возьми! — крикнули из автобуса.
Я обернулся. С нижней ступеньки свисала брючина в сандалии, чуть выше виднелась пола пиджака и угол портфеля, укреплённый железными скобками. Судя по голосу, это был Александр Киричек, самый молодой из поэтов. Нога подавалась вперёд и назад, в такт ехидным словам, сказанным в три присеста:
— Да, сейчас!
— Килограмм колбасы!
— Если деньги останутся...
Иван Кириллович встал, отряхнул брюки, достал из кармана бумажник, не спеша изучил содержимое...
— Будешь гавкать, вообще никуда не пойду!
— Там мы куда-нибудь едем, или будем стоять?! — со своей стороны возмутился шофёр.
— Дядьку, ты хоть, не начинай! — обернувшись, отплюнулся Киричек. — Ладно, ладно, уговорили...
Гонец, или как у нас говорят, конь, наконец, ступил на тропу. Проходя мимо "дядьки", спросил:
— Не в курсе, что там сегодня дают?
Тот обиженно отвернулся, пронося мимо него мокрую фуфайку с водой.
— "Рубин", — сказал я. — Крепость пятнадцать градусов. По девяносто восемь копеек.
Сашка застыл на месте. Пользуясь случаем, главный редактор сунул в его карман заранее приготовленный рубль:
— На! Хоть хлеба купи...
"Конь", кстати, у нас расшифровывался, как "курьер особого назначения". А мягкий знак на конце, чтоб копыта не цокотели. Так вот, не успели эти копыта доцокотеть до соседней улицы, гляжу, а навстречу Витёк. Как положено, форма раз: майка, трусы, босиком. На морде ничего нового. Ни синяков, ни кровоподтёков. Только рука выше левого локтя перевязана вкруговую, как у капитана футбольной команды. Увидев автобус с надписью "Пресса", меня, незнакомых людей, он наверно подумал, что зря мне вчера не поверил, и что с недавнего времени в спорах со мной ему перестало везти.
Все вообще-то смотрели на Киричека, но Витьку показалось, что на него. Смутившись, он сел на корточки у переката с другой стороны мостика и принялся мыть руки.
— Это мой лучший друг, — шепнул я Ивану Кирилловичу. — Живёт здесь недалеко, за углом. Если никто не против, давайте его возьмём с собой в Краснодар?
— В таком виде? — засомневался тот.
Уловив знакомую слабину, я поднажал:
— А что? Я дам ему этот костюм и рубашку, а за сандалиями с носками Витька сейчас сбегает сам.
— Он наденет, ты с чем останешься? Как будешь читать стихи перед Львом Кассилем?
— Вот честное слово, у меня есть другой костюм, специально для сцены, — напоследок атаковал я, уже чувствуя, что победил. — Сейчас принесу, покажу. Там рубашка с галстуком-бабочкой...
— Погоди, — главный редактор перевёл на меня смеющиеся глаза, — что мы с тобой спорим? Этот твой Витька, сам-то захочет поехать в такую даль?
— А куда он с подводной лодки?
Иван Кириллович прыснул, а я... не то чтобы закричал, просто повысил голос:
— Вить!
— Чё?
— В Краснодар с нами поедешь?
— А можно?
— Ну, дуй тогда за сандалиями, да носки без дырок возьми!
Сдулся редактор Клочко, как это и было всегда. Вернёшься в его кабинет после месячного запоя, глаза стыдно поднять. А он:
— К Макароновне за расчётом! (Это Галина Макаровна, наш бухгалтер, кадровик и кассир в едином лице).
— Иван Кириллович...
— Что? Я восемьдесят лет работаю Иваном Кирилловичем...
И начинает рассказывать всё, что он про меня думает.
Заканчивал всегда так:
— Вот тебе, Саша, последнее, сто двадцать восьмое, китайское предупреждение. Вчера прилетала депутат Государственной Думы Горячева. Встречали в нашем аэропорту. Надо сделать коротенький репортаж, как будто бы ты там присутствовал, и, если получится, интервью.
— Когда принести?
— Вчера! Чтоб к вечеру на этом столе!
Не смог он меня выгнать. Ведь я был последним, вторым по счёту, любимым учеником Ивана Кирилловича Клочко. А первой — та самая тётка, что села в его бывшее кресло и переименовала газету, которую он редактировал с 1964 года...
* * *
Я думал, что местные поэты, как мы в восьмидесятые годы, сейчас пережрутся и вырубятся до самого Краснодара. Не угадал. Пили не больше трети стакана и то не все. Закуска была в достатке: плавленый сырок "Дружба", килька в томатном соусе и салат из белокочанной капусты местного консервного производства. Ну и, естественно, хлеб. Я, кстати, предлагал мужикам хоть что-нибудь из бабушкиной стряпни — отвергли с негодованием.
А Григорьев не отказался. Сел у окна, хавает пирожки и ждёт, когда я начну приставать с вопросами о вчерашней дуэли. А фигу!
— Витёк! — окликнул его я, провожая глазами километровый столб.
— Мум?
— Ты мог бы сказать, с какой скоростью мы едем?
— Тебе ближе. Встань, посмотри на спидометр.
— А без спидометра?
— Вычислить, что ли?
— Ну!
— Так бы и говорил...
Витька с минуту помороковал и сказал, что нужны часы. По-другому, мол, ничего не получится. И чтобы с хрономером. Умный падла! Я в своё время и с часами не смог.
— Зачем? — спрашиваю.
— Буду объяснять — сам запутаюсь.
Ну-ну, думаю, физику-то мы ещё и не начинали учить. Пошёл в хвост салона и говорю Киричеку:
— Дядя Саша, нельзя ли попросить на минуточку ваши часы?
Они у него большие, с откидывающейся крышкой, римскими цифрами, медалями и короной. "Петербургские" называются. Дед ещё, с какого-то беляка снял. Витьке самое то. В конце девяностых я эти часы на свадебный костюм нацеплял, так свидетель и словом не возражал, а тут заартачился:
— Э, — говорит, — пострелы, а ну как вы им скрутите вязы?!
— Не, — отвечаю, — не скрутим. Мы только замерим скорость автобуса, и вернём.
— Смотрите, — строжит, но отстёгивает цепочку, — а то я вам враз ухи пообрываю!
— Чей это интересно пацан? — вписался в наши торги смуглый черноволосый мужчина (один из тех двух, кого я ещё не узнал).
— Наш! — гордо сказал мой будущий бывший свидетель. — И не пацан, а такой же поэт, как мы. Молодой, начинающий, но орёл!
— И сколько ж ему?
— Не в возрасте дело, Пал Николаевич, а в общей тенденции, — изрёк редактор Клочко и подвёл под свои слова идеологически прочный фундамент. — В лихую годину мальчишки командовали полками, геройские подвиги совершали во имя такого будущего, в котором можно любить и сочинять стихи.
— Иван Кириллович, — буквально взмолился тот, доставая из кожаной папки карандаш и блокнот, — можно я эти слова в своём материале использую?
Павел Николаевич... кто бы это мог быть? — думал я, лавируя между спинками кресел. — Судя по специфическим терминам, кто-нибудь из газеты, скорее всего, внештатный корреспондент. Нет, я его точно не знал, а то бы запомнил. Столь броская смуглость лица даже у цыган не встречается. Какой бы костюм человек ни надел, а всё равно кажется, будто бы он в чёрном.
— Ну? — цыкнул зубом Витёк с холодной неприступностью в голосе.
— Добыл! — гордо произнёс я. Как ты просил, с хронометром.
— Бумага ещё нужна и карандаш. Я что, в уме вычислять буду? Тут цифры большие...
Посмотрел я на него пару минут — пофиг! Жрёт себе пирожок и вся недолга!
— Ты что, — спрашиваю, — раньше не мог сказать?
— А откуда ж я знал, что ты часы принесёшь?! Думал, тебе не дадут.
Пришлось мне ещё раз идти. А пол под ногами подпрыгивает, особенно ближе к задним сидениям. Ну, гадский Витёк!
Обратился туда, где тонко:
— Александр Васильевич, можно у вас попросить карандаш и листочек бумаги? Там цифры большие...
— Не понял, — почему-то возбух Киричек, — может, мне ещё за вас посчитать? Нету с собой ничего! В Краснодаре куплю.
Я обиделся. Хотел уже уйти восвояси, но смуглолицый дядька подёргал меня за полу пиджака:
— Сейчас всё найдём. Только ответь мне на пару вопросов.
Обернувшись, я вычленил взглядом новёхонький ежедневник, раскрытый там, где "1 января". На лощёной бумаге, разлинованной синим пунктиром, уже красовалась цитата Ивана Кирилловича, а с другой стороны обложки, безупречно, с точки зрения каллиграфии, была выведена подпись владельца: "Гуржиан П.Н."
— Как тебя звать? — прозвучал первый вопрос.
Было ещё "Сколько тебе лет?"; "Давно ли пишешь стихи, и какие из них будешь читать?"
Я отвечал на автомате, искренне поражаясь в душе: это же ни фига, каким орлом был когда-то наш Пал Николаевич! Поди в нём сейчас, угадай того лысого старика с вытёртой временем тростью, на которую он опирался всем своим грузным телом! Не было уже ни школы, в которой он когда-то работал, ни страны, за которую воевал. Осталась только привычка писать и приносить материалы в газету. Не важно какую, лишь бы редактором в ней работал Иван Клочко. Я правил его репортажи о производственных юбилеях, оставляя от них только суть и фамилии выступавших. Пал Николаевич не обижался. Судя по почерку, все эти празднования заканчивались банкетами, после которых он сам плохо помнил, что вчера написал.
Закончив допрос, Пал Николаевич спрятал блокнот в кожаную папку. Она была столь же щегольской, как усики, очерчивающие шрам над верхней губой, как чёрный костюм, который у всех кроме него считается марким.
— Ах да! — спохватившись, он коротко чиркнул зиппером и вынул из папки чистую ученическую тетрадь и простой карандаш со стёркой. — На вот тебе, Саша Денисов! Надеюсь, что на этих страницах ты запишешь ещё не один собственный стих.
Не может Гуржиан без нравоучений. Учитель, что с него взять? Если Серёга, как в прошлой жизни, пойдёт в тридцатую школу, он будет у него классным руководителем.
Тетрадка была в полоску, ценою в одну копейку. Таких я ещё ни разу не видел, а может, видел, да просто забыл. Только памятки напечатанные с другой стороны синей обложки, сегодня читались как откровение. Без высоких призывов. Петитом, но просто:
"Развивай силу, ловкость и выносливость. Занимайся физическим трудом, физическими упражнениями, спортом".
"Будь всегда подтянутым, держись прямо и не горбись".
"Проветривай комнату несколько раз в день, каждый день гуляй и играй на воздухе не меньше двух часов. Чистый воздух укрепляет здоровье".
Пока Витька с часами в руке отсчитывал десять столбов, я успел прочитать даже самые мелкие надписи, поскучать, а потом и вовсе спрятать тетрадь в сумку. С первого раза ничего у нас не получилось. Не хватило километража. Водитель-то не догадывался, что мы что-то там вычисляем. Он свернул на обочину, остановился, распахнул дверь и у кого-то спросил:
— Куда?
— До Усть-Лабы, — пискнуло облако пыли.
— Проходите!
В проём всполохом ворвалась шустренькая девчонка с медного цвета кудрями, заплетёнными в тугую косу. Засновала как челночок от дверного проёма к свободному месту на передней площадке. Я и рта раскрыть не успел, как его больше не стало. Сначала у моих ног появилась корзина, потом чемодан, рюкзак и, наконец, пацанёнок, такой же кудрявый и рыжий, как и его сестричка. Был он немного чумаз, но не по возрасту нагл: вцепился глазами в Витька, будто бы это экран телевизора, и созерцал. С задних рядов набежали поэты, чтобы помочь "дитЯм" управиться с багажом.
— Да как вы всё это упрёте вдвоём?! — недоумевал Киричек, ставя корзину к окну, на свободное кресло.
— Нас встретят.
— Кто?
— Дедушка с бабушкой.
— А откуда вы едете?
— От дедушки с бабушкой.
— У нас их богато! — пояснил пацанёнок, не отрывая глаз от Витька.
Водитель захлопнул дверь, но не спешил выезжать на трассу, пока все пассажиры не рассядутся по местам. Спокойно докуривал папиросу, пуская сизый дымок в форточку со своей стороны. Что касается моего друга, то он был обескуражен поведением рыжего. Психовать ему не позволяло присутствие незнакомой девчонки. И вообще, как мне кажется, Григорьев потихоньку взрослел.
— Чё зыришь? — наконец, не выдержал он.
— Та-а, — ответил наглец, обращаясь не к нему, а почему-то к своей сестре. — Тайка, а почему на автобусе написано "Пресса", а тут сидят пацаны?
И надо сказать, вовремя обратился. У рыжей, как раз, дошли до него руки.
— Горе моё! — запричитала она, хватая его за плечи. — Где же ты опять извозюкался?!
В дело пошёл носовой платок заученным взрослым движением, вынутый из обшлага рукава. То сплёвывая на утирку, то елозя ей по щекам младшего брата, девчонка не прекращала его поучать:
— Ну, едут ребята. Ты ж у меня тоже сейчас поедешь? Вот и они такие же случайные пассажиры как мы с тобой.
— А чё они на первых местах сидят?
— И ты сядь, мальчик подвинется...
— Нет, я хочу у окна!
— А ты попроси...
После слов "мальчик подвинется", Григорьев мало-помалу стал наливаться красною краской. Будто его только что кто-то обозвал Казиёй. Вот кто сейчас скажет, что у него на уме?
Чтобы не рисковать, я встал со своего козырного места и сказал пацану: "Садись, пока ты шофёра не выбросил из кабины!" и плюхнулся на сидение рядом с Витьком. Тот офигел:
— Не жалко?
— Да чё там до того Усть-Лабинска? И десяти километров не будет. Ещё насижусь.
— Будет, — возразила девчонка, — от Некрасовки до вокзала одиннадцать километров, а до моста девять.
Подумав, добавила, обращаясь то ли ко мне, то ли ко всем пассажирам автобуса.
— Спасибо вам. Это несносный ребёнок.
Чем не повод обернуться и ещё раз на неё посмотреть? Ох, и козырная будет баба! Это только на первый взгляд кажется, что она рыжая. На самом же деле, волосы у неё цвета электротехнической меди, тёмно-красные, с блеском. У "несносного ребёнка" наверное, точно такие же, но они у него выгорели на солнце до такой степени, что стали похожими на свежую ржавчину.
Эту толику мальчишеского внимания Тайка сочла поводом для беседы. Ей ведь не меньше братика интересно, что за такой хитрый автобус, почему наполовину пустой и кем мы ему приходимся. И потом, у меня справа Витёк — есть с кем перекинуться словом. А у неё слева корзина, да я через неширокий проход. Отвернусь, нужно будет искать какой-то другой повод.
— А вы далеко едете? — поинтересовалась она.
— Далеко. До самого Краснодара.
— В гости, или домой?
— На семинар, — выстрелил я.
Чуть не убил! У Тайки округлились глаза.
— На семинар?! — то ли переспросила, то ли удивилась она. — Я слышала это слово несколько раз и даже умею безошибочно его написать. Но даже не представляю, как это выглядит со стороны. Может, подскажете?
Девчонке понравилось играться во взрослого человека. Не знаю как Витьку, а меня это начало доставать. А сделаешь ей замечание, точно обидится.
Скроив важную рожу, я пояснил:
— Это выглядит просто. В какой-нибудь город, например, Краснодар, съезжаются специалисты, ведущие мастера своего дела, чтоб поделиться опытом с молодыми талантливыми коллегами...
Тайка ещё не успела проникнуться ранее сказанным, а я без малейшей паузы воткнул свою тонкую, еле заметную шпильку:
— Если вы разговариваете только со мной, можете обращаться на "ты". А если с кем-то ещё, уделите немного внимания и другой стороне.
Мой корефан у окна благодарно зашевелился, а рыжая бестия вспыхнула, но тут же взяла себя в руки:
— Я вообще-то хотела с вами обоими поговорить, но... твой товарищ... это такая бука! — в отместку уколола она.
— Это у него профессиональное, — отпарировал я. — Виктор часто и подолгу задумывается.
Бука сначала обиделся, засопел, но после моих слов, холодно отвернулся к окну.
— А вы, то есть, ты, — не унималась Тайка, — специалист, или едете с папой?
— Не знаю, что и сказать, — скромно потупился я. — Конечно, не Виктор Григорьев, но тоже, в какой-то мере, специалист. Если Кассиль посчитал, что я тоже могу присутствовать на его семинаре, значит, видит во мне какой-то талант. А отца у меня нет с третьего класса.
Вот так что, знай наших!
"Бука" спрятал от постороннего взгляда округлившиеся глаза,
девчонка зависла. Она была настолько обескуражена, что перешла на "вы":
— Извините... ой, извини. Я сначала сказала, потом подумала.
— Ладно, проехали.
— Кассиль... Кассиль, — пережевала Тайка, — это ты не о том Льве Кассиле?
— О каком же ещё? Других у нас нет.
— Ага!!! — победно взревела она. — Значит и вы тоже... нет, не писатель, а юный поэт! Угадала?
— В принципе, да.
— А Виктор Григорьев это... ой, я такого не знаю...
— Как? — возмутился я, — это же, — Витька притих. — Это же внештатный корреспондент "Пионерской правды", дипломант всесоюзного конкурса "Юный журналист года"! Да вот он, рядом со мной, у окошка сидит!
Если девчонке сейчас не было стыдно за свою серость, значит, мой жизненный опыт не стоит и ломаного гроша. И поделом! Не будет судить о людях навскидку, с первого взгляда, даже если они действительно буки. Витьке тоже этот урок на пользу пойдёт. Вон как расцвёл! Пусть изнутри почувствует вкус земной славы. Вдруг, да захочет стремиться к чему-то большому?
К чести Тайки, и этот щёлчок по носу она выдержала достойно: поручкалась с моим стеснительным корефаном и даже специально для этого встала. Тот краснел как последний лошара, но этим своим недостатком вызвал у новой знакомой дополнительную симпатию.
Тетрадка была, карандаш тоже. Мы все обменялись домашними адресами. И тут, перевернув свой листок, Тайка самым простецким образом, попросила:
— Саша, пожалуйста, запиши мне на память какой-нибудь свой стишок! Если можно, про школу.
Вот уж о чём никогда не писал!
Я задумался. Можно сказать, поплыл. Самое паскудное в том, что на ум приходили только чужие строки. Если бы километры не летели так быстро, я бы что-нибудь сам сочинил, а так... пришлось воровать чужую интеллектуальную собственность. Краснея в душе, по памяти написал:
"В школьное окно смотрят облака,
Бесконечным кажется урок.
Слышно, как скрипит пёрышко слегка,
И ложатся строчки на листок".
Всё. С неё хватит. Так и отдал.
— Здорово! — ахнула Тайка. — Так просто, а читаю и кажется, что за партой в классе сижу. А дальше?
Раскатала губу!
— Дальше пока нет ничего, — сухо проинформировал я. — Мы с Виктором как раз обсуждали идею и красную линию дальнейшего содержания. Даже немного поспорили.
— И в чём не сошлись?
— Я считаю, что дальше нужно писать о любви к Родине, а он за любовь к однокласснице...
— Заречный! — крикнул водила. — Э, мастера слова, выходим все до единого! — И на децибел ниже, — девушка из Некрасовки, выведите пожалуйста главного контролёра. А то он меня и слушать не хочет!
— Можно закурить и опра-а-авиться! — радостно хохотнул Киричек и, потирая ладони, просквозил мимо нас к выходу.
А справа на ухо:
— Санёк, ну чё ты сидишь?!
— Чё,чё! Не видишь? — некуда!
— Посунься тогда, попробую проскочить...
Нет, это просто заколдованный мост! В каком только детстве автобус к нему ни подъедет, всегда получалось так, что я создавал пробку и кому-то сильно мешал. Сегодня Витьку. А что прикажете делать, если сзади поэты один за другим семенят к выходу, слева девчонка раком стоит, копошится в своей корзине — ищет газетку, ибо "главного контролёра" в одночасье скрутило посрать. Только что от кресла не оторвёшь, а тут... наверно, с досады. То нагнётся бедная девка, то выпрямится струной. С одной стороны, взрослых пропустить надо, а с другой — несносный ребёнок ногами сучит и чуть ли ни басом: "Та-ай!!!" Тут ещё корреспондент хренов, юный журналист года, топчется по ногам. Хорошо хоть, Тайка не видит. Ну, падла! Выйдем отсюда, я тебе всё скажу!
Большой деревянный мост в районе Заречного, был построен в середине сороковых. К этому времени он здорово сдал. Движение по нему стало подчинено множеству инструкций и правил. Одно из них я запомнил ногами. Первым на ветхий настил въезжает пустой автобус, а следом за ним идут пассажиры без багажа. Эх, как давно это было, а не забыл!
Витька догнал меня ближе к середине реки, когда злость на него почти улетучилась:
— Гля, как красиво!
Чувствует, падла, что виноват и хочет обезопаситься, перевести разговор в спокойное русло. А по сути, красоты ему всегда были по барабану. И в дыню не дашь: девчонка недалеко позади, тащит за руку своего серуна:
— Тай, ну подсади, дай мне на перила залезть!
— Нельзя, дядя шофёр будет ругаться.
— Он не увидит.
— Как не увидит, если в автобусе зеркало специальное есть?
— А я ему скажу, что я это не я!
— Врать, Димка, нехорошо...
Не до нас ей. Процесс воспитания — разновидность вечного двигателя. Он не должен заканчиваться никогда.
— Витёк, — процедил я, рассматривая свой правый кулак, — а ну расскажи, как себя ведут победители всесоюзного конкурса. Они так же как ты топчутся по мозолям соседей, пхают девчат, которым они нравятся, сшибают с ног пацанят, срут на всех остальных, чтоб всегда и во всём быть первым и только первым?
— А что ещё оставалось, твои штаны обоссать?!
Вот же упрямый козёл! Никогда не признает, что был неправ, хоть ты его убей!
— Пош-шёл ты!
Витька семенит рядом. Он чувствует себя некомфортно. Вдруг, да откажут от пирожков? Растерянно смотрит по сторонам, ищет подсказку. Наконец, забегает спиною вперёд, чтобы задобрить меня комплиментом:
— Ну, ты, Санёк, с бабами!!! Я так не могу!
Кубань — равнинная речка, намного спокойнее и шире нашей Лабы. Когда схлынет летнее половодье, она щедро делится руслом с наносными зелёными островками. Оно ведь как? — несло по течению веточку, да зацепило за шальную корягу. Пробовала от неё оторваться, да не смогла, жидкою грязью сначала слепило, потом засыпало. Хоть и хочется на волю, а всё! Надо угомониться пустить корни, отрастить крону и кланяться солнцу. А вы говорите, откуда в реке груши да яблоки?
Под Заречным мостом (это он так по имени ближайшего хутора называется) таких островков сразу два. Там и там местные пацаны. Тягают на удочки галавчиков, чернопузов, прочую рыбную мелочь типа пескаря с краснопёркой. На их молчаливую суету внимательно смотрит Киричек, брезгливо отстранив руки от закопченных перил.
Это в прошлом июне бригада "Мосфильма" здесь куролесила. Снимали огневой эпизод из фильма "Железный поток". Как отряды красноармейцев прорвали кольцо окружения и ушли из станицы по этому вот мосту, в самый нужный момент его запалив. Сзади нас те самые тополя, впереди глинистый склон, по которому статисты с винтовками съезжали на задницах. А там, где автобус стоит, бегал артист Николай Трофимов и спрашивал: "Где моя рота?"
Мой будущий свидетель смотрит будто бы вниз, а наезжает на нас:
— Что, гандрюшата, вязы хронометру ещё не скрутили?
— Разве можно? — уважительно шепчет Витёк. — Вот они, за пазухой, тикают, — и локтем меня бок, — а это кто?
— Как — говорю, — кто? Это поэт Александр Киричек...
Судя по возрасту, Сашка сейчас активно донашивает первую из семи своих жён, если считать лишь тех, с которыми будет расписан официально. Она у него работает корреспондентом "Ленинского знамени". Поэтому добавляю:
— Стихи Александра Васильевича часто печатают в нашей газете. А мама его живёт около нашей школы. Второй дом от угла.
— Читал он, как же, ага! — хмыкает будущий многожёнец и снова глядит вниз.
Я мог бы его посрамить, да не вижу смысла. А так Сашка поэт штучный. Иногда такое ввернёт, что диву даёшься, где выкопал? А ещё он любит родные места, как больше никто:
"Моя колхозная станица,
Без коленвала, без тягла,
Как ты сумела возродиться?
Как только выдюжить смогла?!"
Последний раз я виделся с ним в доме, где когда-то жила его мать. Иду от врача, слышу во дворе стук. Глянул через забор — сидит. На коленях крыло от бежевой "Ауди", а он его молотком наяривает, типа рихтует.
Ого, думаю, жив курилка!
Он по железке: Бух, бух!
Я ему с улицы:
— Кто там?
Сашка в старости стал глуховат. С третьего раза еле услышал.
Посидели по-стариковски, помолчали вдвоём. Проводил он меня до калитки и говорит:
— Бать колотить, Санёк, семьдесят девять лет!
В этом времени нет случайных прохожих. Все кто есть, родом из моего детства. Они как пророческий сон, сбывшийся наяву. Хоть верь, хоть не верь. Жизнь это тоже мост. Идёшь по нему, многих не замечая. А ближе к концу оглянёшься — и холод в груди: где все, к кому ты привык, с которыми сталкивался, не уступая дороги? А их уже нет. Теперь кричи, не кричи "где моя рота?" — не обернётся никто...
Витька, кстати, тоже заметил следы былого пожара:
— Гля, — спрашивает, — а что это тут горело?! — вернее, не спрашивает, удивляется вслух.
Ага, так я тебе и сказал! "Железный поток" посвящён юбилею советского государства. Премьера в кинотеатрах только через пять месяцев. Что тут конкретно происходило, даже местные толком не знают, а ему и подавно знать не положено.
— Де-ду-шка-а!!!
Вдоль закопчённых перил с визгом проносится "контролёр", он же, "несносный ребёнок", а если точней — Димка. Оборванная с краю доска гулко шлёпает в такт барабанной дроби сандалий. Ещё мгновение — и затихает вдали:
— Я-зай-ца ви-и-де-ел!
Тоже любит своего деда!
— Витёк, — причалив к пляшущему плечу, резко пускаю в ход остриё правого локтя. — Там Тайка уже догоняет. Смотри, падла, только попробуй забыть, что ты внештатный корреспондент!
— Замётано! — таким же свистящим шёпотом отзывается он.
А вот и шаги. Всё ближе и ближе... пора! Будто бы продолжая давно начатый разговор, глубокомысленно изрекаю:
— Нет, Виктор! Поэзия это не средство массовой информации. Зачем рифмовать то, что понятней и проще изложить в прозе?
Тьфу, блин! Да это же Киричек!
Сашка в три шага удаляется от нас метра на два. Бросает через плечо:
— Сказились... математики хреновы...
Не успеваю плюнуть с досады, а за спиной:
— Виктор, Александр, подождите! — На этот раз точно она. — Я вот что хочу сказать: если писать так же правдиво, как первые четыре строки, в любом случае получится хорошо...
Так же наверно и командарм Кожух атаковал замешавшихся беляков. Тайка обхватила за плечи моего корефана, прикоснулась губами к его тёмно-кирпичной щеке — и, как пристяжная кобыла на крутом развороте тачанки — ни "до свидания", ни "пиши", а копытами по той же доске: шлёп, шлёп, шлёп...
— Крову ма-а-ть!!!
Нет, это было не ругательство, а перефраз. Новое толкование классики. Витька произнёс его с таким придыханием, будто бы из него вместе с последним словом вылетела душа. Стоит, падла, как истукан, глаза дурные-дурные и кончиками пальцев за тот поцелуй держится, чтобы не улетел. Уже из автобуса машут: "Вы что там, в штаны наложили?", а он, падла, ни с места.
Ничё, корефан. Буду жив, научу тебя играть на гитаре. Сядем с тобой на скамеечку у калитки Алки Сазоновой — и восьмёрочкой:
Зачем ходить, бродить вдоль берегов,
Ночей не спать, сидеть в дыму табачном?
На то она и первая любовь,
Чтоб быть ей не особенно удачной...
А на пригорок взбирается кляча, тащит к зениту приземистую телегу. В ней беспрестанное шевеление. То ли Тайка платочком машет, то ли просто солнечный блик. А хороша, падла!
* * *
Дороги Кубани перерезают просёлки, но все они встречаются в Краснодаре. Есть по дороге большие столовые и кафе, но все едут перекусить в станицу Воронежскую. Там и домашние пирожки в четыре моих ладони, и плов, и шашлык, и обжигающий хаш. Всё это готовится и съедается круглосуточно. Не случайно съемочная площадка "Мосфильма" расположилась именно здесь. На берегу Кубани разбили шатёр, по ближним холмам разбросали белобокие хатки с мельницей-ветряком, чтоб было как в книге Серафимовича.
А первыми этот клондайк открыли водители дальнобойщики. Они разнесли добрую славу о местных поварах-кулинарах по дорогам бескрайней страны. Многие теперь специально делают крюк, чтобы в том убедиться, и наш тоже не исключение:
— Вы, — сказал, — как хотите, а я потерплю до Воронежской.
Там и удобный подъезд, и автобус есть, где поставить, и кормят как дома.
Из Витьки сейчас математик, как год назад. Отвернулся к окну, вылупил зенки, и улыбка дурацкая до ушей. Забрал у него часы — не шелохнулся. Значит, думаю, так тебе они и нужны. Подхватился, отнёс хозяину. Он, как я и ожидал, не удержался чтоб не съязвить:
— Что ты там, гандрюшонок, о поэзии говорил?!
Я тык, да мык, а он схватил меня за рукав:
— Садись, пионэр, да послушай, что дяденька Саша будет тебе втолковывать. Э, мужики, посуньтесь! Вас это тоже касается...
А у тех свои разговоры. Ведь поэты молчат только наедине с бумагой. Тем более, "Рубин"! Он ведь по девяносто восемь копеек хороший был. Это потом, уже по рубль две, с белой пластмассовой пробочкой, годился только на то, чтобы красить велосипеды.
Что у Киричека до старости не отнять, так это умение в шесть секунд овладевать вниманием аудитории:
— Вот ты, Семён, — Сашка намётанным взглядом вычленил из окружения хранителя большого портфеля. — Ну-ка, Семён, скажи, ты помнишь те времена, когда стихи из тебя выходили вместе с дыханием? Будто их кто-то на ухо нашептал?
— У-у! — коротко взвыл он. — Когда оно было!
— А теперь? Говори, говори, не стесняйся. Здесь все свои.
— Теперь, мужики, если кто-то и шепчет, то сам себе. Или она, — Михайлов известным жестом обозначил щелчок по кадыку, — Но опять же, сколько зальёшь, столько на выходе и получишь.
Поэты загалдели, зашевелились.
— Усёк, босота? — Загадочно подмигнув, Киричек хотел было взъерошить мой чуб, но я увернулся. — Иди и пиши, пока пишется! Нечего тебе тут взрослые разговоры подслушивать...
— Уже написал! — отойдя в сторону, бесшабашно выкрикнул я. Так звонко, что все замолчали.
— Ну-ка, ну-ка! — подбоченился Сашка. — Тишина в зале! А теперь слушаем, что пионэр школьник для нас сочинил!
Подавшись вперёд, устремившись взглядом направо, как будто бы умиляясь всему, что мелькает за пыльным окном, с восторгом в словах и в душе, я зачитал:
На Кубани небо озорное
Рассыпает осени дары
И Лаба, как Киричек в запое,
Падает с невидимой горы.
Судя по тому, как хохотал Алексей Данилов, он себя во мне не узнал и первые две стрки им ещё не написаны. А может, узнал, да в молодые годы не был таким обидчивым. Его поэзия что-то с чем-то, а сам он не трибун, не философ, а лирик и пейзажист. Причём, пейзажист, не создавший ни одного крупного полотна. Всё у него этюды, наброски да зарисовки. Читаешь отдельный стих в общей литературной подборке — придраться не к чему. А поставь рядом два-три — и тоска! Везде у него горы, Лаба, лес, пшеничное поле да солнышко в небе. То же самое, только вид сбоку.
Насчёт сравнений — тут да. Мог Митрофанович поставить в тупик, ошарашить и восхитить. Хотелось порой взять иную строку, в ладонях согреть — и к свету её, к свету! Что за чудушко за такое, из чего так мастерски выплетено?!
"На душе и у меня не май,
И у жизни этой пляска беса.
Ты меня, как друга, вспоминай
Скрипкой облетающего леса".
Я его, помню, за ту скрипку убить хотел:
— Меняй, — говорю, — на что хочешь! Не могу видеть эту белиберду!
А он ни в какую. Слюной брызжет:
— Оставь!!!
Потом уже, когда Данилова давно уже схоронили, выбрались мы с соседом в Переправную за грибами. Напрыгался я по горам, сел на полянке, курю. И тут... звук такой долгий: "та-ш...". Будто колок на гитаре сел, и басовая струна назад подалась. Даже сухая листва на деревьях зашевелилась.
Закурил я ещё одну. Вон оно, думаю, чо! Митрофанович писал про акустику, а я прочитал про звук.
Водка с собой была, там же и помянул... какие нафик грибы, совесть заныла.
Вот ведь как! Обидел я тогда старого человека — до последней минуты помнил, переживал. А всё почему? Мёртвые сраму не имут и обид не прощают. Они оставляют их нашей памяти. Сейчас вот, пытался задеть Алексея Данилова — и никаких угрызений совести.
Уж больно он не тянет на мёртвого.
* * *
Дальше ничего запоминающегося. Нет, вру. Один раз память тряхнуло. Едим мы с Григорьевым хаш, а из-за перегородки, где кухня: "Тополя, тополя, в город мой влюблённые" в исполнении ансамбля "Орэра". Дядька водитель встал, крикнул, чтобы сделали тише, в дороге, мол, шум задолбал. Только я всё равно, по изредка долетающим звукам, отслеживал слова и мелодию. Типа того, что пел про себя. Как не запомнить, если наша Железнодорожная улица сплошь тополиная и по ту, и по другую стороны Куксы?
Ну и так, мелочи. Асфальт около автобуса был расчерчен для игры в классики. Тысячу лет не видел, а если и видел, не замечал, пока песня не разбередила.
— Умеешь? — спросил у Витька.
— Чё я, баба? А ты?
— Спрашиваешь...
Поэты нескоро ещё вышли. У них там свой стол был. Они без водки хаш не едят. Потынялись мы с корефаном. Посмотрели, как дядька шофёр колёса пинает, льёт бензин через лейку в горлышко бензобака. Нормальный мужик. Только песен не хочет слушать ни хороших и не плохих. Вообще никаких. И что, интересно, он делает когда выпьет? Киричек — тот любит поговорить. Сидит как-то на летней веранде ресторана "Лаба", смотрит: окно настежь открыто в кабинете секретаря горкома. И сам он вроде без дела из угла в угол шатается. Влез да поговорил. Тем же путём ретировался, когда у хозяина кабинета закончились аргументы и стал он наряд милиции вызывать.
Сейчас, правда, у Сашки не то настроение. Спросил у него, что за дядька такой, молчаливый и хмурый сидит рядом с Кирилычем?
А он:
— Будешь много знать, скоро состаришься.
Это я и без него знаю. Обиделся, наверное, за стишок. И ладно, не маленький, сам познакомлюсь...
За Васюринской дорога сдала влево, потом направо. До самого горизонта поля да посадки, только теперь они поменялись местами.
Дорога сера. Ни одного белого пятнышка, не говоря уже о какой-то разметке. Посередине асфальт — две телеги вряд ли разъедутся, а по краям полосы запылённой грунтовки. Если кто кого объезжает, весь горизонт застит. Только не любят шофёры советской закалки гоцать для куража. Когда никогда обгонят зазевавшуюся лошадку, если ездовый спросонья загодя не заедет в кювет. Чихай, чтобы не спалось! А где-то за этим облаком пост ГАИ — коморка зелёного цвета, бобик да мотоцикл с люлькой. Не "Гибдэдэ Мопассан" на "Тойотах". Всё проще, а уважения больше.
Ближе к окраине Краснодара Витёк наконец-то обрёл голос. Ни с того ни с сего, начал рассказывать о вчерашней дуэли, в которой героически победил. Я слушал его вполуха, изредка вставляя в его монолог дежурную фразу "Да ну?"
Мне было не до сторонних бесед. Мы подъезжали к повороту на аэропорт, где лет через пять потянутся бетонными километрами берег и створ Кубанского моря.
На будущем дне пропалывали рассаду. Дедушка водовоз курил на телеге, гружёной алюминиевой бочкой, нимало не беспокоясь о дне будущем. "Делай что должно и будь что будет". Июнь — пик сезонного паводка, таяние снега в горах. К приходу большой воды люди всегда готовы, если, конечно, это не навсегда.
Гигантской стране гигантские стройки. Лучше ли станет после того, как 35 тысяч гектар с лесами, аулами, станицами и погостами останутся только на старых картах и в человеческой памяти? Для государства, наверное, да. В новом море разведут рыбу. Рисоводы получат долгожданную воду. Срежутся пики паводков в устье реки на пойменных землях. Окраины Краснодара перестанут страдать от наводнений. Планировали ещё строительство ГЭС, но что-то не так срослось.
Где-то прибыло, где-то убыло. Климат в предгорьях Северного Кавказа станет каким-то другим. О февральском купании в малых реках останется лишь вспоминать. Абрикосы и жердела, радующие людей стабильным обилием, начнут давать урожай через четыре года на пятый. Из открытого грунта огурцы перекочуют под пленку — плети и завязи будут желтеть от кислотных дождей, которых в моём детстве, отродясь, не бывало. Новая примета появится: если цветёт вишня, значит ночью пойдёт снег.
Вот и думаю, может, зря это всё "во имя, во благо"? Проверку временем не прошло? Рисовые чеки пустуют, выгодней у китайцев купить, чем самому уродоваться. Мясо у рыбы приторное, вкусом и консистенцией как сладкая вата. ГЭС не построили. Краснодар уже весь подтапливает из-за отсутствия ливневых стоков. Что ни дождь, то Венеция. Да и где тот народ, если в каждом заштатном сельмаге есть свой уголок потребителя, а на всю большую страну ни одного уголка созидателя?
Григорьев молчал. Я вставил очередное "Да ну?!", но наверное, невпопад. Очень уж он обиделся:
— Чё это ты разданукался? Думаешь, что сбрехал? Так я сейчас бинт размотаю и покажу. Истинный крест, укусил!
— А ты?
— Так я ж говорил, по харе его мурцую, а он всё сильней зубы сжимает. Гля! Да ты и не слушал ничё?!
Обижается, блин!
— Слушать то слушал, — успокоил его я. — Просто в толк не возьму. С виду нормальный пацан, только враг, а кусался как баба. Может, драться нифига не умеет?
Витёк помолчал, перебирая в уме словарный запас, чтоб, как положено внештатному корреспонденту пионерской газеты, точнее выразить мысль.
— Не, — сказал, — Дзяка машется хорошо. Я раза четыре от него пропустил. Только удар у него слабенький, будто не бьёт, а толкается. А я смазал вскользь — он сразу с копыт. Поднимается, и нет того Дзяки. Глаза белые, не видят ничё. Руки вперёд вытянул, будто задушить хочет — и как та ведьма из фильма "Вий"! Тут-то, Санёк, мне по-настоящему засцало. Сам псих, но чтобы так! Гадом буду, хотел убежать. А он схватил меня за руку — и зубами. Я ору: "Не по правилам!" Так веришь? — взрослые пацаны еле-еле его от меня оторвали.
— А руку тебе кто перебинтовывал?
— Тётка какая-то. Там, в этом вагоне-клубе, аптечка была...
* * *
Краснодар узнаваем по своим особым приметам. Может и есть в каком-то другом городе такие же трамвайные линии, что тянутся широкой аллеей посередине проезжей части, только я не встречал.
А начинался он как большая станица в месте слияния рек Карасун и Кубань. Квартал семь на семь саженей, а ширина улицы десять. В основе планирования традиционная шахматная разбивка. И всё б ничего, но природа вносила в его строительство непредвиденные обществом коррективы.
Реки Краснодарского края всегда подмывают правые берега и непредсказуемы в пойме. Вот и Кубань мало-помалу съела узкую перемычку и увела воды Карасуна куда-то на юг. Оставила новому городу болота, пруды и озёра, в местах, где обе реки порознь текли: Старая Кубань, Покровские Карасуны, Дубинские Карасуны. Слой органического ила достигал нескольких метров. Что-то пришлось осушать, где-то наводить переправы. Поэтому город и застраивался хаотично, а ближе к окраинам, вообще кто во что горазд. Особенно после войны.
Шофёры, впервые заезжающие сюда, обычно ругаются матом. Поди, разберись в этом лабиринте с десятками тонн металла в виде дорожных знаков! Свернул не туда — плутаешь до вечера.
Такой он, Краснодар, нестандартный, неоднозначный. У всех городов набережная это место семейного отдыха, здесь — вечный аврал. Нет покоя правому берегу из-за своенравной реки. От КРЭС до завода имени Седина сплошные размывы.
Как мы не тянули в дороге волынку, а всё равно приехали на полтора часа раньше, чем надо. Выйдя из телефонной будки, Иван Кириллович был обескуражен:
— Гости только что выехали на экскурсию, скоро освободятся. Нам велено добираться до библиотеки имени Пушкина, там ждать. Автобус можно поставить возле крайкома. Это почти рядом.
— Не успеют, — сказал нелюдимый дядька, который, по моим наблюдениям, ни с кем кроме Кирилловича не общался и водку не пил. (Я, грешным делом, подумал, что он кагэбэшник). — Вряд ли они обернутся за полтора часа. Поехали лучше ко мне. Чаю попьём, да я хоть переоденусь. Обносился в этих командировках. Телефон у меня есть. Если что, перезвоним.
— А вдруг да успеют? — не поверил главный редактор.
— Что я, друзей по экскурсиям не водил? У нас все маршруты горисполкомом утверждены. Скажу хоть сейчас, где они примерно находятся, что будут смотреть, когда вернутся в гостиницу.
— И где же? — спросил Гуржиан. В отличие от остальных, он не курил и стоял у дверей автобуса с блокнотом и авторучкой.
— Если выехали, значит, в сквере напротив крайкома писатели побывали, едут сейчас в парк имени Горького, или уже там. Потом им покажут бывшее здание почтово-телеграфной конторы на улице Шаумяна. Рядом музей, без него никак. Оттуда опять на Красную, к архитектурному ансамблю "Аврора". Там действительно есть на что посмотреть. Всем городом строили. С литераторами у нас так. А были б они врачи, им бы ещё показали мединститут и краевую больницу.
Павел Николаевич хотел ещё что-то спросить и даже сказал: "а если б...", но главный редактор его перебил:
— Смотри Иван, ты здесь старший, тебе и решать. Поехали, мужики.
Поэты затушили окурки. Мне тоже пришлось шугануть своего корефана. Витька ни разу ещё не видел вживую ни многоэтажных домов, ни телефона с трамваем. Стоял бы до вечера, крутил своей стриженой головой. Ему говоришь, "погнали", а он "щас да щас..."
Думал, в автобусе начнёт доставать своими вопросами. Нет, задал только один и тот сам себе:
— Как они так строят, что дом от дома не отличить?
А за окном улица Карла Либкнехта с шеренгой хрущёвок. Это Витька ещё кинотеатр "Аврора" не видел. Вообще б охренел.
С козырного места никто меня не сгонял. Я с него слинял сам. Сообразил взрослым умом, что человеку нужно будет показывать дорогу. Откуда шофёр знает, где живёт этот самый Иван, если он не подскажет?
В Краснодаре я бывал часто, но знаю его плохо. Изучил только три точки: вокзал, аэропорт, центр. Потому и внимательно слушал, что скажет новоявленный гид между командами "дальше прямо" и "здесь направо". Он, наверное, думал, что Кириллович до сих пор стоит за спиной.
— Раньше были сады сельхозартели села Калинино, огороды, поля, пустыри. Теперь городок нефтяников: благоустроенные дома, асфальт, скверы и цветники. По тысяче человек в день выходили на работы по благоустройству: студенты, коллективы горпищеторга, краевого суда... ещё два квартала вперёд, во-он до того светофора.
В общем, пока мы доехали, Иван успел рассказать, что всего за один день жители посадили более тысячи тополей, клёнов и ясеней, подготовили к асфальтированию тротуары и мостовые, погрузили и вывезли лишний грунт.
А жил он далековато от места описываемых событий, в тесном уютном дворике, увитом плетьми дикого хмеля под самые крыши. Под аркой прошли, и там. Было здесь небольшое крылечко, сараи, сарайчики и сараюшки, резная беседка. А самое главное — тень. На последний второй этаж вела железная лестница в крупных белесых соцветиях.
— Хорошо! — сказал кто-то из-за спины. — Как будто в сказку попал. И скамеечки есть. Век бы сидел и курил.
— Правда, Иван, — поддержал его главный редактор. — Куда нам такой оравой в однокомнатную квартиру? Иди, переодевайся, под душем ополоснись, а мы тебя здесь подождём.
— Можно мне в туалет? — подал голос Витька Григорьев.
— Хорошее дело! — одобрил Киричек. — А я ведь, пожалуй, тоже не окажусь. Не всё ж нам в походных условиях по кустам да посадкам? Ну что, мужики, кто со мной, тот герой?
Витька проводили в конец коридора, показали, как пользуются мудрёной аппаратурой. Остальные прошли на кухню. Она же была и рабочим кабинетом Ивана. Метраж позволял.
Сразу за дверью узкий диван-кровать, над ним книжная полка. У окна письменный стол: неполная пачка чистой бумаги, пишущая машинка "Москва", а в ней короткие строки, местами исчёрканные большими буквами "ж".
"Над кипучей ревучей Лабой
Поднимается свод голубой.
Над холодной дорогой Лабы
Вековые склонились дубы.
Высоки и тесны берега,
Не молчит ни минуты река,
То гремят её громом слова,
То шумят, как трава-мурава..."
Когда-то я это читал. Вот только не помню где.
— Ну, Беляков, ты и настрогал! — с восхищением выдохнул Киричек.
Сашка стоял около книжной полки, бегло тасуя в руках стопку из нескольких поэтических сборников. Я оборачивался на его голос просто полюбопытствовать, что ж там такое настругано? В мыслях не было что-нибудь говорить. Само прорвалось:
— Гля! А такая книжка у меня в детстве была!
Даже не помню, когда я последний раз "глякал".
Иван затрясся плечами и за малым, не уронил чайник. Киричек упал на диван:
— Ну, ты, старик, сказанул!
Это вот, словечко "старик" было в то время очень расхожим в узком литературном кругу. Сашка ляпнул его без задней мысли, как я до этого "в детстве". Получилось настолько комично, что из меня тоже, чуть было не выскочила сопля. Пришлось сделать вид, будто бы я обиделся и, закусив губу, отворачиваться к окну.
"Лесную сказку" я узнал по обложке. На блёкло-зелёном фоне тусклый осенний лес. А в нём маленький медвежонок. Поставил на землю корзину, присел на пятую точку и смотрит за верхний обрез рисунка. Вроде кого-то слушает.
Мне эта книга досталась в наследство от брата и часто бывала причиной наших громких раздоров. Когда взрослые были заняты, я приставал к нему:
— Почитай! Ну, пожалуйста, почитай!
Серёга стихов не любил и отнекивался, как мог, пока мамке не надоедало:
— А ну, прекращайте содом! Э, старшенький, тебе что, трудно заняться ребёнком?
Одержав промежуточную викторию, я удобно рассаживался на полу с намерением погрузиться в очередной сказочный мир. Но не тут-то было! Серёга читал по слогам, спотыкаясь на каждом слове:
— Сто... сто-ит... стоит... та... тай-га...
— А-а-а!!! — задыхаясь от негодования начинал голосить я, чтобы выдрать своё горлом. — Так нечестно! Я знаю, что ты умеешь!
Закрывалась "изба-читальня" всегда одинаково. Нас разводили по разным углам и ставили на колени:
— Не умеете дружно, побудьте полчасика врозь!
Так и остались в памяти несколько первых строк, да нехитрый сюжет, как обитатели леса спасали охотника, попавшего в ловчую яму, вырытую им же самим...
Смех за моей спиной то затихал, то разгорался с новою силой. Я изо всех сил старался абстрагироваться от него, но получалось плохо. Зубы ещё острые, губу до сукровицы искусал. Уже и пейзаж за окном надоел: булыжная мостовая, одиночная трамвайная линия с рельсами заподлицо...
— Я тоже все книжки помню, которые в детстве читал, — тихо сказал Беляков и опустил руку мне на плечо.
— И я, — подтвердил Сашка.
— Так говоришь, была. Куда же она подевалась?
— В контейнер не положили, когда уезжали с Камчатки. Мамка сказала, что обложка слишком потрёпана, — с грустью ответил я. — Там ещё много чего осталось...
— Напрасно она так. Потрёпанная обложка — первый признак хорошей книги, — снова вмешался Киричек, даже не задумываясь о том, что сделал Ивану тонкий и недвусмысленный комплимент. — Я вот, когда прихожу в библиотеку...
— Стоп, — перебил Беляков, — вы бы сначала сказали, о каком сборнике речь? Автору всегда интересно, где его книга куплена и у кого жила. Камчатка не ближний свет.
— Во-он та, — издали указал я, — нижняя полка слева, чёрный матерчатый корешок. "Лесная сказка". Точно такая по оформлению у меня и была.
— Чёрт побери! — удивился Иван. — Нет, братцы, как всё-таки здорово встретиться с настоящим читателем, который тебя знает по книгам, а книги по корешкам! Если ещё хоть строку процитируешь, я тебе последний экземпляр подарю!
— Не жалко? — спросил Киричек. — Это ж такой товарищ, что не заржавеет за ним...
— Пусть сначала прочтёт, а я посмотрю, жалко, или не жалко.
— С выражением?
— А как же ещё?! — в унисон гаркнули мужики.
— Стоит тайга дремучая —
Густой бескрайний лес.
Деревья там могучие
До самых до небес.
Здесь сосны,
Кедры,
Ёлочки...
Под инеем-снежком
Колючие иголочки
Сверкают серебром...
Вот такие слова. Наивные, неуклюжие, как тот медвежонок. На литературных форумах интернета автора забросали бы тапками за глагольные рифмы. А я вот читаю — перед глазами картинка. И в память укладываются легко. Сколько мне было когда я в последний раз открывал эту страницу?
Мороз
Берёзку нежную
Увидел —
Полюбил...
— Слышь, харэ, а? Ты уже на два сборника начитал, — оборвал меня Киричек и перевёл на Ивана смеющийся взгляд. — Мне тоже что-нибудь подпиши, а то жинка ругается: стеллаж в хате забит, все подоконники в книгах, и нет ни одной с автографом автора.
— Чёрт побери! Никогда б не подумал... ладно, пропустите к столу...
Писал Беляков чернильной поршневой авторучкой. Почерк был чёткий, стремительный, не испохабленный "паркером". На оборот обложки наискось ложились слова: "Земляку, юному поэту..."
— Как бишь тебя? — он поднял глаза.
— Денисов. Саша.
— Де-ни... Знаешь, Саша, я ведь тоже когда-то жил на Дальнем Востоке. Давно это было, ещё до войны. Работал, служил в армии, а в тридцать девятом издал свою первую книгу стихов...
Я так удивился, что словами не передать. Выглядел Беляков молодо-зелено для заявленных лет. Чуть старше Киричека, где-то на год... ну, на четыре — это куда ни шло. А тут — ни фига себе! — до войны и уже издался! По самым скромным подсчётам, ему сейчас... да как минимум, пятьдесят!
Что касается внешности, то она у Ивана какая-то усреднённая: светлые волосы, голубые глаза, чистое лицо без морщин. Чем-то похож на многих, кого я когда-то знал. В том числе, на Клочко. Он тоже незаметно старел и такой же аккуратист: порядочек в одежде и на столе, у каждой вещи своё место.
— Понравилась сказка? — спросил между тем Беляков, осушив промокашкой влажный автограф. — Не сейчас, а тогда, как ты говоришь, в детстве?
— Не то слово! — ответил я, вспомнив те, первые впечатления. — Я ведь тогда считал, что в книгах описано то, что было на самом деле. Тем более, медведь на обложке. У нас в Петропавловске, чуть ниже по сопке, дядька охотник жил. Так у него в сарае точно такой сидел на цепи. Коричневый с белою грудью, размером с большую собаку. И раньше, когда мы ещё жили в Майхэ, около гарнизонной столовой похожий медвежонок стоял. Маленький, ростом с меня. Правою лапой честь отдавал, а левой сахар просил. Матросы его подобрали в лесу и так обучили. Мамка часто потом вспоминала, как я к нему приставал: "Давай с тобой познакомимся! Меня Санькой зовут, а тебя как?"
— Погоди-погоди, — перебил Беляков, — мне про этого зверя один человек тоже недавно рассказывал. Майхэ — это же военный аэродром?
— Ну да, — отозвался я, удивляясь тому, что про это место на карте страны знает кто-то ещё и уточнил, — морская авиация ПВО, Приморский край, Шкотовский район...
Но Иван уже стоял в коридоре и, стоя у телефона, накручивал диск.
— Здорово, Кронид! Идёшь на мероприятие? Что значит, тебя не пригласили? Я приглашаю. Хочу тебе показать нашего земляка. А вот не скажу. Но один общий знакомый у вас точно есть...
Остальные слова смыло шумом воды. Ох, и горластые в этом времени унитазы, что та Ниагара. Витька, наверное, сам испугался: дёрнул за ручку, а там вдруг такое! Выскочил из туалета — в одну дверь, в другую... и так, пока Киричек не выглянул в коридор.
Ворвался на кухню, плюхнулся на диван:
— Там ещё ванна... здоро-овая! Ну, его нафиг, Санёк! Не хотел бы я в городе жить.
А то тебя кто-то в тот город звал!
По-моему, Беляков ещё куда-то звонил. Да разве услышишь? — мужики с улицы набежали. Неудобно им там, соседи косятся. А как не коситься, если дежурный портфель опять полон и ото всех разит свежаком — "Солнцедаром" по рубль семнадцать?
Квартира дореволюционная: толстые стены, высокие потолки, а даже в ней стало заметно, насколько нас много. В коридоре очередь в туалет, в кухне не протолкнуться, чайник не успевает наполняться водой. Около телефона Кириллович с Беляковым куда-то звонят, перезванивают, что-то там уточняют, на поэтов покрикивают: "Да тише вы!"
Поскучали мы с Витькой, набили карманы печеньем и вышли во двор. Хотели сначала на лестнице поиграть, да железо слишком горячее, подошвы сандалий прилипают к ступеням. И в беседке не спрятаться. Там наш шофёр в окружении местных старушек ведёт разговоры "за жизнь":
— Тоже еще один, десять лет отсидел по минимуму. Ну, с него и полицай был такой! Семнадцать лет пацану. Придавили молодого — и всё, куда бечь? Так вот, он на выходе из станицы с ружьем всё стоял. Не пускал баб за дровами в лес: "Ну, что вы сюда прётесь?! Мне из-за вас попадёт!". А они всё равно шли. Топить-то надо! Он собственно, не выстрелил ни разу, никого не предал, а ему всунули десятерик...
У людей этого времени есть общая тема: оккупация и война. Я бы послушал, да у друга другие планы.
Не разжимая кулак, он щёлкнул большим пальцем, и в воздух с жужжанием устремилась денежка серебрушка. Витька поймал её на лету и с размаху положил на ладонь.
— Видал? — похвастался он. — Двадцарик! Танька дала! Там на углу квас продают. Погнали, выпьем по кружке...
Автобус справа от арки. Возле него местные пацаны. Если бы не табличка "Пресса", они бы к нему не подошли. А так интересно: кого это там привёз дядька Ванька-поэт? С виду погодки. Такие ж как мы, только слишком уж городские. Не принято здесь выходить на людную улицу босиком и в трусах. А вот заедаться... кто знает, что у них на уме? На всякий случай, обошли стороной.
За бочкой с квасом притаилась и тётка мороженщица со своим ящиком. Продавщицам вдвоём веселей. Можно поговорить, когда народ рассосётся.
— Стой здесь! — скомандовал мой корефан и махом ввинтился между двумя телами в очереди напротив. — "Фруктовое" е?
— О! И откуда ж ты, такой загорелый? — донеслось из-за спин.
— С Лабинска!
— Нету "фруктового", не подвезли.
— Нема! — доложил Витёк, тем же макаром вывинчиваясь назад.
— А что есть?
— "Молочное" и ленинградский пломбир.
— Купил бы.
— Ага! А грОши?
— В пистончике посмотри...
Пистончиком, или пистоном у нас называли карман на правой штанине костюмных брюк, нашитый поверх основного. Дед в нём носил хронометр с крышкой на толстой блестящей цепочке, я — сдачу из магазина, ибо все остальные карманы были дырявыми, а пистон никогда.
— Ого! Да тут целый трояк! — изумился мой корефан. — Ты что, гонорар получил?
— Не-а, мамка на пожрать положила. Я про него только-только и вспомнил.
— Кабы б не кормили от пуза, — изрёк было Григорьев, но сам же себя прервал. — Погодь, я сейчас!
— Бери ленинградский пломбир! — наказал я, думая, что он за мороженым.
Не угадал. Витёк отбежал по другую сторону бочки, несколько раз чихнул, со знанием дела высморкался и вытер мокрые пальцы о полу моего пиджака. Ну не падла ли?
— Не Санёк, не могу, — сказал он, возвратившись обратно. — Это твои деньги. Сам на них что хочешь, то покупай. А я тебе и так рубель должен.
Пока я раздумывал, ругать его или нет, Григорьев подался за мою спину и произнёс, протягивая вперёд свои двадцать копеек:
— Две маленьких.
Квас был очень холодным. Пара глотков — и заныло горло. Я поставил запотевшую кружку на ребристую поверхность крыла. Витёк тоже.
— Сколько, Санёк, тебе за стихи денег дадут? — спросил он в два или три присеста, прерываясь на то, чтобы сделать очередной глоток.
На Архангельском областном радио мне платили как классику — пятьдесят копеек за строчку. Редактор не мелочился: всё равно вместе пропьём. Здесь не знаю, не тот калибр. Я мысленно поделил северный гонорар на три, озвучил примерную сумму "Чуть меньше рубля", а заодно подумал, чего это Витька придуривается? У меня-то понятно, гланды.
А он меня выслушал, степенно кивнул и так же неторопливо, с присестами начал втирать как "чи в мае, чи в самом конце апреля" он с пацанами разгружал полувагон с клёпкой.
Я на него гляжу, а все слова мимо. Понять не могу, что мне вот это действо до боли напоминает? Смотрел, смотрел, въехал! Да так же себя ведут завсегдатаи у пивных бочек! Ещё бы газетку с рыбой и папиросу в зубы — не отличишь. Ну, не падла ли?
Хотел ему высказать всё, что за день накипело, да передумал. Гайнёт сейчас не разбирая дороги, пока не заблудится. Ищи его по всему Краснодару. Допил я свой потеплевший компот и, ни слова не говоря, перебрался в соседнюю очередь.
Казия это такая скотина, что нутром чует неладное. И следом за мной:
— Не, ну а чё я не так сказал?!
Отвернулся я. Сбросил его руку с плеча. Пошёл ты! Достал, "ну а чё"!
— Фруктовое не завезли, — громко напомнила продавец, чтоб приглянувшийся ей человек зря не стоял.
— На гад бы оно сдалось! — вспыхнул Витёк, развернулся и кинулся прочь.
Отвял падла. Ну, в этот раз хоть последнее слово не моё было, перед тем как он психанул. Не должен далеко забежать.
Высунулся я из толпы, взглядом его ловлю. Интересно ведь. Ни разу ещё не видел как Витька Григорьев изгоняет свой стресс когда остаётся один.
Тут продавщица:
— Следующий!
И в спину толчок слегонца: не задерживай, мол!
Взял я, короче, ленинградский пломбир. Два брикета, облитые шоколадной глазурью. Сорок четыре копейки как с куста. Насилу дождался, когда с трояка отсчитают мне сдачу: а ну как, думаю, не успею?
Вырвался на оперативный простор: где там мой синий пиджак со всем содержимым? Глянул туда, сюда: да вот он, на белом фоне, метрах, наверное, в сорока! Прислонился Витёк к старому ясеню, смотрит в небо и шевелит губами, как будто бы вслух стаю ворон пересчитывает, а сам, значит, задниками сандалий с размаху пинает ствол. Что я ещё упустил из этой картины? Клён, как и все деревья на улицах тщательно и густо побелен, Григорьеву пофиг. Стресс у него. Такая вот, аутогенная тренировка.
Ладно, не жалко. Зато посмотрел, чем заканчивается Витькина "крову мать".
И побрёл я по тротуару, вдоль домов в его сторону, усиленно делая вид, что знать, не знаю и ведать, не ведаю, где ж его, падлу, искать. Слышу, затихарился. Ногами сучить перестал и типа того, не дышит. А сам прячется за стволом и вкруговую заходит мне в тыл. И чёртом;
— Ага!!! Саечка за испуг!
Отреагировал я. Издал соответствующий случаю звук. Кажется, даже ойкнул. Надо же сделать человеку приятное. А вместо саечки предложил откупиться пломбиром. И тот выкобениваться не стал: мир, дружба, мороженое. Перешли через трамвайную линию, чтоб продавщице в глаза не смотреть после Витькиного финта, чешем к автобусу. И тут мой злопамятный корефан взялся за старое. Обиду свою начал реанимировать, вопросики с гнильцой задавать.
— Ты чё, — мол, — Санёк, слушать меня не стал? Я ведь тебе дело рассказывал. Мы за вагон клёпки получили по сорок копеек, а ты за стихи чуть ли ни рубль смахнул. Ты мне скажи: что не так? А то я сейчас этот ленинградский пломбир в мусорку выброшу.
Я ему:
— По чесноку? Без обид?
Он ногтем по челюсти: зуб, типа, даю!
Ну, сам виноват! Начал издалека:
— Жалко, Витёк, что ты не можешь взглянуть на себя со стороны.
— А чё там такого, что я в зеркале не увижу?
— Как, — говорю, — чё? Весь мир обойди, а такой походки как у тебя, хрен у кого найдёшь. А глаза, а румянец? Зря, что ли, рыжая Тайка сегодня тебя поцеловала?
— Та-а-а, — отмахнулся он и покраснел второй раз на моей памяти.
— А ну, — попросил я, — напомни, когда ты последний раз у меня арифметику передирал?
— Где-то в конце сентября.
— А с утра у нас...
— Двадцать первое, вторник, — напомнил Витёк. — Я сегодня листок с численника отрывал...
— Ну вот, — говорю, — месяца не прошло, а ты в математике рубишь лучше меня. За какие-то двадцать дней ты усвоил то, чему я учился долгие пять лет...
— Зато ты стихи пишешь! — "успокоил" меня корефан.
Наверно подумал, что я ему позавидовал.
Вот как ещё с таким разговаривать? Начало меня потихонечку накрывать. Тут дело не только в тупости Казии. Какие-то девять дней мне осталось топтать этот радужный мир, а не успел ничего. Вон, дружбана своего никак не могу наставить на путь истинный. Слов подходящих, доходчивых так сходу не подберёшь...
Витёк выпрямился, посмотрел на меня с нагловатой усмешкой:
— Так чё ты сказать-то хотел?
— Повернись, — процедил я сквозь зубы, стараясь не сорваться на крик. — Пиджак изгвоздал. И брюки на жопе все в извести. Хоть чуть отряхну...
Сшибаю, короче, пылюку карающей дланью, да всё норовлю кончиками ногтей "горячего" Казие отпустить. И так же как он, с присестами, через действие, через два, втолковываю этому олуху всё, что на душе накипело:
— Тебя, — говорю, — падла, бог создавал по индивидуальным лекалам. Талант в тебя вкладывал, чтоб стал ты, козлина, Виктором Александровичем, а не Витьком Казиёй...
Тот слушал, слушал, да с разворота мне в рыло. И я тоже душу отвёл. Катаемся по асфальту, рычим, матюкаемся. Тут тётка какая-то в форточку:
— Ох, я сейчас милицию вызову!!!
Подкинулись мы — и не разбирая дороги: дворами да арками. Выскочили на какую-то улицу — будто в родной город попали. Тут тебе и грунтовка с ухабами, и белёные хаты с крашеными заборами, и вишни с тутовником по-над дворами.
Стали считать раны. На моём пиджаке надорван рукав, ватин из плеча торчит, нижняя пуговица на нитке болтается. Книга, которую Иван подарил, вся в пятнах мороженого. На лбу ссадина, сукровица сочится. Шестнадцать копеек из тех, что тётка на сдачу дала, где-то по пути обронил.
У Витьки двояко. С одежухой порядок, если грязь да остатки извёстки щёткой смахнуть. Даже деньги не потерялись. Он, падла, пятак и трёшку держал в кулаке. А вот с рожей полный атас: губа как у фотомодели после пластической операции, но все зубы целы и ни один не шатается. Бровь вздыбилась домиком, над скулой ещё одно рассечение. Хорошо хоть, кровища до рубахи не дотекла, обе ранки пылью забило. Хрен знает, откуда она на асфальте взялась?
В общем, попили кваску. Надо как-то до своих прорываться. И потопали мы наугад. Тут слышу, где-то поблизости мальчишеский голос по слогам произносит считалочку:
В нашей маленькой избушке
Кто-то пёрднул, как из пушки.
Раз, два, три,
Это верно будешь ты!
Мы на голос. А там, возле порушенной водонапорной башни, тесным кругом кучкуюся пацаны и девчонки. Всего человек десять — двенадцать. Спорят, кому водить, и требуют пересчёт. Тут я:
— Извините пожалуйста, не подскажете, где проживает поэт Иван Беляков?
Гомон утих. Народ обернулся, завис. Больно уж форма моего обращения не соответствовала внешнему содержанию.
— Чё он сказа-а-ал? — в ответку произнесло рыжее существо, густо усеянное разнокалиберными веснушками. В рысьих глазах полыхнул жёлтый огонь.
Не знаю как Витька, а я сразу почувствовал себя неуютно.
— Ищет Ивана Васильевича.
— Ну, того, который поэт, — затарахтели наперебой девчушки погодки в одинаковых ситцевых платьицах, — Слава, не надо! Ну, Сла-а-а-вочка!
Это вот, "Сла-а-вочка" звучало долго и мелодично, как припев после рэперского речитатива.
— А кто он такой? — негромко, но так, чтобы я тоже услышал, снова спросил рыжий.
— Кто ты такой? — продублировали вопрос сразу несколько глоток.
Ну, точно как в фильме "Афоня". Нет, надо ломать стереотипы.
Я с деланным наслаждением выбил обе ноздри, потом повернулся к своему корефану:
— Витёк, объясни сомневающимся, что я человек.
Рыжий сарказм понял и оценил. Спросил напрямую:
— Кто тебе Беляков? Родственник, что ли?
— Нет, просто знакомый. В гости приехали, вышли на улицу и заблудились, — так же по-человечески пояснил я.
— Наверно не местные?
— Из Лабинска.
— Угу, есть такой город. Ну, айда, провожу, если не боишься.
— А чё мне тебя бояться?
— Борзой, что ли? — хищно прищурился он, делая шаг вперёд.
— С кем как, — отпарировал я, делая два.
— Слава, не надо! — запричитали девчонки.
Вблизи рыжий казался не очень-то страшным и мало походил на бойца. Слишком тесная куртка и ни одной сбитой костяшки на узких запястьях. Судя по внешним признакам, он был бы не прочь подраться один на один, но не знал чего от меня ждать, и опасался потерпеть поражение в присутствии своей многочисленной свиты.
Веснушки на нём были похожи на пазлы разного цвета, размера и даже конфигурации. Будто пацан загорал голышом под совсем уже мелкоячеистой сеткой, порванной во многих местах.
Наступать было больше некуда: впереди чёрно-белые ромбики на вельветовой куртке. Отступать тоже: позади Витька Григорьев и честь нашего города. Мы с рыжим смотрели друг другу в глаза, как боксёры перед статусным боем. Эдакая проверка на вшивость.
— Чем доказать можешь, что к Белякову приехал? — спросил наконец он, когда ждать уже стало невмоготу.
Сам без потерь вынырнул из этого омута, и мне не пожадничал кинуть спасательный круг. В его положении и я б удовольствовался самой примитивной отмазкой, даже простым обещанием, что Иван Васильевич подтвердит. Только зачем блефовать, если козырь и так в кармане?
— Он мне сегодня книгу свою подарил. Там подпись его есть и сегодняшнее число, — сказал я, не упуская из виду жёлтые зрачки рыжего. — Она у меня с собой.
— Покажь!
— На шаг отойди! (Знаем мы это дело: ты руку в карман, а он тебе в харю).
— Ты тоже!
Славка ухмыльнулся и подмигнул. Приятно, мол, иметь дело со знающим человеком. Витёк за спиной с облегчением выдохнул.
Обложка была липкой. Поэтому я открыл книжку там где стоял автограф. То есть, пошёл с козырей.
"Земляку, юному поэту Александру Денисову с пожеланиями творческих поисков и находок".
Там слов-то тех, а Славка жевал их минуты четыре. То на меня поглядит, то на Витьку, то снова уронит свой ошарашенный взгляд в рукописное посвящение. У него на глазах рушился стереотип, что пацан пишущий стихи должен быть очкариком, паинькой, слабаком и как минимум, не возникать.
За рожу свою он больше не опасался, как, впрочем, и я. Куда там? — захочешь, не подойдёшь! Читал-то он вслух, все слышали. Окружили двойным кольцом:
— Дай глянуть!
— И мне! И мне!
А самая сообразительная девчонка из тех, что просили рыжего нас очень уж сильно не бить, та сразу к Григорьеву подошла:
— Ты тоже поэт?
— Не, — сориентировался он, — я этот... как его... журналист.
— А это не ваш автобус около нашей арки стоит?
— Откуда ж мне знать, какая из них ваша?
— Написано "пресса"...
— Тогда это точно он!
Провожали нас всем шамаром. Девчонки конвоировали Витька. Григорьев им втирал про грачонка, который упал из родительского гнезда, а он его типа того что, геройски на место вернул.
— А на обратном пути ветка под ногой обломилась, я ещё пару штук мордою сшиб, да кэ-э-к гепнусь прям на Санька! Если б не он, точно бы руку сломал...
Вот и верь после такого ужастика, что этот человек никогда не умел писать сочинения. Девчата по-бабьи охали, закатывали глаза, всплескивали руками и, не в пример мне, скрупулёзно, но бережно, стряхивали извёстку и пыль с его (моего) пиджака.
А рыжего на мякине не проведёшь. Он хоть и городской, знает какие следы остаются на теле после падения с дерева, равно как то, что грачи ставят птенцов на крыло в первой декаде июня. Молчал, молчал, да спросил:
— За что ты его?
— За дело.
— И правильно! Сразу видно, что бабник. Тоже, наверно, стихи сочиняет?
— Нет, — говорю, — Витька журналист. Вернее, он учится на журналиста. Тоже работа собачья. Ты его на дух не перевариваешь, а ему с тебя надо информацию снять. А от меня получил за то, что слишком многое из себя возомнил. Как напечатали его репортаж в "Пионерской правде", так и стал разговаривать через губу...
На улице с трамвайною линией обнаружилась бочка с квасом. Виднелся и наш редакционный автобус, возле которого утаптывали асфальт подозрительно много ног. Дошли мы сюда в несколько раз быстрей, чем убегали до этого.
— Дальше сами, — сказал рыжий, оценив обстановку — А нам в этот квартал нельзя. Можно запросто по ушам схлопотать не хуже твоего журналиста. Вот подрастут наши пацанята, тогда поглядим, кто кого будет по закоулкам гонять.
В общем, к дому, в котором живёт поэт Беляков, нас вызвались проводить две девчонки. Из тех как раз, что называли арку своей. И то хлеб. С ними веселей, и спокойней. Даже самый отъявленный хулиган заедаться не будет. Максимум, скорчит рожу кто-нибудь из мелюзги, да в нос пропоёт: "Жених и невеста, тили-тили тесто!" Но даже до этого не дошло. Слышу сзади:
— Явились пропащие! Вас уже все обыскались, с ног сбились!
Я увидел водителя ещё до того, как он это произнёс. В отличие от всех, он с ног не сбивался. Спокойно курил на крыльце магазина, из которого вышел пару минут назад. То ли нас поджидал, то ли не хотел отходить от дюралевой урны в форме полураскрытого лотоса покуда не бросит в неё изжёванный мундштук папиросы. Звали его, кстати, Василием Кузьмичом.
— Что, — спрашиваю, — ехать пора?
— А кто ж его знает, когда там у них будет пора? Сказали, чтоб ждали звонка и были на товсь.
Витька как тот глухарь на току. Ничего не слышит, не замечает.
Проскочил мимо. Только во дворе кинулся, что остался один, когда обе девчонки разошлись по домам. Ему одному и в квартиру зайти неудобно, и к автобусу выскочить боязно. Слишком уж погаными взглядами сопровождали его местные пацаны.
Нам-то с водителем чё! Открыли салон. Он убрал под сидение сумку с покупками, я спрятал подальше книгу подаренную Иваном, чтобы никто не увидел, во что она у меня превратилась. Под арку проходим: сидит сиротинушка. Зашхерился бабник в дальнем углу беседки и ждёт. Тихоня тихоней!
Дальше и вспоминать неохота. Проходим в квартиру, а поэты навстречу. Впереди Киричек. Глянул на нас, как будто обрадовался:
— Ага!!! А я ведь предупреждал! Куда их в таком виде?!
Больше всех сокрушался Кириллович:
— Саша-Саша! Как же ты меня, Саша, подвёл!
Первый раз, что ли?
Хорошо хоть, Беляков выручил. Настоящий земляк!
— Спокойно, — сказал, — мужики! Безвыходных положений не существует. Сейчас я позову тёть Маю, чтоб привела пацанят в божеский вид. А через полчасика ей позвоню. Если будут готовы, мы с Кузьмичом за ними заедем. Заедем, Кузьмич?
— Чё ж не заехать? — отозвался шофёр.
— Ну, идите пока к автобусу, я догоню. Это нам с вами нельзя опаздывать на такие мероприятия, а пацанов простят. Сами что ль в этом возрасте были другими?
Соседкой тёть Маей оказалась огромная тётка неопределённого веса и возраста с неожиданно тощим голосом.
— Тэк-с, — сказала она, подбивая итог, — звякнешь, Ванечка, минут через сорок.
Сначала повернулась ко мне: "Ну-ка скидай костюм!". Потом к Витьке Григорьеву: "А этого бандюка я целиком забираю с собой!"
Оставшись один-одинёшенек, я крепко затосковал. Мимо окна проехал автобус. Иван Беляков восседал на самом козырном месте, что придало моим размышлениям ещё больше трагизма.
Волк ты тряпочный! — ругал себя я, допивая из чьей-то кружки остывший чай. — Людей подвёл, и себя. Нашёл время воспитывать Казию! А то раньше за ним ничего такого не замечал! Сиди теперь, да гадай: как там, на семинаре сложится, и дойдут ли у мужиков до тебя руки. Вдруг да автобус сломается? А у этого Белякова наверно жена с детишками есть. В таком возрасте как без них? Хорошо если пацан, а ну, как девчонка? Вернётся домой, а на кухне сидит такое угробище! Рассказывай ей потом, какой ты поэт в трусах. А планы строил какие! Присмотреться к Евгению Титаренко — брату Раисы Максимовны Горбачёвой, прояснить для себя, что это за человек и, если получится, предупредить о грядущей судьбе, уготованной ему меченым Мишей.
— И чтоб ты ему сказал? — задал я себе вопрос на засыпку.
— Правду, — сказал жизненный опыт, — и так, чтобы проняло. Иначе не поверит, не вспомнит, когда через пять с половиной лет его первый раз упрячут в психушку. Может быть, примет какие-то меры? Пусть твоя правда станет замедленной миной для Горбачёва. Кому как не шурину знать, какие скелеты хранятся в его семейном шкафу.
— Сядь тогда и пиши. А я потом повторю...
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
