Под вечным солнцем (главы 1-11)

По мере того, как говорил эрха, лицо торговца становилось все белее, пока не обрело оттенок, сходный с цветом той жидкости, которую, как уверял эрха, он велел подать на стол воинам.

— Он врет, все врет! — заголосил он, едва только стоило воину умолкнуть.

Повелитель жестом приказал: "Заставьте его замолчать". Страж, стоявший до сих пор неподвижной статуей рядом с торговцем, ухватил того за подмышки и крепко встряхнул. Тот умолк, кулем повиснув в руках рослого стража.

— Стало быть, ты, бедный человек, — кажется, лед был бы теплее голоса повелителя, — обвиняешь во лжи одного из моих воинов?

— Да! То есть нет! Но... — затрепетал торговец.

— Когда есть двое, и слова их дополняют друг друга так, что один из них говорит не всю правду, и выяснить истинную правду нельзя, а речь идет о немалом оскорблении, или о жизни и смерти, — размеренно заговорил повелитель, прикрывая глаза, будто декламируя по старинной книге, — закон велит взять огонь и железо, чтобы те указали лжеца. Поскольку бедному торговцу неоткуда знать песнь железа, если только он следует закону, запрещающему простецам касаться благородной стали — испытание железом невозможно. Если ни один из вас не откажется от своих слов, я велю принести огонь.

Эрха коротко кивнул, не сгибая спины.

— Я готов, повелитель.

Повелитель, выждав недолгое время, склонил голову.

— Быть посему. Внести жаровню.

Торговец, выпучив глаза и хватая воздух ртом, смотрел, как стражи вкатывают в зал жаровню, над раскаленными углями которой трепетало алое пламя — и, несмотря на руки стража, удерживающие его, рухнул на колени, лицом вниз:

— Я не обвиняю, я все отрицаю, я признаюсь, не надо!..

Губы повелителя изогнулись с непередаваемым омерзением.

— Стало быть, ты сознаешься тем самым в лжи, в ложной клятве и ложном обвинении. Ты лжив во всем, и я ждал, до чего дойдет твоя ложь. Ты называл себя бедным человеком, не думая, что бог Удачи держит передо мной список, в котором написаны все имена тех, кто живет в моей земле. Ты называл себя бедным человеком — так будь по слову твоему. Отныне не принадлежит тебе ничего из того, чем ты владел до этого часа. Стражи наложат на лоб тебе клеймо клятвопреступника, и до того, как сядет солнце, ты будешь изгнан из этого города. Имущество же твое перейдет казне, сын твой не возьмет в руку и золотого из тех, что принадлежали тебе, а что до твоих женщин... — повелитель метнул косой взгляд на эрха, — их судьбой распорядится тот, кого ты пытался оклеветать передо мной, — он медленно опустил и вновь поднял голову. — Быть по слову моему!

Торговец, сизый от ужаса, как пепел, только беззвучно шевелил губами, пока раскаленное тавро не коснулось его лба — и только тогда сознание милостиво покинуло его. Повелитель коротко кивнул, завершая суд, и прикрыл глаза. Никто не посмел тревожить его, и спустя немногие минуты зал был вновь пуст и тих — так, что слышно было дыхание стража, стоящего у входа.

* * *

В саду, даже в самые жаркие месяцы года, полуденный зной гасили деревья, и оттого-то, когда Яростное Око подходило под самый купол неба, а утренние дела заканчивались, повелителя половины мира было проще всего найти именно здесь — если, конечно, ты хорошо знал сад, полный тупиков и ловушек для постороннего, и хорошо знал излюбленные места повелителя.

Повелитель в этот час, развалившись на подушках, лениво играл с одним из наложников в затейливую игру фигур, привезенную не так давно с востока. Мальчик напряженно кусал губы, пугаясь каждого удачного хода — и сжимаясь в комок от неудачного. Ветер с моря продувал сад, весна была в разгаре, и оттого в саду было особенно хорошо, несмотря на глупость напарника по игре.

Атхарнаан хорошо знал эту тяжелую походку, которую не смягчали даже дворцовые ковры — что уж говорить о ковре травы. Поэтому, не оборачиваясь к идущему человеку, он негромко усмехнулся, приветствуя первым, как велит обычай, старшего по возрасту, но не вставая, как перед младшим по воинской славе:

— Приветствую, эрха-зарру. Ты пришел скрасить мой досуг или омрачить его делами?

— Второе, мой владыка, — голос старшего над отрядами был низок и неуместно-резок в этой ленивой тишине сада.

— Сгинь, — сухо кинул повелитель мальчишке, и тот, торопливо кланяясь и подбирая свои длинные одежды, исчез из вида. — Присаживайся, эхра-зарру. Если разговор будет долгим и непростым, лучше будет сперва скрасить его — вином и сладостями, если ты захочешь.

— Непростым. Но долгим ли — не знаю, мой повелитель, — мужчина опустился на подушки и поклонился — коротко и низко — и вновь поднял на повелителя взгляд. Солнце жизни этого человека уже катилось к закату, но выдубленная всеми ветрами кожа его лица не сдавалась ни старости, ни полноте, так заметным по телу, а руки по-прежнему уверенно держали — повод коня, рукоять поющей стали или косу женщины.

— Говори. Лучше сразу, прямо и все, — сухо потребовал повелитель. Под золотыми татуировками на веках его глаза казались черными — но не в этот ясный день, разбавляющий эту черноту до цвета густого гречишного меда.

— По-другому не умею, ты это знаешь, владыка, — вздохнул эрха-зарру, безотчетно гладя седеющую бороду. — Застоялись кони в стойлах, владыка. Быть войне.

— Поясни, — сдвинул брови повелитель.

— Мой владыка, давно не было войн. Уже пять лет стоят кони в стойлах, а эрха чистят свои доспехи только для празднований в честь богов. На аренах и на узких улицах, в грязных драках из-за денег и девок, не на полях битв, льется алая, неразбавленная кровь — и чем дальше, тем больше ее. Скука и безделье мучают их. Застоялись кони в стойлах, владыка. Пошли нас на войну, а то быть беде, — мужчина сжал кулаки, будто выговаривая этим жестом больше, чем хотел сказать — или именно то, что хотел.

— Я знаю, Арраим-эрха-зарру, — просто ответил повелитель, безотчетно глядя за плечо своему наставнику и советнику, командиру сороковки безбашенных эрха — в ту сторону, которую несколько часов назад покинуло солнце. — Пусть подождут еще недолгое время. Лазутчики говорят — грядет большой ветер. Лазутчики говорят — шакал вновь поднял голову в своей норе. Значит, быть войне.

* * *

Харру-Ахра, так бы звали ее на западный манер, если б в землях Эрха-Раим было принято давать второе имя женщинам. Ахра, так звали во дворце ее, заложницу, старшую княжну — прежде чем стала она его женой — будто в насмешку, опуская первое имя — то, что прежде, чем было искажено, было приставкой-именем рода.

Ар-Руа, ласково звал он ее на восточный манер, глотая начала и окончания, и смеялся — слезай с ветки, птичка-воробушек, а то поцарапаешь нежные ручки, ну же? А она дразнилась, показывая язык, и лезла еще выше — так быстро, что ему, мальчишке, было не догнать — его маленькая госпожа жена.

Ну, слезай же, Ар-Руа, просил он — скоро нас придут искать, не дело жене наследника по деревьям лазать — я потерял брата, Ар-Руа, я теперь наследник отца, Ар-Руа, я не понимаю, как это, Ар-Руа — слезай, я подхвачу.

Спускайся же, птица моя, Ар-Руа, вчера я похоронил отца, сегодня мне власть принимать, я не хочу, Ар-Руа, мне страшно, я не могу никому больше сказать — мне страшно, я не хочу, не хочу думать, что я похоронил отца и брата, что я не умею править, я не готов, Ар-Руа... Кивает — кареглазый серьезный подросток — кивает задумчиво, но молчит.

Спускайся, Ар-Руа, прыгай, желанная моя, я поймаю тебя. Мы с тобой теперь взрослые, никто больше нам не указ, я люблю тебя, Ар-Руа, жена моя. Молчит, отворачивается грустная юная женщина, ветер треплет ее покрывала, а сердце ноет все сильнее.

Спускайся же, Ар-Руа, моя упрямая, уж не в твоем положении на ветке, как птице, сидеть! Скоро, скоро ты родишь мне сына, и никого в мире не будет счастливее нас! — отчаянным выкриком вверх. Кутается в свои покрывала женщина, бережет выросший живот руками — и с лица ее катятся капли, все чаще, и чаще, и он, вытерев свое запрокинутое к ней лицо, видит, что пальцы его алы от крови, и кровавый дождь заливает его, и женщина, сидящая на ветке, оборачивает к нему страшное белое лицо, где глаза выели черви, и смотрит на него, смотрит-смотрит-смотрит, и в ее чертах он узнает ту вторую, что ненадолго пережила ее, его счастье, и она смеется, тихо и страшно, смехом мертвой, и распахивает покрывала, и из живота огромный клубок червей падает на него, и он не успевает увернуться, и тонет в этой копошащейся, омерзительной массе, и слышит только визг — только один раз в жизни та, вторая, так визжала — о, как она визжала, когда — только один, первый и последний — когда в ту ночь он вошел к ней — Не было ребенка, не было никогда, не было у тебя сына, не было, только мои дочери, они одни, посмотри — не захлебывается этот визг, не замирает, только громче и громче делается, и бесполезно зажимать уши, и нет избавления, кроме как посмотреть вновь наверх, где — и ничего, никакого мира вокруг уже нет, кроме этого крика, кроме копощащейся зловонной массы, которая...

...Поутру повелитель половины мира не помнит своих снов. Только сдвигаются гневно его широкие черные брови от слишком высоких женских голосов, только шепчутся во дворце, мол, который год уже не заходит владыка к своим женам, предпочитает им наложников и наложниц, и быть беде, ведь не называется ни одна из его жен старшей, и до сей поры нет у него сына и наследника...

Нить четвертая. СТАЛЬНОЙ СОВЕТНИК — СТАЛЬНОЙ ВЛАДЫКА

(прошлое, 27 лет тому назад)

...Далли-эр редко спускались с предгорий — там начинались земли людей, и не должно было нарушать чужие границы без необходимости. Впрочем, если такое и случалось, люди не замечали незваных гостей, ибо те старались не показываться на глаза. Разве что можно было увидеть меж деревьев неверную тень, да и то не сказать бы с уверенностью, что ты видел — не туман ли это, не ветер ли качнул ветви.

Эллиль-Эрра сидела на ветке дерева, у самого ствола, укрывшись среди теней и сумрака, и с интересом наблюдала за человеком. Он не видел ее, конечно, да и ему было не до того, чтоб разглядывать что-то в сплетении ветвей — человек заблудился. Сбился с тропы.

Она смотрела и чуть улыбалась, скаля острые зубы. Брат был бы недоволен, ох, недоволен...но человек был забавен — и госпоже Эллиль хотелось играть. Она следовала за человеком, прячась за стволами деревьев, иногда нарочно наступала на сухие ветки под ногами, шуршала листьями — и снова пряталась.

А человек не пугался — отчего? Интересно, когда он растеряет свою смелость — когда стемнеет? Люди отчего-то боятся темноты...Или...

Эллиль тихо рассмеялась, придумав новую шутку.

Кажется, человек услышал ее смех.

— Здесь кто-то есть? — он обернулся и недоуменно огляделся по сторонам.

— Есть, есть, есть, — смеясь, эхом отозвалась Эллиль.

Резкий порыв ветра хлестнул человека по лицу, растрепал черные косы — и стих.

— Кто ты? — спросил человек, озираясь. — Ты из Горного народа?

Эллиль хлопнула в ладоши, и эхо отозвалось человеку — народа...рода...рода...Ну же, человек, испугайся! Испугайся — и мы поиграем! Будет весело, человек...

Но он не боялся. Смотрел, прищурив черные-черные глаза, смотрел — будто мог разглядеть дочь Горного народа, будто видел ее, на самом деле видел.

Наглец.

Эллиль-Эрра оскалилась, зашипела, как рассерженная кошка, и вытащила из сапога тонкий короткий кинжал. Он свистнул в воздухе и пришпилил широкий рукав человека к стволу сухого дерева, будто яркую бабочку.

...Потом скажут — господин Илта-Арран, князь Приграничья, повстречал госпожу Х'эллиэр в лесах предгорий, когда выехал он на охоту, и конь сбросил его, и заблудился он, и не мог найти тропы, пока не вышла к нему дева из Горного народа, и не спасла его, указав верный путь к людским жилищам.

Потом скажут — северная тварь наложила на князя чары, и потому не мог он выйти из леса, пока не пообещал взять ее в жены.

Потом будут много говорить.

Потом.

Но никто так и не будет знать доподлинно, где князь нашел свое северное диво — светлокожую и светлокосую госпожу Эллиль-Эрра, которую люди звали на свой манер — Х'эллиэр. Господин Илта-Арран только улыбался в ответ на расспросы, а госпожу-то кто ж решится спросить — горная тварь, одно слово, глазищами своими страшными как сверкнет — про все вопросы забудешь.

..У человека хватило силы вырвать из дерева кинжал, брошенный рукой одной из далли-эр. И человек не испугался, когда встала она перед ним, смеясь, скаля звериные зубы. Он просто смотрел на нее, пристально, жадно, будто в себя вбирал каждую черточку ее бледного лица, и Эллиль-Эрра, дочь Владыки и сестра Владыки, впервые в жизни опустила ресницы.

— ..я люблю тебя, Х'эллиэр, солнце мое, звезда моя. Две жены есть у меня, матери моих

сыновей и дочерей, будешь третьей — и единственной в сердце моем.

— Ильтэ-Арра, сердце мое и счастье, непонятны и темны для меня людские обычаи. Можно ли так поступить — ради меня одной?

— Я не знаю обычаев Горного народа, сердце мое. Что же так пугает тебя?

— Мужчина далли-эр берет в жены лишь одну женщину, так было и так будет. Ты же говоришь, что две людские женщины были твоими женами и рожали тебе детей...Не жаль ли тебе их сыновей и дочерей, Ильтэ-Арра?

— Отчего бы жалеть их, сердце мое?

— Кто поймет вас, людей...Разве не дороги им их матери?

— О чем ты, Х'эллиэр, душа моя?

— Я буду третьей женой — после двух других, говоришь мне ты. И если так принято у людей...Но об одном тебя прошу я — подари им легкую смерть, Ильтэ-Арра!

— Что ты такое говоришь, любимая? Они не совершили ничего дурного, за что мне лишать их жизни? Обе они останутся при мне и при детях, ты же будешь третьей — и любимейшей из всех земных женщин, Х'эллиэр, цветок мой горный.

— Странны ваши обычаи, сердце мое. Но будь по слову твоему, и рада я, что не прольется лишней крови, что омрачит наше счастье. Я вернусь, когда придет весна на ваши земли, я вернусь и стану тебе женой.

..моя упрямая, своевольная сестра моя... Ты всегда делала то, что хотела — и кто бы запретил тебе? Тебе всегда ничто были все запреты, все законы. Еще тогда, когда то были законы нашего отца — ты, дочь рода Эрра, делала то, что хотела, смеясь над правилами, которые были сверстниками нашему роду.