Братья

Братья Лесковы к таким не относились и на таких посматривали свысока — не соперники! Но и соперников вокруг хватало, и тоже не по одному на место... не по одному десятку.

Четыре тяжёлых недели приёмных испытаний промелькнули быстро. Из рядов поступающих довольно быстро выловили двенадцать девчонок, оказавшихся достаточно хитрыми, чтобы обвести вокруг пальца приёмную комиссию и тщетно рассчитывавших и дальше успешно хитрить. Двое мальчишек погибли — один разбился насмерть во время парфорса, другой подорвался на занятиях по минно-взрывному делу. Это тоже было привычно. Лесковы были на похоронах подорвавшегося парнишки и хорошо запомнили его мать — очень спокойную красивую женщину, с которой приехал мальчик лет пяти-шести. Когда тело брата охватил огонь погребального костра, малыш притянул вниз и к себе за рукав свою мать и сказал (услышали те, кто стоял рядом — и Ждан и Желан как раз):

1.Скачки без правил, когда кавалеристы следуют за сворой гончих, идущих по следу спасающегося зверя, как правило — лисы.

— Мам, я обязательно сюда поступлю. О-бя-за-тель-но! — и притиснул к груди крепко сжатые кулачки.

И женщина, погладив сына по голове, кивнула и ответила:

— Конечно, — а потом выпрямилась и продолжала глядеть в огонь...

...Они поступили. Оба. Оказались лучшими из лучших. И старались быть лучшими и потом, хотя на курсе, в классе, в специальности, во всём вообще можно было быть лишь первым — и остальными, "первый" не делится на двоих, даже если эти двое — родные братья. Но даже "остальные" в глазах гражданских мальчишек были предметом восхищения и белой зависти. А в глазах девчонок — что и говорить. Правда, как раз в те годы на высшем уровне был решён вопрос о создании Объединённых Вооружённых Сил Земли — и это многих огорчило. И парадная форма стала не такой красивой, и звания — сведены к общему сухому стандарту. Но, в конце концов, и форма и звания — не самое важное.

Хотя и обидно, что говорить.

Девчонки Ждана, Желана, да и их однокурсников в то время ещё совершенно не интересовали. Что могло быть интересного в этих глупых визгливых существах, которые даже верхом должны были ездить в специальных сёдлах?! Интерес стал возникать позже, через год-два-три, у всех по-разному. Вот когда можно было оценить в полной мере синюю каскетку с белым донцем, алым султаном и чёрным лакированным козырьком, с золотыми ремнём и галунами, красный с золотыми выпушками доломан, красный с золотыми шнурами ментик, синие с золотыми узлами и лампасами брюки, заправленные в высокие чёрные сапоги с золотыми чеканными розетками и позванивающими шпорами — всё то великолепие, которого не было и не могло быть у "гражданских" мальчишек и которое позволяло подойти к понравившейся девочке и, звонко прищёлкнув каблуками, быстро и резко кивнуть, представиться и предложить вместе провести время!

Иногда времяпровождение переходило и в нечто более серьёзное. Бывало — что и в совсем серьёзное. Но чаще всего знакомство оставалось просто знакомством, хотя девчонки жутко гордились тем, что чей-то хороший знакомый — кадет, да ещё и гусар. Даже обычные, всем известные шуточки (почему у джаго носы плоские? А потому, что, когда джаго рождается, врач его сразу мордой вниз об пол — хрясть! А потом на спину наступает и поскорей отрывает хвост...) в устах кадетов звучали не так, как у других мальчишек — хотя бы просто потому, что они, эти ребята в красивой форме, имеют все шансы увидеть этих самых джаго лицо в лицо. Нос в нос, так сказать...

...На третье лето, когда был отпуск — летний основной очередной отпуск, с 18 июня по 28 августа — они вдвоём поехали отдыхать на Цейлон. Просто так, "дикарями", как почему-то говорилось с незапамятных времён, хотя была возможность поехать в пионерский лагерь. Но они не захотели, довольно долго добирались "на перекладных" (тогда как раз резко сократилось число гражданских пассажирских перевозок) и весь июль жили у океана под открытым небом — купались часами, лазали по скалам над берегом, шастали по лесу, совсем не похожему на леса их родных мест, наведывались в рыбачий посёлок неподалёку, чтобы поесть в столовой или купить продуктов, которые можно лопать сырыми, а на крайний случай — приготовить на небольшом весёлом костре из выброшенного плавника. С собой у них были карточки на продукты (недавно их ввели на некоторые), кое-какие премиальные боны и половина отпускных чеков — вторую половину они оставили дома; много ли потратят на себя двое тринадцатилетних мальчишек, которые преспокойно спят на ворохе листвы и водорослей, а развлечения находят просто в океане? Подружились с местными ребятами — легко и просто, как это всегда бывает у нормальных мальчишек — и ходили с ними в океан на баркасах пионерской флотилии, ловили рыбу, пытались донырнуть туда, где с незапамятных времён лежали две подводных лодки государства США, вывозивших в последние дни старого мира золото в Китай. Провожали призывников и пели у костров непроглядно-чёрными, но звёздными южными поздними вечерами. И молчали неловко, когда — дважды за месяц — приходили к их новым товарищам похоронки...

...А когда они вернулись домой, стало известно, что погиб отец, служивший в гренадёрах. Им не сообщили, чтобы дать по-настоящему отдохнуть перед уходом на войну. Всё равно тело отца так и осталось где-то на чужой, далёкой планете, теперь уже ставшей тылом для Земли — фронты шли и шли вперёд. Даже урну прислали лишь символическую, в ней не было отцовского пепла.

Странно, даже не страшно, странно было подумать, что это всё — всё, оставшееся от отца. И что ещё оставалось, кроме как в свой срок пойти на фронт — не для мести, некому было мстить — а просто для того, чтобы эта смерть среди сотен тысяч смертей не оказалась напрасной... не оказались напрасными?

Когда-то — ещё когда они только-только начинали учиться в кадетке — на одном из первых уроков по военной психологии кто-то из них спросил, как научиться ненавидеть врага, которого ни разу не видел? Учитель — уже немолодой майор — помолчал и ответил:

— А зачем вам учиться ненавидеть какого-то врага? Учитесь крепко любить свою Родину. И тогда в нужный момент ненависть придёт сама — и уйдёт, когда в ней не станет нужды, — а потом неожиданно смущённо улыбнулся и честно признался, что это придумал не он, а один писатель из старых времён (1.).

1.Аркадий Гайдар. Кадеты Первой Галактической, конечно, знают этого писателя, но в объёме именно лучших его книг. А это немного перефразированные слова одного из его интервью.

И они учились любить. Это была лёгкая и добрая наука, освоенная ещё в раннем детстве, её требовалось лишь повторять. И повторять тоже было легко — шёпотом или громко, со смехом или серьёзно, им подсказывала эти простые важные уроки каждая секунда жизни, каждый шаг, каждая встреча, каждый уголок мира, освоенного людьми. Каждая искра в пионерском костре и каждая строчка прочитанных книг. Каждая песня под грубоватые гитарные переборы и каждая захватывающая дух высокая музыка прославленного оркестра. Каждый день и каждая ночь, и каждое весёлое утро, и каждый задумчивый вечер. В тот год ближе к лету в школу приехал с визитом Его Величество Василий VI — невысокого роста, ещё молодой и очень весёлый, он рысью скакал, улыбаясь, мимо стоящих в парадном конном строю кадетов, сидя в седле так же ловко и легко, как сидел в пилотском кресле им же сконструированного корабля, на котором он ещё в двадцать лет прорвался через хромосферу Солнца. А следом катилось громогласное, но звонкое мальчишеское "ура!" — слитное, от души и из самой души. И это тоже была подсказка. И весёлая — и жутковатая, почти всерьёз! — конная сшибка под Берлином на встрече с мальчишками из англосаксонской Дейранской гусарской школы кадетов Его Величества — тоже была подсказкой к этому уроку.

Слова учителя оказались правдой. Правдой во всём. Может быть, потому земляне побеждали, даже когда надежды на победу не было. И в этом они тоже убедились — уже тут, на этой фронтовой планете...

...Желан понял, что засыпает. И в испуге выпрямился — ощутив, что совершает предательство. Тело местами затекло, местами жутко болело... и всё равно глаза закрывались сами собой. Он мог бы легко не поспать и одну ночь, и даже две — но не привязанным к дереву после напряжения прорыва и схватки; всё это буквально выпило его силы, и теперь всё тело молило о хотя бы часе сна, пусть и в таком диком положении, пусть и на ногах, и в верёвках. Но что значили все эти его мучения по сравнению с тем, что испытывал сейчас Жданка?

Ждана было плохо видно — почти совсем стемнело. Видно только, что он стоит на месте. Не двигаясь. Не шевелясь.

— Жданка, — молча окликнул Желан.

— Я стою, стою, — поспешно отозвалось из полутьмы. — Ты не бойся.

— Да не боюсь я! — выкрикнул Желан. Из глаз у него наконец брызнули слёзы — беспомощные, горькие — и он закричал уже вслух: — Не боюсь я! Дурак! Ложись! Ложись, я тебе говорю! Потом соврёшь что-нибудь про то, как всё было! Ну... Жданка! Жданчик, ну больше же никак! Я на тебя не сержусь! Жданка!

— Кому... — голос Ждана — тоже вслух — сорвался, он отчётливо, с сипением, перевёл дыхание. — Кому совру-то? Себе? Не получится.

— Ложись, я тебе сказал! — заорал Желан, вырываясь из верёвок так, что сразу в нескольких местах горячо лопнула кожа, и эта новая боль обрадовала его, как пусть маленькое, но искупление. — Ложись, сволочь! Ну?!

— Я не лягу, — ответил Ждан. — Я даже не ради тебя. Я ради себя. Ты головой подумай — как мне потом жить? Вот такой я эгоист... Ты поспи. Поспи, а потом опять поговорим, ага?..

...Рассвет уже вступил в свои права. Вутт стоял около входа в домик, где жил Гэол. Стоял как-то так, что Гэол, возвращавшийся с бесконечного ночного совещания командиров сторожевых постов и более всего мечтавший лечь спать, издалека ещё понял — ждёт для разговора. И догадался, для какого — недаром со вчерашнего дня Вутт его избегал, совершенно явственно, и о чём-то сосредоточенно думал. Подойдя и не пытаясь войти внутрь, Гэол поднял подбородок, показывая, что слушает. Мягко, бесшумно шедший за Гэолом уже рассёдланный Вэр-Вар распахнул большие чёрные крылья и предупреждающе, протяжно зашипел, стараясь вклиниться между сторками и закрыть хозяина. Гэол мягко отстранил оскаленную голову накьятт, показывавшего Вутту янтарно-золотистые клыки длиной в добрых пол-роота (1.) каждый. Чуть повернувшись, дунул зверю в ухо и подтолкнул в основание длинной мощной шеи — накьятт уловил напряжение, твердеющие в воздухе густой прозрачной смолой, значит, предчувствия не обманывают, значит, разговор будет серьёзный... Вэр-Вар уже по-настоящему рыкнул в сторону молодого сторка и, оглядываясь, нехотя пошёл прочь. Длинный хвост бешено лупил то по лоснящимся, мерцающим загадочным звёздным светом, чёрным гладкошёрстным бокам, то по серо-жёлтой траве.

1.Роот = 25 см.

Вутт сильно побледнел, не сводя глаз с командира. Но заговорил спокойно и уверенно, как положено и прилично говорить о таком:

— Ты знаешь, что я хочу сказать. И ты знаешь, что поступаешь... — он запнулся, — ...недостойно.

— Почему ты так решил?

— Потому что ты мстишь им за то, что мы упали в канаву, — утверждающий жест.

Гэол не нашёлся, что ответить. Мальчишка попал в точку своими наивными словами. Поэтому он переспросил спокойно:

— Я поступаю недостойно?

Вутт услышал всё, что крылось за вопросом. Сделав умоляющий жест, он поспешно сказал:

— Я лишь говорю, что ты не прав. Я не хочу оскорбить тебя. Мы на войне и у нас один враг.

Гэол испытующе посмотрел на него: испугался? Нет. Просто на самом деле не хочет ссоры.

— Чего же ты хочешь?

— Их надо отпустить. Ты знаешь это сам, но упрямство в тебе сильней тебя же. Ты теряешь себя, продлевая сделанное. Это нехорошее желание — желание увидеть, как сломается сильный.

У Гэола снова не нашлось слов. Он снова спросил не о том, о чём говорил Вутт:

— Ты хадди — читать мысли других?

В вопросе не было насмешки. Вутт двинул локтями и ладонями:

— Нет. Просто я сам вёл бы себя так же, как они. И ты тоже. И любой из нас. Так почему же они должны умереть за это?

— Пусть умирают, — отрезал Гэол.

Вутт поднял подбородок выше, сдвинул каблуки ("Щёлк!" — произнесли они). Сказал безразлично:

— Я их отпущу.

— Ты нарушишь этим мой приказ.

— Я знаю это и я это сделаю.

— Мне придётся тебя убить.

— Убей сейчас, потому что я их отпущу.

Он отдал салют и, повернувшись на месте ("Щёлк!"), пошёл прочь.

Мгновение, другое, третье Гэол ошарашенно смотрел в медленно, размеренно удаляющуюся прямую спину. Он не понимал, что происходит... а потом неожиданно испытал такое облегчение, что с трудом удержался на ногах. И — почти неприлично! — заторопился следом за Вуттом.

Когда Гэол поравнялся с ним, младший покосился, глядя исподлобья — и спросил тихо:

— Ты передумал убивать меня?

— Ты сказал правильные слова, а я не хотел их слышать, — отозвался Гэол. — Теперь мне стыдно. Идём скорей, пока не случилось беды.

— Пусть радуются твои Предки, Гэол кен ло Гэол токк Хрима ап митХрима, — сказал Вутт. — Ты хороший командир и ты поступаешь сейчас так, как должно. Идём скорей...

...Ждан потерял сознание в пятый раз. И снова мучительно возвратился в адский мир, когда частичка сохранившего рассудок мозга подала сигнал: падаешь! Мучительно дёрнулся, оставаясь стоять на ногах, посмотрел на Желана. Тот плакал — бессильно, горько, не сводя глаз с брата.

В следующий раз я упаду совсем, трезво, очень ясно, подумал — а точней, понял — Ждан. Я даже здоровый раньше столько с трудом простоял бы — почти сутки. Здешние сутки меньше земных, но всё равно... Ещё он понял, и это было совершенно точно и очевидно, что упадёт он уже мёртвый и не увидит, как погибнет Желанка. Эта мысль обрадовала. Он сделал всё, что мог...

...нет, всё-таки ещё не всё. Всё-таки он пока ещё стоит на ногах. Стоит. И Желанка живой. Он улыбнулся и полизал лопнувшие во множестве мест губы. Всхлипывающий Желан улыбнулся тоже и кивнул. Кажется, хотел что-то сказать, но не смог и только снова улыбнулся.

Чёрная тошнотная волна опять начала накатывать на Ждана — как же быстро, видимо, кончились все силы... "Ну пусть я умру, — подумал он, — пусть, но пусть я останусь стоять на ногах, это же можно. Мне очень-очень нужно остаться стоять... даже мёртвому. Очень нужно!" Желан орал, Желан стучался снаружи в сознание брата — но Ждан уже не воспринимал призывов и просьб, потому что мир начал перекашиваться, сползать в медленно и неотвратимо распахнувшуюся где-то сбоку и снизу тёмную косую трещину. По краю этого исчезающего мира и глухой бездонной тьмы шли два сторка — шли быстро, плечом к плечу. Нет, только не падать, только не упасть, не при них. Нельзя падать. Нельзя.

Ждан увидел ещё, как один из сторков вытянул вперёд правую руку, в которой сверкнул огонёк — перемигнулся с оранжевого на синий.

И мир исчез...

...Протянувший было руки, чтобы подхватить падающего, Вутт коротко вскрикнул, отшатнувшись. Страшный, со слипшимися волосами, с чёрными в кровавых трещинах губами, бело-серый, землянин продолжал твёрдо стоять на ногах, жутко показывая закаченные белки глаз — то ли без сознания, то ли и вовсе мёртвый. Сторку понадобилось усилие, чтобы прикоснуться к человеку, преодолев страх перед ним. Страх, какого сторк никогда в жизни не знал раньше.