Беседы в чайной избе

— Замечательно сказал сэр Old Boatswain, респект! А напрягаться зачем? Это паразитное напряжение. От него один остеохондроз развивается. — Заценила Шушара, старательно что-то записывая в грязно-бурого цвета тетрадку.

— Пытался ли я когда-нибудь к себе придираться по детски? Всю жизнь ковыряюсь, до сих пор не могу сказать, где пролегла граница между детством и взрослостью. — Задумчиво сказал кардинал. — Вам не надо — Вы и не спрашивайте, кто неволит??? А мне всё хочется понять за оставшееся до смерти время, по возможности, разумеется.

— А зачем? А что такое понять? А сколько до смерти осталось? А что после смерти? А что такое смерть? А зачем смерть? А зачем понять именно до смерти? А зачем всё? А что такое всё? Вот если вы хоть это поймёте до смерти, не станете ли вы Буддой? или каким-нибудь очередным пророком? — Прохрипел прокуренным голосом боцман, пытаясь вытащить из кармана брюк застрявшую там трубку.

— Из всей этой лихорадочной цепочки мне больше всего нравится вопрос "а что такое "всё"?"— Сообщила Шушара, пряча записи в конторку.

— Устойчиво наблюдаю нежелание какого-либо самоанализа в данном направлении, а наоборот — голову в песок. Но под ногами-то, как известно, бетон! — Сказал кардинал, наполняя свою рюмку.

— Я то, конечно, сам дурак и баобабов в своем глазу не замечаю, так что мои замечания, боюсь, покатятся по бетону. — Немного раздражённо сообщил сэр Old Boatswain.

— Как писал Козьма Прутков: "Бросая камешки вводу, смотри на круги, от них расходящиеся, чтобы это не было пустою забавою". Если не один к одному, то близко к тексту. — Процитировал кардинал.

— А смысл жизни не иначе как производная от идейности?.. — Спросил граф заговорщицким шёпотом.

Тут О. Латунский поднял голову, посмотрел на сидящего перед ним кардинала и, резко выпрямившись, принялся вертеть головой, кого-то выискивая. Наконец его взгляд упёрся в Шушару.

— Вы, мадам, — произнёс он ясным, совершенно трезвым голосом, — ещё ответите за свои злодеяния.

— Что вы такое говорите? — Воскликнул ошарашенный граф.

— Хмель из башки лезет. — Прокомментировала хозяйка избы.

— Господин Латунский, может вам проветриться пора? — Поинтересовался сэр Old Boatswain.

Критик, не меняя позы, вывернул глаза, чуть ли не наизнанку. Несколько секунд смотрел на боцмана, после чего вернул глаза в прежнее положение, уставившись на Шушару.

— Мне доподлинно известно, куда подевался наш кот учёный. — Сказал он, не меняя выражения лица, не дрогнув голосом.

— Вот-те раз! — оживился граф. — И куда же?

— Мадам Шушара убила его. Труп передала таксидермисту. А готовое чучело установила на козырьке чёрного хода. И теперь каждый вечер в кардинальском дворце появляется призрак кота, точная копия исчезнувшего учёного кота поддубного. Он называет себя Мавриком и разговаривает голосом нашей хозяйки чайной избы.

— С чего вы это взяли? — Спросил вконец обалдевший кардинал.

— Я литератор или кто, по-вашему?! — Воскликнул О. Латунский.

— Литератор, литератор. Только успокойтесь. — Поспешно согласился кардинал, подхватив бутылку коньяка и наливая в опустевший бокал критику.

О. Латунский принял наполненный сосуд, посмотрел сквозь жидкость на свет и единым махом осушил его. Глаза его тут же осоловели.

— Господа, разрешите представиться... — Сказал он.

— А вот направляется к нам наш архивариус. — Обратил внимание общества на приближающегося серый кардинал.

Подошёл Ай-чай в мокром плаще, прямо с улицы.

— Добрый вечер. — Поприветствовал компанию он. — Весь продрог, хочу выпить.

— Опять от него тиной воняет, — с негодованием произнёс критик О. Латунский, пробудившись от алкогольного транса. — Вечно от него воняет тиной, как болотная ряска.

— Что вы пьёте? — Поинтересовался Ай-чай.

— Кто — мы? — осведомился Серый кардинал. — Я, например, как всегда, пью коньяк. Шурик пьёт водку. А критик — всё поочерёдно.

— Срам! — сказал с негодованием О. Латунский. — требуха! И задницы.

— Двойное виски! Без содовой! — крикнул Ай-чай официанту.

Лицо у него было мокрое от дождя, густые волосы слиплись, и от висков по бритым щекам стекали блестящие струйки.

"Тоже твёрдое лицо, многие, наверное, завидуют. Откуда у Либтаунского архивариуса такое лицо? Твёрдое лицо-это: сыплет дождь, прожектора, тени на мокрых вагонах мечутся, ломаются... Всё чёрное и блестящее, и только чёрное и блестящее, и никаких разговоров, никакой болтовни только команды, и се повинуются... Не обязательно вагоны, может быть, самолёты, аэролодки, и потом никто не знает, где он был и откуда взялся... девочки падают навзничь, а мужчинам хочется сделать что-нибудь мужественное, например, расправить плечи и втянуть брюхо. Вот серому кардиналу не мешало бы втянуть брюхо, только занято у него там всё... Куда его там втянешь. Критик О. Латунский — да, но зато ему не расправить плечи, вот уже много дней и навсегда он согбен. Вечерами он согбен над столом, по утрам — над тазиком, а днём — от больной печени. И, значит, только я здесь способен расправить плечи и втянуть брюхо, но я лучше мужественно хлопну стаканчик водки". — думал Шурик, разглядывая собутыльников.

— Нимфоман. — грустно констатировал Ай-чаю критик О. Латунский. — Русалкоман. И водоросли.

— Заткнитесь, критик. — потребовал Ай-чай. Он вытирал лицо бумажными салфетками, комкая их и швыряя на пол. Потом он стал вытирать руки.

— С кем это вы подрались? — спросил Шурик.

— Изнасилован музой, — произнёс критик О. Латунский, мучительно стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице.

— Пока ни с кем, — ответил Ай-чай и пристально посмотрел на критика, но О. Латунский этого не заметил.

Домовой принёс рюмку. Ай-чай медленно выцедил виски и поднялся.

— Пойду-ка я умоюсь, — сказал он ровным голосом, — на лукоморье грязно, весь в дерьме. — И ушёл, задевая по дороге стулья.

— Что-то происходит с нашим архивариусом, — произнёс серый кардинал. Он щелчком сбросил со стола мятую салфетку. — Что-то мировых масштабов. Вы, случайно, не знаете, что именно?

— Вам лучше знать, — сказал Шурик. — Он инспектирует вас, а не меня. И потом, вы же всё знаете. Кстати, серый кардинал, откуда вы всё знаете?

— Никто ничего не знает, — возразил серый кардинал. — Пока только догадываются. Очень многие — кому хочется. Но нельзя спросить, откуда они догадываются, — это насилие над языком. Чем думает океан? Куда идут звёзды? Вы бы простили Пушкину, если бы он написал что-нибудь в этом роде. Впрочем, Пушкину вы бы простили. Пушкину мы многое прощаем, не то что Сэру Алексу... Слушайте, господин хозяйственный администратор, у меня есть идея. Я выпью коньяк, а вы покончите с этой водкой. Или вы уже готовы?

— серый кардинал, — сказал Шурик, — вы знаете, что я — железный человек?

— Я догадываюсь.

— А что из этого следует?

— Что вы боитесь заржаветь.

— Предположим, — сказал Шурик. — Но я имею в виду не это. Я имею в виду, что могу пить много и долго, не теряя нравственного равновесия.

— Ах, вот в чём дело, — сказал серый кардинал, наливая себе из графинчика. — Ну хорошо, мы ещё вернёмся к этой теме.

— Я не помню, — сказал вдруг ясным голосом критик О. Латунский. — Я вам представлялся, господа, или нет? О. Латунский, критик, критик мастера и Маргариты, почётный член... Тебя я помню, — перебил он сам себя, обращаясь к Шурику. — Мы с тобой учились и ещё что-то... А вот вы, простите...

— Меня зовут серый кардинал, — небрежно бросил серый кардинал.

— Очень рад. Писатель?

— Нет, жрец.

— Священник?

— Я — главный жрец Храма Девяти, — терпеливо объяснил серый кардинал.

— Ах, да! — сказал критик О. Латунский, по домашнему мотая головой. — Конечно. Простите меня, кардинал... Только почему вы скрываете? Какой же вы там жрец? Вы же содержите муз... Я вас представлю. Такие люди нам нужны... Простите... — Неожиданно перебил он сам себя. — Я сейчас.

Он выбрался из кресла и устремился к выходу, блуждая между пустыми столиками. К нему подскочил бездомный домовой, выполнявший здесь обязанности официанта, и критик О. Латунский обнял его за шею.

— Это всё магнитные бури. — Заметил серый кардинал. — Мы питаемся светом. Но мы не Боги, мы либо умрём, либо уйдём отсюда. — Он серьёзно и печально глядел на Шурика. — А лучи света будут падать на пустой город, освещая мостовые, сочиться сквозь гнилые крыши... Потом сожжёт всё, растворит город в виртуальной реальности, но не остановится, а будет светить и светить.

— Апокалипсис. — Буркнул Шурик, чтобы что-нибудь сказать.

— Да, Апокалипсис... Будет светить и светить, а потом виртуальность напитается, и взойдёт новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новым виртуальным мирозданием.

— И будет сплошное РПГ. — Усмехнулся Шурик, а сам подумал, глядя на кардинала:

"Если бы не синие мешки под глазами, если бы не рыхлое, студенистое брюхо, если бы этот изборождённый шрамом лоб не был так похож на топографическую карту... Хотя, ежели подумать, все пророки были пьяницами потому, что уж очень тоскливо: ты всё знаешь, а тебе никто не верит. Если бы в мэриях ввели штатную должность пророка, то им следовало бы присваивать не ниже тайного советника — для укрепления авторитета. И всё равно, наверно, не помогло бы..."

— За систематический пессимизм, — Заговорил Шурик, — ведущий к подрыву служебной дисциплины и веры в разумное будущее, приказываю тайного советника серого кардинала побить камнями в Либтаунской экзекуторской.

Серый кардинал хмыкнул.

— Я всего лишь мэрский советник, — сообщил он. — И потом, какие пророки в наше время? Я не знаю ни одного. Множество лжепророков и ни одного пророка. В наше время нельзя предвидеть будущее — это насилие над языком. Чтобы вы сказали, прочтя у Достоевского: "Предвидеть настоящее?" Разве можно предвидеть шкаф в собственной комнате?..

— А вот идёт наш архивариус. — Перебил кардинальское разглагольствование Шурик. — Как вы себя чувствуете, Анатоль?

— Прекрасно, — сказал Ай-чай, усаживаясь в кресло, покинутое графом некоторое время назад. Он был сух, элегантен, свеж, от него пахло одеколоном.

— Шушара, двойное виски! Без содовой и льда! Там, в вестибюле, нашего критикана держат четверо, — сообщил местный архивариус. — Объясняют ему, где вход в ресторан. Я решил не вмешиваться, потому что он никому не верит и дерётся... О каких шкафах идёт речь?

— Мы говорили о будущем, — сказал серый кардинал.

— Какой смысл говорить о будущем? — возразил Ай-чай. — О будущем не говорят, будущее делают. Вот рюмка Шотландского виски. Она полная. Я сделаю её пустой. Вот так. — Он одним рывком буквально вкинул содержимое рюмки в глотку. — Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести.

— Другой умный человек сказал, — заметил Шурик, — что будущего нет вообще, есть только настоящее.

— Я не люблю классической философии. — Поморщился Ай-чай. — Эти люди ничего не умели и ничего не хотели. Им просто нравилось рассуждать, как серому кардиналу пить. Будущее — это тщательно обезвреженное настоящее.

— У меня всегда возникает странное ощущение, — сказал серый кардинал, — когда при мне образованный человек рассуждает как первоклашка.

— Первоклашки вообще не рассуждают, — возразил Анатоль. — У первоклашек только рефлексы и немного эмоций.

— У большинства образованных тоже, — сказал Шурик, ощупывая свой затылок.

— Сейчас ни у кого нет времени рассуждать, — сказал местный архивариус, — ни у необразованных, ни у образованных. Сейчас надо успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его быстро, на ходу, в соответствии с рефлексами и эмоциями.

— К чертям изобретателей, — сказал Шурик.

Он чувствовал себя пьяным и весёлым. Всё стояло на своих местах. Не хотелось никуда идти, хотелось оставаться здесь, в этом пустом полутёмном зале, ещё совсем не ветхом, но уже с потёками на стенах, с расхлябанными половицами, с запахом кухни, особенно если вспомнить, что снаружи во всём мире льётся свет, над островерхой крышей чайной избы — дождь, а свет заливает горы и равнину, и когда-нибудь он всё это сожжёт, но это случится ещё очень нескоро... хотя, если подумать, сейчас ни о чём нельзя говорить, что это случится не скоро. Да, милые мои, давно оно прошло, время, когда будущее было повторением настоящего, а все перемены маячили где-то за далёким горизонтом. серый кардинал прав, нет на свете никакого будущего, оно слилось с настоящим, и теперь не разобрать, где что.

— Изнасилован музой! — сказал Ай-чай злорадно.

В дверях ресторана показался критик О. Латунский. Несколько секунд он стоял, тяжёлым взглядом обозревая ряды пустых столиков, затем лицо его прояснилось, и он, резко качнувшись вперёд, устремился к своему месту.

— Почему вы их называете музами? — спросил Шурик. — Что они — вдохновлёнными у вас стали от света?

— А почему нет? — сказал Ай-чай. — Как их, по-вашему, называть?

— Гетерами, — сказал Шурик. — Доброе старое слово. Спокон веков называли их Гетерами.

Критик О. Латунский приближался. Спереди он был весь мокрый, вероятно, его отмывали над раковиной. Выглядел он утомлённым и разочарованным.

— Чёрт знает что, — брезгливо сказал он ещё издали, — никогда со мной такого не бывало — нет входа! Куда ни ткнусь — везде сплошные окна... Кажется, я заставил вас ждать, господа. — Он упал в своё кресло и узрел Анатоля. — Опять он здесь, — сообщил он серому кардиналу доверительным шёпотом. — Надеюсь, он вам не мешает... А со мной, знаете ли, произошла удивительная история. Всего облили...

Серый кардинал налил ему коньяку.

— Благодарю вас, — сказал критик О. Латунский, — но я, пожалуй, пропущу пару кругов. Надо обсохнуть.

— Я вообще за всё старое доброе, — объявил Шурик. — Пусть гетеры остаются гетерами. И вообще пусть всё остаётся без изменений. Я — консерватор... Внимание! — сказал он громко. — Предлагаю тост за консерватизм. Минуточку...

Слегка подрагивающей рукой он налил себе водки, поднялся и опёрся на спинку кресла.

— Я консерватор. И с каждым годом становлюсь всё консервативнее, но не потому что ощущаю в этом потребность...

Трезвый Ай-чай с рюмкой наготове глядел на него снизу вверх с подчёркнутым вниманием. серый кардинал медленно ел мититею, а критик О. Латунский, казалось, тщился понять, откуда до него доносится голос и чей. Всё было очень хорошо.

— Люди обожают критиковать мэрию за консерватизм, — продолжал Шурик. — Люди обожают превозносить вдохновение. Это новое веяние и оно глупо, как всё новое. Людям надлежало бы молить бога, чтобы он давал им самое косное, самое заскорузлое и конформистскую мэрию...

Теперь и серый кардинал поднял глаза и смотрел на него, и Шушара за своей стойкой тоже перестала перетирать бутылки и прислушалась

. Затылок вдруг заломило, и Шурику пришлось поставить рюмку и погладить желвак.