Беседы в чайной избе

Алан Аюпов

Беседы в чайной избе

(из летописи Lib-town)

(расспространению не подлежит)

=краденая=

Посетители чайной избы как ни в чём не бывало продолжали выпивать, закусывать, танцевать, время от времени бросая взгляд на обзорные экраны, которые открыла для них барменша Шушара. Новое реал -видео было изобретено, изготовлено и установлено либтаунскими умельцами и, пронизывая толщу стен здания, заканчиваясь широким окном из прозрачной иттриевой керамики, через систему зеркал позволяло обозревать весь Либтаун невооружённым глазом. В прозрачном окне, как на стереоэкране кинотеатра, едва заметно двигалась панорама вечернего города. Казалось, будто чайная изба парила на огромной высоте, так было удобнее обозревать улицы и бульвары, проспекты и переулки, парки и площади виртуальной столицы нета. Искусственный облачный покров местами, казался загадочно плотным, кое-где изобиловал большими разрывами. В них проплывали свинцовое море, коричневые равнины вроде степей или лесов, жёлтые хребты и массивы высоченных, явно молодых, гор. Зрители постепенно привыкали к виду сверху, и всё больше подробностей открывалось любопытствующим взглядам.

Lib-town, совсем маленький, по сравнению с реальными городами, и совсем не похожий на них своей архитектурой, манил, привлекал, зазывал. Море, на берегу которого устроился город, расположилось со стороны экватора, вгрызаясь в сушу, образуя тем самым удобный залив в виде буквы "С". Прямо перед входом в гавань в десяти милях раскинулся остров как бы охраняя подступы к волшебному городу. Слева на мысе у входа в бухту расположилась центральная площадь города с правительственными строениями: мэрией, библиотекой и прочими зданиями. Справа симметрично подпирал небеса Либтаунский маяк, за которым спрятались причалы морского порта. Улицы меридиональными дугами Отходили от центральной площади и замыкались в районе Портофранко (у бункера черно-цветочного мага), огибая сказочный залив с лукоморьем. Справа, если смотреть на бухту с моря, за маяком виднелось устье безымянной либтаунской речки. За ней тянулись бескрайние дремучие леса. Слева за мэрией зеленели парки и скверы, а вдали возвышались белые пики гор, ограждая город от северных ветров.

— Что скажет наш гость, — по обыкновению сощурился серый кардинал, — диковинный городок?

— Ничего диковинного! — важно ответил журналист. — Земные города куда круче. Вероятно, сервер Либтауна устойчивее, спокойнее, чем населённые пункты земли в реале, — не так резки сотрясения, перезагрузки, нет вулканов (вирусов), как, скажем, в Гималаях (yahoo) или на Японских островах (rambler), разумеется, нет землетрясений или подобное им. Всё это закономерно, удивительнее другое...

— Обогащение народонаселения при полном отсутствии денежных знаков? — Громко сообщила хозяйка таверны.

— Обитателями сего закоулка слишком много пережито в реале, потому здесь сплошная романтика, фантазия, изысканность в манерах и прочее. Здесь трудно дышать (в переносном смысле) и придётся избегать резких движений, словесных, разумеется. — Улыбнулся его преосвященство. — Зато море, насыщенное углекислотой, прозрачно, как в древнейшие геологические эпохи реальной Земли... наверное, с массой известкового осадка на дне. Всё это не вяжется с представлениями большинства наших гостей, и строго соответствует информации, изложенной старожилами в летописях семь лет назад.

— Тут немало противоречий между реальностью и виртуальностью, — согласилась Светлада. — Может быть, не стоит стараться их разгадать, пока не внедритесь, так сказать не вживётесь, не сольётесь в единое целое, пока не придёт понимание происходящего. Здесь нет искусственных спутников, летающих над вашими головами, нет ядерного оружия, здесь вообще нет никакого оружия.

— Мы взяли из реала всё самое лучшее на наш взгляд. — Согласился серый кардинал. — А наши новые жители привносят всё новое и новое. Не всегда оно хорошо и нравится жителям, но приживается лишь лучшее. Так уж повелось. Естественный отбор.

— Наши филологи заняты изысканиями в области красноречия и правописания. Нашим лингвистам удалось получить тексты достаточной длины, чтобы выяснить структуру языка методом тыка. Каждый из нас хочет, чтобы вы, поселившись или посетивши город и следя за жизнью его обитателей, легко и быстро научились понимать речь либтаунцев.

— Разумно! Избежать неверных ассоциаций, из которых образуются стойкие клише, мешающие пониманию. — Веско заключила кардинальскую тираду, Дафна.

— О, вас, либтаунцев, неплохо подготавливают! Даже по психологии. — Удивился журналист.

— Мы давно заметили несовершенство узконаправленного образования, сосредоточившегося только на своей строго определённой области. Без представления о человеке как факторе планетного масштаба случались опасные ошибки. Теперь за этим следят наши координаторы, — сказал серый кардинал, жестом подзывая официанта— домового.

— И вместе с тем мы отлично преуспели в этой области, едва попав сюда. Ведя постоянную борьбу за существование, мы изобрели своеобразный способ общения, передачу информации и эмоционального состояния человека на расстоянии, методы изложения и ведения дискуссий. Мы открыли тот гигантский пласт неиспользуемых возможностей, о котором до сих пор спорят Интернетологи, как о редчайшем исключении, — добавила Светлада, разглядывая через полупрозрачный веер хрустальную люстру под потолком.

Молоденькая студентка Дафна порозовела от удовольствия и, чтобы скрыть смущение, добавила:

— А исключение это у всех на виду. Достаточно выйти в интернет не для того, чтобы играть, а чтобы познавать.

Хозяйка чайной избы обвесила залы своего заведения в связи с приближением праздника нечисти из бункера черно-цветочного мага. На стенах красовались картины и маски, подсвеченные изнутри обыкновенными лампами хромм-ванадиевого нитевого накала с жёлто-коричневым оттенком, что делало и без того жуткие украшения ещё кошмарнее. Каждый отдыхающий, покончивший с закуской в ожидании заказанных блюд, погружался в созерцание изображений, одновременно прослушивая творения местных музыкантов, подсознательно запоминая ритм и мелодию, а так же осмысливая тексты песен. Семантика и а-деология их очень походили на тексты конца восемнадцатого, начало девятнадцатого веков, с удивительной смесью слов Восточной Азии и распространённого в те времена Французского языка. В реале на земле нет единого средства общения и передачи информации, а вот язык Lib-town является всеобщим, но с какими-то остаточными диалектами в разных точках города, для которых нет названий и определений. Всеобщность языка облегчает задачу случайных посетителей, но изменение в структуре построения фраз, переопределение акцентов, скрытый истинный смысл, притрушенный эпитетами и метафорами, как салат зеленью, оказывает на посетителей как завораживающее, так и резко отталкивающее воздействие, в виду полного непонимания, отторжения. Куда проще язык окружающих реалий... Что не слово — мат. Что не фраза — грубость. Что не ласка — садизм, в лучшем случае похоть.

— Зачем это? — негодовала конкретная пацанка Алеолина, одна из самых молодых жительниц города, покачивая коляску с младенцем Юрасиком. — Разве нельзя выразить оттенок мысли кратким словом типа "ваще" вместо завывания, вопля или мяуканья? Не возвращение ли это к предкам из числа скакавших по пальмовым ветвям?

— Для иных проще одно и то же слово произнести по-разному, меняя смысл, — возразила Светлада, виртуозно владеющая искусством словоблудия.

— А для меня проще запомнить десяток жаргонных выражений, чем взвыть в середине или в конце уже известного, — недовольно хмурилась Алеолина. — Не всё ли равно, сто или сто пятьдесят тысяч слов?

— Не всё равно, если орфография так сильно не совпадает с произношением, как у современной молодёжи в реале, — авторитетно заявила Дафна.

— Как могло получиться столь нелепое расхождение?

— Из-за недальновидного консерватизма. Оно наблюдалось и у нас во времена не столь уж отдалённые, которые заставили произвести появление программ-переводчиков. С ускорением развития общества язык стал меняться и обогащаться, а правописание оставалось на прежнем уровне. Даже хуже: упорно упрощали орфографию, облегчая язык для ленивых или тупых людей, в то время как общественное развитие требовало всё большего усложнения.

— И в результате язык утрачивал своё фонетическое богатство?

— Неизбежно. По существу, процесс был сложнее. Например, у каждого народа Земли с подъёмом культуры шло обогащение бытового языка, выражавшего чувства, описывающего видимый мир и внутренние переживания. Затем, по мере разделения труда, появился специфический научный, строго направленный профессиональный язык. С развитием техники он становился всё богаче, пока число слов в нём не превысило обще-эмоциональный язык, а тот, наоборот, беднел. И я подозреваю, что обще-эмоциональный язык Либтауна ещё пока что слишком беден по сравнению с языком великого Пушкина.

— Означает ли это перевес профессиональной жизни над досугом?

— Вне всякого сомнения. У каждого человека времени на занятия самообразованием, искусством, спортом, даже просто для общения друг с другом становится всё меньше. Много меньше, чем на зарабатывание денег для сносного существования. Хотя стремление жить лучше, выглядеть не хуже окружающих так же имеет не последнее значение для добычи финансов любыми средствами в как можно большем количестве. Может быть и другое — неумение использовать свой досуг для самообразования и совершенствования, а так же правильное распределение доходов. То и другое — признаки плохой организации и низкого уровня общественного сознания. Всякий образованный человек знает, что в публикуемых ныне книгах, в телепередачах, в текстах песен, в содержании радиопередач реала так же мало смысла, как бывало у нас в недалёком прошлом, когда отпечатанные на стареньких клавиатурах, на доисторических эйбиэмках, переданные посредством электронной почты off line ежедневные бюллетени новостей, теле — и радиопередач несли не больше трёх — пяти процентов полезной информации. Кроме того, главный корректор предупреждает по наличию большого количества семантических стереотипов, что письменность реала упала на такой низкий уровень развития, который трудно сравнить даже со средневековьем.

— Начнём изучать и письменность? — шутливо вздохнул шут гороховый, личность несчастная, заброшенная, позабытая спящим красавцем и блуждающая по сему по просторам Либтауна. — Сколько же нам придётся крутиться в этой среде?

— Не так уж много, — утешила его Дафна, — теперь дело пойдёт интереснее. Видишь, какую штуку придумала для нас Шушара?

И действительно. Чайная изба с некоторых пор стала местом паломничества. Столики заказывали за месяц до того, как принималось решение посетить данное заведение. Богатые либтаунцы закупали абонемент на постоянный отдельный кабинет, что стоило бешенные деньги. Бюджет госпожи Шушары рос не по дням, а по минутам. Народ являлся задолго до назначенного времени, рассаживался перед громадными стереоэкранами, часами наблюдая за жизнью своего детища. Люди Либтауна были так похожи на реально живущих вне интернета, что более ни у кого не оставалось сомнения в правоте догадки историков. Странное ощущение овладевало горожанами. Будто бы они смотрели на свои же массовые представления, разыгрываемые на исторические темы. Разглядывая собственную жизнь под микроскопом, их богатое воображение рисовало гигантские города, редко разбросанные по интернету, точно воронки, всосавшие в себя основную массу населения. Внутри них люди виртуальности жили в тесноте многоэтажных зданий, под которыми в лабиринтах подземелий происходила повседневная техническая работа. Каждый город, окаймлённый поясом чахлых рощ, рассекал их широкими дорогами, точно щупальцами, протянувшимися в обширные поля, засаженные какими-то

растениями, похожими на соевые бобы и луковицы тюльпанов, культивировавшиеся в огромном количестве. Самые крупные города находились вблизи берегов экваториального океана, на тех участках дельт рек, где каменистая почва (устойчивые сервера надёжных провайдеров, владельцев дата-центров ) давала опору большим зданиям. Вдали от рек и возделанных полей колоссальные площади суши были заняты сухими степями с редкой травянистой растительностью и бесконечно однообразными зарослями кустарников. В поясах возделанной земли отсутствовали жилые посёлки. Какие-то унылые постройки, длинные и низкие, утомляли глаз повторением однообразия, повсюду царило полное отсутствие фантазии, романтики, эстетического вкуса, гармонии. Особенно это было заметно около больших городов и донельзя уменьшенных концентраций населения.

Час за часом, не смея нарушить молчание, чтобы не помешать окружающим, изредка деликатно постукивая по тарелкам и стаканам подзывая официантов, обитатели Либтауна смотрели на собственную жизнь в реальном отображении, оглушённые массой первых впечатлений. Даже заядлые курильщики рысцой уносились в курилку, делали быстрые, скупые затяжки и вихрем возвращались к экранам, боясь упустить хотя бы часть из времени выкупленного с таким трудом.

— Как здорово в сравнении с нашим дурацким разнообразием шрифтов, закорючек, завитушек и прочей дряни! — Возмущалась конкретная пацанка Алеолина, разглядывая современные компьютерные шрифты Microsoft word. — Может быть, нам стоит ввести и у себя такой удобный метод письменности? Подадим заявку в СВУ — Совет Всеобщих Усовершенствований? Или главному корректору?

— Не думаю, — возразила Светлада, — алфавитами этого вида уже пользовались в Lib-town, и достаточно долго. Консерваторы всех времён и народов отстаивали их преимущество перед чисто фонетическими, подобными тем, какие дали начало нашему современному письму. Они доказывали, что, будучи идеограммами, эти знаки читаются в едином смысле народами, говорящими на разных языках...

— И буквы становятся не только абстрактными знаками, но и символами конкретного смысла, — подхватила студентка Дафна. — Вот почему их так много.

— И слишком мало для всего объёма расширяющейся экспоненциально человеческой мысли, — добавила Светлада.

— Вы верно подметили главное противоречие, — подтвердил кардинал, — ничто не даётся даром, и преимущества идеографического письма становятся ничтожными с развитием культуры и науки. Зато стократно усиливается его недостаток — смысловая окаменелость, способствующая отставанию мышления, замедлению его развития. Сложное красивое письмо, выражающее тысячи оттенков мысли там, где нужна лишь техническая информация, становится архаизмом, подобием пиктограмм людей каменного века, откуда оно, несомненно, и произошло.

— Я никогда не сдамся, госпожа Светлада! — Фыркнула Алеолина. — И пусть в СВУ меня объявят сторонницей пещерного мышления, я буду продолжать отстаивать свою точку зрения. Благодарю за спасение от

позора, но я в этом не нуждаюсь. Я не считаю это позором.

— Вряд ли СВУ расправился бы так беспощадно с тобой, — в тон ей ответила Елена прекрасная. — В этом Совете большинство мужчины, и притом скептики. Сочетание нестойкое перед персонами нашего пола, особенно с вашими данными.

— Вы шутите, — серьёзно сказала Алеолина, — а мне кажется трагичным столь долгое существование идеограмм у нас в Либтауне. Это неизбежная отсталость мышления...

— Вернее, замедленность прогресса и архаика форм, — поправил её критик Латунский, — отсталость подразумевает сравнение. С кем? Если с нами, то на каком историческом уровне? Наш современный гораздо выше. Сколько позади осталось лет хорошей, разумной и дружной жизни, жадного познавания мира, счастья обогащения красотой и радостью. Кто из нас отказался бы жить в те времена?

— Я, — откликнулся шут гороховый. — Они, наши предки, знали так мало. Я не мог бы...

— И я тоже, — согласилась Елена прекрасная, — но безграничный океан познания так же простирается перед нами, как и перед ними. Эмоциональной разницы нет. А личное достоинство, мечты и любовь, дружба и понимание — всё, что выращивает и воспитывает нас? В этом мы одинаковы.

Из глубины стереоэкрана послышалась мелодичная музыка, лишь изредка прерываемая диссонансными ударами и воплями. Перед горожанами появилась площадь на холме, покрытая чем-то вроде прессованного красного стекла. Стеклянная дорожка направлялась через площадь к лестнице из того же материала. Уступ, украшенный высокими вазами и массивными столбами из серого с белыми прожилками камня, всего через несколько ступеней достигал хрустального здания, сверкавшего в лучах утреннего солнца. Воздушный фронтон поддерживался низкими колоннами с причудливой вязью пилястров из ярко-жёлтого металла. Прозрачный еле заметный дымок курился из двух чёрных чаш перед входом.

По стеклянной дороге двигалось сборище молодых людей, размахивая короткими палочками, трещащими на всю округу, одновременно ударяя ими в звенящие и гудящие диски очень смахивающие на литавры или подобие их. Некоторые несли на перекинутых через плечо ремнях маленькие красные с золотом коробочки, настроенные на одну и ту же музыку, которую посетители чайной избы причислили бы к дикой какофонии первобытно общинного строя.

Видео камеры съёмочной группы приблизились к идущим, выделив среди толпы две четы, оглядывавшиеся на спутников и дальше на город со странным смешением тревоги и удальства. Все четверо были одеты почти в одинаковые чёрно-белые одежды. Девушки в белых пышных платьях, скрывающих их истинные фигуры. Двое мужчин в костюмы, в галстуках, расцвеченных извивами серебристых молний и такого же цвета кружками очень смахивающие на изображение футбольных мячей. Каждый из мужчин держал под руку свою спутницу. Продолжая двигаться боком к лестнице, они вдруг запели, вернее — пронзительно заголосили. Вызывающий напев подхватили все сопровождавшие.

— Если это свадьба, то почему они так боятся дворца бракосочетания?! — Возмущённо воскликнула Дафна.

— Госпожа Шушара! — Раздался зычный бас сэра боцмана.

Хозяйка питейного заведения вздрогнула от неожиданности, уронив бокал, который не замедлил разбиться.

— Сэр боцман, благодаря нарушению вами общественного порядка я разбила десять бокалов для шампанского. Из Богемского, между прочим, горного хрусталя. — Сообщила она, набрасывая свой фартук на осколки. — С вас...

— Госпожа Шушара! — Повторно проревел раздражённый бас. — Это ещё что за безобразие показывает ваше устройство?

— Как что? — Возмутилась Шушара, аж подпрыгнув на месте от негодования. — Разумеется, lib-town! Что же ещё?!

— Госпожа Шушара! В Либтауне нет дворца бракосочетания! В Либтауне есть дворец любви и выглядит он совсем не так, как показывает эта ваша игрушка!

В обеденном зале воцарилась гробовая тишина. Все замерли в ожидании скандала. Даже дикая музыка, заполнявшая зал, вдруг стихла. Побелевшая Шушара вытаращенными глазами уставилась в стерео экран.

* * *

За прошедшее время в чайной избе ничего не переменилось. Как впрочем, не модифицировалась и компания, вернее, её состав. Спиной к стойке бара, за которой крутилась хозяйка местного казино госпожа Шушара, сидел кардинал, слева от него сэр Old Boatswain (для близких знакомых просто боцман, по роду своей профессии), справа графиня Светлада, а напротив безмятежно дрых, положив давно не стриженную голову на руки, критик О. Латунский. Между непризнанным художником слова и графиней пристроился на приставном кресле граф О'ман Виктория Урис Барм Аллей.

— Стоило старожилам удалиться в чайную избу мадам Шушары, как сразу же обсуждать, доказывать и логически опровергать стало нечего. — Говорил кардинал, вертя в пальцах хрупкую хрустальную рюмку. — Всё стало просто, ясно и понятно, и не хочется уже ни с кем, ни о чём спорить, искать истину в словах, никому боле нет дела до приснопамятного замшелого зерна истины правды-матки — пускай и дальше растёт себе где-то там глубоко в земле. И думаю я сейчас, уютно расположившись на крыше питейного заведения, попивая чаёк с кислющим, как самый проницательный взор налогового инспектора, по совместительству местного архивариуса лорда I_chay-я, лимоном, и слушая замшелую попсу в исполнении "Кукашел-Юкрейн", и глядя на таинственную тёмную глушь парка под окнами и подсвеченное огнями города тёмно-оранжевое небо — "а о чём это мы в течение прошлого года хотели договориться, к чему хотели прийти, что хотели поведать остальным?". За небом — бесконечный космос, триллиарды вселенных, бесконечные россыпи звёзд, а в душе царит таинственное спокойствие всеобъемлющей бесконечности. И дух захватывает от этого фантастического спокойствия, и чувства собственного растворения в мощных реверберациях всеобщего звукоблаженства вселенной...

— 20 киловатт электронного грохота влекут вдаль, — иронически заметил граф О'ман Виктория Урис Барм Аллей, намекая на подрагивающий под ногами пол. — И вот уже нет ни парка под окном, ни виртуальных Либ-таунцев, бегающих в электронных цепях, и wi-fi-волнах вашего ноутбука в поисках решения проблем киборгизации, искусственного разума, роботизации и прочей высоко-интеллектуальной ерунды, всё вокруг покрывают новые и новые психоделические волны Абсолюта... "Вечность, я — космос, открываю сознание для восприятия нового измерения. Приём"...

— Это в Либтауне оттягиваться или в новый более совершенный носитель сознания разума и духа эволюционировать? — Поинтересовалась из-за стойки мадам Шушара.

— Не богохульствуйте, граф, это вам не к лицу. — Посуровел кардинал.

— Попозже надо будет, пожалуй, попросить Мэра построить у нас кинотеатр, чтоб было где, комфортно устроившись в тёплом кресле, потягивая мартини, посмотреть фильм про моего любимого подполковника Мармика, бывшего в те далёкие времена всего лишь капитаном. — Продолжал ёрничать граф О'ман Виктория Урис Барм Аллей.

— Господин Мармик не имеет к храму никакого отношения. — Обиделся кардинал.

— Да ладно вам. — Негромко произнёс сэр Old Boatswain. — У меня появилась такая же идея спросить у них через год: "в чём правда, други, и как мне стать настоящим горожанином?". В ответ, мадам Шушара Шушеровна, ничтоже сумняшесь, несомненно приведёт цитатой ничего не значащие и ни к чему не приведшие труды лорда Анатоля, и скажет: "как отсюда можно видеть, мы в очередной раз доказали, что Интернет — это плохо и с ним надо бороться". Ответы на вопросы ищутся не у других, вернее, на свои вопросы, а не на общественные. Их надо думать в ночной тиши за кружечкой рома, желательно кубинского, или ещё лучше Ямайского, в мыслях с самим собой.

— Ну, это вопрос спорный. — Едва слышно возразил граф О'ман Виктория Урис Барм Аллей.

— В смысле? — Не понял сэр боцман.

— В смысле рома. — Усмехнулся серый кардинал. — Вкусы у людей разные.

— Да-да. — Согласился сэр Old Boatswain, и продолжил: — Самое интересное как раз то, что ответы на эти вопросы всегда знаешь, но иногда начинаешь обманывать себя перед другими, и других перед собой...

— Да что Вы говорите! Вот спасибо, а я-то, наивная душа, не догадывалась...— Перебила оратора хозяйка питейного заведения.

— Коряво переводя ответы в слова, — невозмутимо продолжал сэр Old Boatswain, даже не обратив внимание на реплику, — которые доходя до других коряво дисперсируют в воздухе и, в конце концов, дифрагируют в отверстии их уха, в конечном счёте являя собой худшую сторону, нет, даже не поломанного, а неработающего в принципе телефона.

— сэр Old Boatswain, откуда вам известно устройство телефона? — Опять не удержался от колкости Граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— "Диспергируются" — Не надо так корявить про дифракцию на ухе — щас забью волновой механикой, хотя ладно, акустику нам просто не давали в универе... Безобразие, конечно. — Возмутилась барменша.

— Простите, не понял, чем Вам не нравится дифракция на ушных отверстиях. — Спросил граф.

— Соотношением длины волны и размера отверстия. — Усмехнулась Шушара. — Длина волны для слышимого диапазона от 2см до 15м... КАК это могло произойти, что размеры ушного отверстия в филогенезе сформировались такими, что звуковые сигналы бы на них дифракционно искажались? Мы бы не только симфонии не могли слушать, а даже и простую членораздельную речь воспринимать.

— Не искажаются они, не бойтесь. На то ушной канал короткий и не особенно прямой. Да и механические волны — вовсе не электромагнитные, поэтому стоит понимать, что принцип гюйгенса френеля предназначался изначально вовсе не для них, хотя во многом справедлив. Зато смысл слов искажается. Искажается как говорящим, так и слушающим, в итоге получаем полный бред. — Передёрнул плечами граф.

— Ответы не просто знаешь — продолжал, как ни в чём не бывало, сэр Old Boatswain, — знаешь с детства. "Обманы", упомянутые его святейшеством, не из вредности или испорченности, а из самосохранения. Поэтому лично я смотрю на всё это философски.

— Единственные вопросы — поморщился кардинал, — которые решаются в обществе — это "куда пойдём", ибо "куда пойду" обычно очевидно, или "что пить будем". А самое интересное — это когда они начинают обсуждать "как жить будем дальше", как будто они вместе жить и собираются, хотя в реалии как раз наоборот. Города, пусть даже виртуальные, по определению созданы для общения, поэтому они живут, пока есть активность.

— Они — это "городские нелегалы"? — Или у меня уже нервное? — Спросила Шушара, пересчитывая мелочь в кассе.

— Я тут пытался активность устраивать, но у меня сейчас завал со свободным временем, который, надеюсь, рассосётся через какое-то время, и я вам устрою шторм. — Пообещал сэр Old Boatswain.

— Вот именно, "пытался"! И хотя у нас в казино, так скажем, проблемы адаптационного характера, у вас там под монастырём, извините, совсем швах... приближается к термодинамическому нулю в кельвинах. А насчёт шторма, не забудьте заодно — ...Недоговорила Шушара.

— Шторм на суше — это круто!.. Опять подковырнул граф О'ман Урис Виктория Барм Аллей. — А я не очень люблю "Кукашел-юкрейн", я больше что-либо типа "Чара-продакшен", или древнего "rouge-fleur" пошлюхаю.

— О! Мсье большой эстет — ...Улыбнулась Шушара.

— Уважаемый сэр Old Boatswain! Ну что бы Вам не расслабиться, а? Я Вам больше скажу. Будем мы с ним бороться, не будем бороться — он исторически обречён. Как тот "Вишнёвый сад". Ну и какой смысл поддерживать отживающие своё формы? Это НОРМАЛЬНО, что появляются люди, пусть даже неосознанно не приемлющие Интернет. — Как-то обречённо сказал кардинал.

— Только добавьте к этому, что это историческое обречение — то, во что Вы хотите верить, а не то, что нам достоверно известно. — Поправил сэр Old Boatswain.

— Так поможем осознать совместными усилиями. — Воскликнул граф О'ман Виктория Урис Барм Аллей, картинно поднимая полупустой бокал с шампанским.

— Мы — это кто? — Переспросила хозяйка чайной избы из-под прилавка.

— А знаете ли, что зубы или, например, жёлчный пузырь — филогенетически отмирающие органы? И если жевать ещё как-то надо, и мы зубами вынуждены заниматься, почему и сохраняется иррационально-эстетическое восприятие — ...Продолжал блистать эрудицией граф.

— Вот всё-таки здорово, что я детей не заводила! — Обрадовалась Шушара. — Многие мои ровесницы уже с протезами!..

— А как же Шушарочка, ваша дочка?! — Растерялся сэр Old Boatswain.

— Мда! Да, так вот, "протезирование" жёлчного пузыря ну никак не представляется целесообразным. — Довершил граф и выпил залпом остаток вина. — "Золотой Алатырь", пожалуйста! — Потребовал он, звонко стукнув фужером о столешницу.

— Интернет становится коммерческим, а, следовательно, всё больше и больше недоступным для большинства людей, что не может не печалить. — Грустно покачал головой кардинал.

— Вы когда-нибудь пытались к себе придираться по детски? Например "а что такое Интернет, а зачем Интернет?" — дав ответ, что это идейность, цель, трампарампампам (продолжите), "а что такое идейность, а зачем идейность", на Н+1 где Н стремится к бесконечности, Вас вдруг начнут обуревать смутные сомнения, что что-то в кардинальско-подобном недорационализме и псевдо-разумности неправильно — ибо парадоксально бесконечная неопределённость. А дзен же даст ответ простой, спросите у него "что такое Интернет, зачем Интернет"— и вот уже ответ втихую: "а ничто, и не зачем". Продолжать спрашивать что такое ничто и зачем оно — уже не имеет смысла — вся бесконечность завернулась в точку, потому что ничто не зачем и ничто — ничто. Поэтому не знаю, что Вы там обо мне мните, но я простое ничто, которое не зачем. А то, что я "пытаюсь" активность устраивать. Так, может быть, мне это нравится? Ведь пытаюсь же, а если звёзды зажигают, значит это кому-нибудь нужно. Я и дальше "пытаться" буду, мне не жалко. Я — всего лишь счастье для всех в мире, и чтобы никто не ушёл обиженным. — Говорил боцман, тыкая почти пустой кружкой в грудь кардиналу.

— А вы философ, сэр Old Boatswain. — Вполне серьёзно заметил граф О'ман Виктория Урис Барм Аллей. — Вы, случайно, не реинкарнированная мать Тереза?!

— Ну, вот опять меня не поняли. — Вздохнул кардинал. — То, что я порою говорю, несколько эмоционально, совсем не означает, что я имел в виду дословно. Исторический, или не исторический, хорошо ли, плохо ли — это другой вопрос. Естественно, заранее ничего не известно. Можно лишь прогнозировать — и то научного подхода недостаёт. А почему здесь наука не порылась? Тоже понятно почему: мотивации нет. "Исследовать будущее" на сей предмет, это ж не глобальное потепление, а, наоборот, "самое дорогое". А что касательно "хочется верить" — так я-то как раз философски к этому отношусь. "Поживём — увидим" действительно не скажешь, а вот "жаль только жить в эту пору прекрасную" не доведётся.

— Простите, вмешалась в разговор Светлада. — Вы помните историю с сеновалом? Как прикольно мы с Вами общались? Особенно, когда перерывы случались. А я Вам напомню. Когда один из нас двоих (неважно, кто именно, Вы или я) прерывался на долго ли, коротко ли, другой начинал, типа, шило в некоторых частях тела чувствовать. И назад на базар затаскивать. И это был чисто виртуальный роман с признаниями и разоблачениями. Последний раз, например, когда я на пару месяцев занялась летней сессией, Вы попытались сделать со мной в личке в стиле аля эпистолярный жанр. А перед тем — Вы при невыясненных обстоятельствах на дно ушли... ну и я при всеобщем скоплении либтаунского народа во всех стилях бесконечными строфами обратно зазывала, и всё-таки, в конце-концов, вытащила вас на свет божий. А ещё раньше, стоило мне отвернуться на пару дней, как тут же лорд I-chay начинал верещать: "Све-е-е-етла-а-а-ада! Выньте меня... из-под двух юных гречанок! Не могу-у-у-у больше!!!" Ну и совсем уж давно — чуть не год назад — случился с Вами подозрительный "духовный кризис". С длительным отсутствием. Так что я в ваш адрес чуть не цитировала сильно повлиявшего на меня в своё время Ф. О. Бриля.

— Замечательно сказал сэр Old Boatswain, респект! А напрягаться зачем? Это паразитное напряжение. От него один остеохондроз развивается. — Заценила Шушара, старательно что-то записывая в грязно-бурого цвета тетрадку.

— Пытался ли я когда-нибудь к себе придираться по детски? Всю жизнь ковыряюсь, до сих пор не могу сказать, где пролегла граница между детством и взрослостью. — Задумчиво сказал кардинал. — Вам не надо — Вы и не спрашивайте, кто неволит??? А мне всё хочется понять за оставшееся до смерти время, по возможности, разумеется.

— А зачем? А что такое понять? А сколько до смерти осталось? А что после смерти? А что такое смерть? А зачем смерть? А зачем понять именно до смерти? А зачем всё? А что такое всё? Вот если вы хоть это поймёте до смерти, не станете ли вы Буддой? или каким-нибудь очередным пророком? — Прохрипел прокуренным голосом боцман, пытаясь вытащить из кармана брюк застрявшую там трубку.

— Из всей этой лихорадочной цепочки мне больше всего нравится вопрос "а что такое "всё"?"— Сообщила Шушара, пряча записи в конторку.

— Устойчиво наблюдаю нежелание какого-либо самоанализа в данном направлении, а наоборот — голову в песок. Но под ногами-то, как известно, бетон! — Сказал кардинал, наполняя свою рюмку.

— Я то, конечно, сам дурак и баобабов в своем глазу не замечаю, так что мои замечания, боюсь, покатятся по бетону. — Немного раздражённо сообщил сэр Old Boatswain.

— Как писал Козьма Прутков: "Бросая камешки вводу, смотри на круги, от них расходящиеся, чтобы это не было пустою забавою". Если не один к одному, то близко к тексту. — Процитировал кардинал.

— А смысл жизни не иначе как производная от идейности?.. — Спросил граф заговорщицким шёпотом.

Тут О. Латунский поднял голову, посмотрел на сидящего перед ним кардинала и, резко выпрямившись, принялся вертеть головой, кого-то выискивая. Наконец его взгляд упёрся в Шушару.

— Вы, мадам, — произнёс он ясным, совершенно трезвым голосом, — ещё ответите за свои злодеяния.

— Что вы такое говорите? — Воскликнул ошарашенный граф.

— Хмель из башки лезет. — Прокомментировала хозяйка избы.

— Господин Латунский, может вам проветриться пора? — Поинтересовался сэр Old Boatswain.

Критик, не меняя позы, вывернул глаза, чуть ли не наизнанку. Несколько секунд смотрел на боцмана, после чего вернул глаза в прежнее положение, уставившись на Шушару.

— Мне доподлинно известно, куда подевался наш кот учёный. — Сказал он, не меняя выражения лица, не дрогнув голосом.

— Вот-те раз! — оживился граф. — И куда же?

— Мадам Шушара убила его. Труп передала таксидермисту. А готовое чучело установила на козырьке чёрного хода. И теперь каждый вечер в кардинальском дворце появляется призрак кота, точная копия исчезнувшего учёного кота поддубного. Он называет себя Мавриком и разговаривает голосом нашей хозяйки чайной избы.

— С чего вы это взяли? — Спросил вконец обалдевший кардинал.

— Я литератор или кто, по-вашему?! — Воскликнул О. Латунский.

— Литератор, литератор. Только успокойтесь. — Поспешно согласился кардинал, подхватив бутылку коньяка и наливая в опустевший бокал критику.

О. Латунский принял наполненный сосуд, посмотрел сквозь жидкость на свет и единым махом осушил его. Глаза его тут же осоловели.

— Господа, разрешите представиться... — Сказал он.

— А вот направляется к нам наш архивариус. — Обратил внимание общества на приближающегося серый кардинал.

Подошёл Ай-чай в мокром плаще, прямо с улицы.

— Добрый вечер. — Поприветствовал компанию он. — Весь продрог, хочу выпить.

— Опять от него тиной воняет, — с негодованием произнёс критик О. Латунский, пробудившись от алкогольного транса. — Вечно от него воняет тиной, как болотная ряска.

— Что вы пьёте? — Поинтересовался Ай-чай.

— Кто — мы? — осведомился Серый кардинал. — Я, например, как всегда, пью коньяк. Шурик пьёт водку. А критик — всё поочерёдно.

— Срам! — сказал с негодованием О. Латунский. — требуха! И задницы.

— Двойное виски! Без содовой! — крикнул Ай-чай официанту.

Лицо у него было мокрое от дождя, густые волосы слиплись, и от висков по бритым щекам стекали блестящие струйки.

"Тоже твёрдое лицо, многие, наверное, завидуют. Откуда у Либтаунского архивариуса такое лицо? Твёрдое лицо-это: сыплет дождь, прожектора, тени на мокрых вагонах мечутся, ломаются... Всё чёрное и блестящее, и только чёрное и блестящее, и никаких разговоров, никакой болтовни только команды, и се повинуются... Не обязательно вагоны, может быть, самолёты, аэролодки, и потом никто не знает, где он был и откуда взялся... девочки падают навзничь, а мужчинам хочется сделать что-нибудь мужественное, например, расправить плечи и втянуть брюхо. Вот серому кардиналу не мешало бы втянуть брюхо, только занято у него там всё... Куда его там втянешь. Критик О. Латунский — да, но зато ему не расправить плечи, вот уже много дней и навсегда он согбен. Вечерами он согбен над столом, по утрам — над тазиком, а днём — от больной печени. И, значит, только я здесь способен расправить плечи и втянуть брюхо, но я лучше мужественно хлопну стаканчик водки". — думал Шурик, разглядывая собутыльников.

— Нимфоман. — грустно констатировал Ай-чаю критик О. Латунский. — Русалкоман. И водоросли.

— Заткнитесь, критик. — потребовал Ай-чай. Он вытирал лицо бумажными салфетками, комкая их и швыряя на пол. Потом он стал вытирать руки.

— С кем это вы подрались? — спросил Шурик.

— Изнасилован музой, — произнёс критик О. Латунский, мучительно стараясь развести по местам глаза, которые съехались у него к переносице.

— Пока ни с кем, — ответил Ай-чай и пристально посмотрел на критика, но О. Латунский этого не заметил.

Домовой принёс рюмку. Ай-чай медленно выцедил виски и поднялся.

— Пойду-ка я умоюсь, — сказал он ровным голосом, — на лукоморье грязно, весь в дерьме. — И ушёл, задевая по дороге стулья.

— Что-то происходит с нашим архивариусом, — произнёс серый кардинал. Он щелчком сбросил со стола мятую салфетку. — Что-то мировых масштабов. Вы, случайно, не знаете, что именно?

— Вам лучше знать, — сказал Шурик. — Он инспектирует вас, а не меня. И потом, вы же всё знаете. Кстати, серый кардинал, откуда вы всё знаете?

— Никто ничего не знает, — возразил серый кардинал. — Пока только догадываются. Очень многие — кому хочется. Но нельзя спросить, откуда они догадываются, — это насилие над языком. Чем думает океан? Куда идут звёзды? Вы бы простили Пушкину, если бы он написал что-нибудь в этом роде. Впрочем, Пушкину вы бы простили. Пушкину мы многое прощаем, не то что Сэру Алексу... Слушайте, господин хозяйственный администратор, у меня есть идея. Я выпью коньяк, а вы покончите с этой водкой. Или вы уже готовы?

— серый кардинал, — сказал Шурик, — вы знаете, что я — железный человек?

— Я догадываюсь.

— А что из этого следует?

— Что вы боитесь заржаветь.

— Предположим, — сказал Шурик. — Но я имею в виду не это. Я имею в виду, что могу пить много и долго, не теряя нравственного равновесия.

— Ах, вот в чём дело, — сказал серый кардинал, наливая себе из графинчика. — Ну хорошо, мы ещё вернёмся к этой теме.

— Я не помню, — сказал вдруг ясным голосом критик О. Латунский. — Я вам представлялся, господа, или нет? О. Латунский, критик, критик мастера и Маргариты, почётный член... Тебя я помню, — перебил он сам себя, обращаясь к Шурику. — Мы с тобой учились и ещё что-то... А вот вы, простите...

— Меня зовут серый кардинал, — небрежно бросил серый кардинал.

— Очень рад. Писатель?

— Нет, жрец.

— Священник?

— Я — главный жрец Храма Девяти, — терпеливо объяснил серый кардинал.

— Ах, да! — сказал критик О. Латунский, по домашнему мотая головой. — Конечно. Простите меня, кардинал... Только почему вы скрываете? Какой же вы там жрец? Вы же содержите муз... Я вас представлю. Такие люди нам нужны... Простите... — Неожиданно перебил он сам себя. — Я сейчас.

Он выбрался из кресла и устремился к выходу, блуждая между пустыми столиками. К нему подскочил бездомный домовой, выполнявший здесь обязанности официанта, и критик О. Латунский обнял его за шею.

— Это всё магнитные бури. — Заметил серый кардинал. — Мы питаемся светом. Но мы не Боги, мы либо умрём, либо уйдём отсюда. — Он серьёзно и печально глядел на Шурика. — А лучи света будут падать на пустой город, освещая мостовые, сочиться сквозь гнилые крыши... Потом сожжёт всё, растворит город в виртуальной реальности, но не остановится, а будет светить и светить.

— Апокалипсис. — Буркнул Шурик, чтобы что-нибудь сказать.

— Да, Апокалипсис... Будет светить и светить, а потом виртуальность напитается, и взойдёт новый посев, каких раньше не бывало, и не будет плевел среди сплошных злаков. Но не будет и нас, чтобы насладиться новым виртуальным мирозданием.

— И будет сплошное РПГ. — Усмехнулся Шурик, а сам подумал, глядя на кардинала:

"Если бы не синие мешки под глазами, если бы не рыхлое, студенистое брюхо, если бы этот изборождённый шрамом лоб не был так похож на топографическую карту... Хотя, ежели подумать, все пророки были пьяницами потому, что уж очень тоскливо: ты всё знаешь, а тебе никто не верит. Если бы в мэриях ввели штатную должность пророка, то им следовало бы присваивать не ниже тайного советника — для укрепления авторитета. И всё равно, наверно, не помогло бы..."

— За систематический пессимизм, — Заговорил Шурик, — ведущий к подрыву служебной дисциплины и веры в разумное будущее, приказываю тайного советника серого кардинала побить камнями в Либтаунской экзекуторской.

Серый кардинал хмыкнул.

— Я всего лишь мэрский советник, — сообщил он. — И потом, какие пророки в наше время? Я не знаю ни одного. Множество лжепророков и ни одного пророка. В наше время нельзя предвидеть будущее — это насилие над языком. Чтобы вы сказали, прочтя у Достоевского: "Предвидеть настоящее?" Разве можно предвидеть шкаф в собственной комнате?..

— А вот идёт наш архивариус. — Перебил кардинальское разглагольствование Шурик. — Как вы себя чувствуете, Анатоль?

— Прекрасно, — сказал Ай-чай, усаживаясь в кресло, покинутое графом некоторое время назад. Он был сух, элегантен, свеж, от него пахло одеколоном.

— Шушара, двойное виски! Без содовой и льда! Там, в вестибюле, нашего критикана держат четверо, — сообщил местный архивариус. — Объясняют ему, где вход в ресторан. Я решил не вмешиваться, потому что он никому не верит и дерётся... О каких шкафах идёт речь?

— Мы говорили о будущем, — сказал серый кардинал.

— Какой смысл говорить о будущем? — возразил Ай-чай. — О будущем не говорят, будущее делают. Вот рюмка Шотландского виски. Она полная. Я сделаю её пустой. Вот так. — Он одним рывком буквально вкинул содержимое рюмки в глотку. — Один умный человек сказал, что будущее нельзя предвидеть, но можно изобрести.

— Другой умный человек сказал, — заметил Шурик, — что будущего нет вообще, есть только настоящее.

— Я не люблю классической философии. — Поморщился Ай-чай. — Эти люди ничего не умели и ничего не хотели. Им просто нравилось рассуждать, как серому кардиналу пить. Будущее — это тщательно обезвреженное настоящее.

— У меня всегда возникает странное ощущение, — сказал серый кардинал, — когда при мне образованный человек рассуждает как первоклашка.

— Первоклашки вообще не рассуждают, — возразил Анатоль. — У первоклашек только рефлексы и немного эмоций.

— У большинства образованных тоже, — сказал Шурик, ощупывая свой затылок.

— Сейчас ни у кого нет времени рассуждать, — сказал местный архивариус, — ни у необразованных, ни у образованных. Сейчас надо успевать поворачиваться. Если тебя интересует будущее, изобретай его быстро, на ходу, в соответствии с рефлексами и эмоциями.

— К чертям изобретателей, — сказал Шурик.

Он чувствовал себя пьяным и весёлым. Всё стояло на своих местах. Не хотелось никуда идти, хотелось оставаться здесь, в этом пустом полутёмном зале, ещё совсем не ветхом, но уже с потёками на стенах, с расхлябанными половицами, с запахом кухни, особенно если вспомнить, что снаружи во всём мире льётся свет, над островерхой крышей чайной избы — дождь, а свет заливает горы и равнину, и когда-нибудь он всё это сожжёт, но это случится ещё очень нескоро... хотя, если подумать, сейчас ни о чём нельзя говорить, что это случится не скоро. Да, милые мои, давно оно прошло, время, когда будущее было повторением настоящего, а все перемены маячили где-то за далёким горизонтом. серый кардинал прав, нет на свете никакого будущего, оно слилось с настоящим, и теперь не разобрать, где что.

— Изнасилован музой! — сказал Ай-чай злорадно.

В дверях ресторана показался критик О. Латунский. Несколько секунд он стоял, тяжёлым взглядом обозревая ряды пустых столиков, затем лицо его прояснилось, и он, резко качнувшись вперёд, устремился к своему месту.

— Почему вы их называете музами? — спросил Шурик. — Что они — вдохновлёнными у вас стали от света?

— А почему нет? — сказал Ай-чай. — Как их, по-вашему, называть?

— Гетерами, — сказал Шурик. — Доброе старое слово. Спокон веков называли их Гетерами.

Критик О. Латунский приближался. Спереди он был весь мокрый, вероятно, его отмывали над раковиной. Выглядел он утомлённым и разочарованным.

— Чёрт знает что, — брезгливо сказал он ещё издали, — никогда со мной такого не бывало — нет входа! Куда ни ткнусь — везде сплошные окна... Кажется, я заставил вас ждать, господа. — Он упал в своё кресло и узрел Анатоля. — Опять он здесь, — сообщил он серому кардиналу доверительным шёпотом. — Надеюсь, он вам не мешает... А со мной, знаете ли, произошла удивительная история. Всего облили...

Серый кардинал налил ему коньяку.

— Благодарю вас, — сказал критик О. Латунский, — но я, пожалуй, пропущу пару кругов. Надо обсохнуть.

— Я вообще за всё старое доброе, — объявил Шурик. — Пусть гетеры остаются гетерами. И вообще пусть всё остаётся без изменений. Я — консерватор... Внимание! — сказал он громко. — Предлагаю тост за консерватизм. Минуточку...

Слегка подрагивающей рукой он налил себе водки, поднялся и опёрся на спинку кресла.

— Я консерватор. И с каждым годом становлюсь всё консервативнее, но не потому что ощущаю в этом потребность...

Трезвый Ай-чай с рюмкой наготове глядел на него снизу вверх с подчёркнутым вниманием. серый кардинал медленно ел мититею, а критик О. Латунский, казалось, тщился понять, откуда до него доносится голос и чей. Всё было очень хорошо.

— Люди обожают критиковать мэрию за консерватизм, — продолжал Шурик. — Люди обожают превозносить вдохновение. Это новое веяние и оно глупо, как всё новое. Людям надлежало бы молить бога, чтобы он давал им самое косное, самое заскорузлое и конформистскую мэрию...

Теперь и серый кардинал поднял глаза и смотрел на него, и Шушара за своей стойкой тоже перестала перетирать бутылки и прислушалась

. Затылок вдруг заломило, и Шурику пришлось поставить рюмку и погладить желвак.

— городской аппарат, господа, во все времена почитал своей главной задачей сохранение статус-кво. Не знаю, насколько это было оправдано раньше, но сейчас такая функция мэрии просто необходима. Я бы определил её так: всячески препятствовать будущему, запускать свои щупальца в наше время, обрубать эти щупальца, прижигая их калёным железом... Мешать изобретателям, поощрять схоластиков и болтунов... В корректорских повсеместно ввести исключительно классическое видение. На высшие городские посты — старцев, обременённых семьями и долгами, не меньше пятидесяти лет, чтобы брали взятки и спали на заседаниях...

— Что вы такое несёте, Шурик? — Заметил архивариус укоризненно.

— Нет отчего же, — сказал серый кардинал, — необычайно приятно слышать такие умеренные, лояльные речи.

— Я ещё не закончил, господа!... — Перебил начинающееся обсуждение оратор. — Талантливых писателей назначать администраторами с большими окладами. Все без исключения стихотворения принимать, плохо оплачивать и класть под сукно. Ввести драконовские налоги на каждую товарную и производственную новинку. "А чего я, собственно стою?" — подумал Шурик и сел. — Ну как вам это понравилось? — спросил он серого кардинала.

— Вы совершенно правы, — сказал серый кардинал. — А то у нас нынче все романтики. Даже старший корректор. Консерватизм — это наше спасение.

Шурик отхлебнул водки, и сказал горестно:

— Не будет никакого спасения. Потому что все дураки-романтики не только верят во вдохновение, они ещё и любят вдохновение, они воображают, что не могут без вдохновения. Потому что вдохновение — это, кроме всего прочего, дешёвые компьютеры, говорящие бытовые приборы и вообще возможность делать поменьше а получать побольше. И потому наш бедняга сентиментальный мэр вынужден одной рукой... то есть, не рукой, конечно... одной ногой нажимать на тормоза, а другой на акселератор. Как гонщик на повороте. На тормоза — чтобы не потерять управление. А на акселератор — чтобы не потерять скорости, а то ведь какой-нибудь демагог, поборник вдохновения, обязательно скинет с водительского места.

— С вами трудно спорить, — вежливо сказал Ай-чай.

— А вы не спорьте, — сказал Шурик. — Не надо спорить: в спорах рождается истина, пропади она пропадом. — Он нежно погладил желвак и добавил: — Впрочем, у меня это, наверное от невежества. Все литераторы — поборники вдохновения, а я не писатель, и даже не поэт. Я просто небезызвестный директор мётел и швабр. Бывший, правда.

— Что это вы всё время хватаетесь за затылок? — Поинтересовался Анатоль.

— Какая-то сволочь долбанула, — сказал Шурик. — Кастетом... Правильно я говорю, серый кардинал? Кастетом?

— По-моему, кастетом, — сказал серый кардинал. — А может быть и кирпичом.

— Что вы такое говорите? — удивился Ай-чай. — Каким кастетом? В этом захолустье?

— Вот видите, — наставительно сказал Шурик. — вдохновение! Давайте выпьем за консерватизм.

Позвали домового, выпили ещё раз за консерватизм. Пробило девять и в зале появилась известная пара — молодая женщина в мощных очках и её долговязый спутник. Усевшись за свой столик, они включили торшер, смиренно огляделись и принялись изучать меню. Молодая женщина опять пришла с портфелем, поставила его на свободное место, рядом с собой. Она всегда

была очень добра к своему портфелю. Продиктовав заказ домовому, они принялись молча глядеть в пространство. Странная пара, думал Шурик, удивительное несоответствие. Они выглядят, как в испорченном бинокле: один в фокусе, другой расплывается, и наоборот. Полнейшая несовместимость. С молодой женщиной в очках можно было бы поговорить о вдохновении, а с долговязым — нет. Долговязый мог бы меня двинуть кастетом, а женщина в очках — нет... Но я вас сейчас совмещу. Как бы мне это вас совместить? Ну, например, вот... Какой-нибудь городской банк, подвалы... цемент, бетон, сигнализация, долговязый набирает номер на диске, стальная балка поворачивается, открывается вход в сокровищницу, оба входят, долговязый набирает другой номер, на другом диске дверца сейфа открывается, и женщина по локоть погружается в бриллианты.

Критик О. Латунский вдруг расплакался и схватил Шурика за руку.

— Ночевать, — сказал он. — Ко мне. А?

Шурик немедленно налил ему водки. О. Латунский выпил, вытер под носом и продолжал:

— Ко мне. Вилла. Фонтан есть. А?

— Фонтан — это у тебя хорошо придумано, — заметил Шурик уклончиво.

— А что ещё есть?

— Подвал, — печально сказал Латунский.

— А испанский сапог там имеется? Или хотя бы ошейник с кандалами?

— Нет! — Испугался О. Латунский. — Только следы. Боюсь. Страшно. Хочешь — продам?

— Лучше подари, — предложил Шурик.

О. Латунский часто-часто заморгал.

— Жа-алко-о, — сказал он.

— Скупердяй, — сказал Шурик с упрёком. — Это у тебя с детства. Ну и подавись своей виллой. Виллы ему, видишь ли, жалко!

— Ты меня не любишь, — горько констатировал критик О. Латунский. — И никто.

— А господин Мэр? — агрессивно спросил Шурик.

— "Мэр — отец народа" — оживляясь, сказал О. Латунский. — Эскиз в золотых тонах... "Мэр на трибуне". Фрагмент картины: "Мэр на пляжном побоище". Страница 79, том первый.

— А ещё? — поинтересовался Шурик.

— "Мэр с клетчатым платком" — сказал О. Латунский с готовностью. — Панно. Панорама. Эскиз взят из того же первого тома, страница 22. Фамилию художника к сожалению не помню.

Шурик, соскучившись, отрезал кусочек мититеи, сунул в рот и принялся, медленно прожёвывая, слушать серого кардинала.

— Вот что, Ай-чай, — говорил тот. — Отстаньте вы от меня. Что я ещё могу. Отчётность я вам представил. Рапорт вам готов подписать. Хотите жаловаться на охранника кота учёного — жалуйтесь. Хотите жаловаться на меня...

— Не хочу я на вас жаловаться, — отвечал архивариус, прижимая руки к груди.

— Тогда не жалуйтесь..

— Ну посоветуйте мне что-нибудь! Неужели вы ничего мне не можете посоветовать?

— Господа, — сказал Шурик. — Скучища. Я пойду.

На него не обратили внимания. Он отодвинул стул, поднялся и, чувствуя себя очень пьяным, направился к стойке. Барменша Шушара перетирала бутылки и смотрела на него без любопытства.

— Как всегда? — Спросила она.

— Подожди, — сказал Шурик. — Что это я у тебя хотел спросить... Да! Как дела, Шушара?

— Над чайной избой дождь, а везде солнце, — коротко сказала Шушара и налила ему очищенной.

— Проклятая погода стала у нас в городе, — сказал Шурик и опёрся на стойку. — Что там на твоём барометре?

Шушара сунула лапку под стойку и достала "метеорологер". Все три стрелки плотно прилегали к блестящему, словно отполированному коло.

— Без просвета. — Сообщила она, внимательно разглядывая "метеорологер". — Дьявольская выдумка. — Подумав, добавила: — А вообще-то бог его знает, может быть, он давно уже сломался — который год уже вокруг жара, а над чайной дождь, как проверить?

— Можно выйти подальше в океан и нырнуть поглубже, — сказал Шурик.

Шушара усмехнулась.

— Смешно, — сказала она. — Господин этот ваш, Ай-чай, смешное дело, двести бочек эликсира предлагает за эту штуку.

— Спьяну, наверное, — сказал Шурик, непроизвольно икнув.

— Может и спьяну, только где он столько нашего эликсира достанет?

— Действительно. — Опять икнул Шурик. — Простите... Зачем она ему?..

— Я ему так и сказала, — Шушара повернула "метеорологер", поднесла его к правому глазу. — Не дам, — заявила она решительно. — Пусть сам поищет. — Она сунула странный прибор под стойку, посмотрела, как Шурик крутит в пальцах рюмку и сообщила:

— Джульетта твоя приезжала.

— Давно? — небрежно спросил Шурик.

— Да часов в пять, примерно. Выдала ей ящик коньяку. дежурный администратор всё гоняет, никак не остановится. Гоняет персонал за коньяком, жирная морда. Тоже мне — член Изнакурножа... Ты за неё не опасаешься?

Шурик пожал плечами. Он вдруг увидел Джульетту рядом с собой. Она возникла возле стойки в мокрой куртке с откинутым капюшоном. Девушка не смотрела в его сторону. Он видел только её профиль и думал, что из всех женщин, с которыми он раньше был близко знаком, она самая красивая, и что такой у него больше, наверное, никогда не будет. Она стояла, опершись на стойку, и лицо её было очень бледным и очень равнодушным, и она была самой красивой... У неё всё было красиво. всегда. И когда она плакала и когда она смеялась, и когда злилась, и когда ей было наплевать, и даже когда мёрзла, а, особенно, когда на неё находило...

"Ох и пьян же я, подумал Шурик. — И разит от меня, наверное, как от О. Латунского".

Он вытянул нижнюю губу и подышал себе в нос. Ничего не почувствовал.

— Дороги пересохшие, пыльные, — говорила Шушара. — Дымка... А потом, я тебе скажу, что этот администратор это наверняка бабник, старый козёл.

— Дежурный администратор импотент, — возразил Шурик, машинально проглотив

очищенную.

— Это она тебе рассказала? — Поинтересовалась барменша, внимательно наблюдая за Шуриком.

— Брось, Шушара, — сказал он. — Перестань.

Шушара ещё раз пристально посмотрела ему в глаза, потом вздохнув, хмыкнула, присела на корточки, покопалась под стойкой и выставила перед Шуриком пузырёк с колдрексом и начатую пачку нюхательного голландского табака. Шурик глянул на часы и стал смотреть, как Шушара неторопливо достаёт чистый бокал, наливает в него безалкогольного пива, капает из пузырька и всё так же неторопливо мешает стеклянной палочкой. Потом подталкивает бокал с содержимым ему. Шурик выпил и зажмурился, задерживая дыхание. Свежая, отвратительно-свежая струя дурацкого лекарства ударила в мозг и разлилась где-то за глазами. Шурик потянул носом воздух, сделавшийся нестерпимо холодным, запустил пальцы в пачку с нюхательным табаком.

— Ладно, Шушара, — сказал он. — Спасибо. Запиши на меня, что полагается. Они тебе скажут, что полагается. Пойду.

Старательно втягивая носом запах табака, он вернулся к своему столику. Очкастая молодая женщина со своим долговязым спутником торопливо поглощали свой незамысловатый ужин. Перед ними стояла единственная бутылка — с местной минеральной водой "Живица". Анатоль и серый кардинал, освободив место на столе, задрав угол скатерти, играли в карты, а критик О. Латунский, обхватив обеими руками нечёсаную голову, монотонно бубнил:

"Взвод железных боциев — опора Мэра". Повесть... В счастливый день имени Вашего Превосходительства... "Мэр — дедушка детей". Аллегорическая картина... Художника забыл... Надо сказать архивариусу. Пусть по документам посмотрит".

— Я пошёл, — сказал Шурик.

Жаль, сказал серый кардинал. — Впрочем, желаю удачи.

— Привет Администратору, — сказал Ай-чай, подмигнув.

"Дежурный администратор правая рука Мэра" оживился О. Латунский. — Портрет. Недорого. Поясной... Купил у одного пройдохи подешёвке.

Шурик взял свою зажигалку в виде слоника, пачку "Золотого руно", мундштук с золотой каймой, куда вставлялся фильтр сигарет, и пошёл к выходу. Позади критик О. Латунский ясным голосом произнёс:

"Я полагаю, господа, что нам пора познакомиться. Я — О. Латунский, критик Мастера и Маргариты, а вот вас, сударь, я не припомню..."

В дверях Шурик столкнулся с лысеющим чёрно-цветочным магом и его командой материализованных приведений и монстров "Продукты Богохулия". Маг был очень озабочен, очень мокр и уступил Шурику дорогу.

На улице шёл осточертевший дождь.

* * *

— Давно я вас не видел в городе, — сказал Анатоль насморочным голосом.

— Не так уж давно, — возразил Шурик. — Всего два дня.

— Можно с вами посидеть, или вы хотите побыть вдвоём? — Поинтересовался на всякий случай местный архивариус.

— Присаживайтесь. — вежливо согласилась Джульетта.

Архивариус опустился в кресло напротив девушки, и крикнул: "Шушара, двойное виски!" Смеркалось, крокодилуша задёргивал шторы на окнах. Анатоль включил торшер.

— Я вами восхищаюсь, — обратился архивариус к Джульетте. — Жить в таком темпе и сохранить прекрасный цвет лица... — Он чхнул, непроизвольно кивнув. — Извините. Этот дождь меня доконает... Как рассуждается? — Обратился он к Шурику.

— Неважно. Не могу я рассуждать, когда пасмурно — всё время хочется выпить.

— Что это за скандал вы учинили у экс-министра? — спросил Анатоль.

— А, чепуха, — сказал Шурик. — Искал справедливости.

— А что случилось?

— Скотина секретный агент охотился на муз с капканами. Одна попалась, повредила ножку. Я взял капкан, пошёл в мэрию и потребовал расследования.

— Так, — сказал Анатоль. — А дальше?

— В этом городе странные законы. Поскольку заявления от потерпевшего не поступило, считается, что преступления не было, а был несчастный случай, в коем никто, кроме потерпевшего не повинен.

— А что кардинал?

— А что кардинал... — Поморщился Шурик. — Ничего. Говорит, это не его проблема.

— Ну-ну. — Покачал головой Анатоль.

— Я сказал экс-министру, — продолжал Шурик, — что приму это к сведению, а он мне объявил, что это угроза; на чём мы и расстались.

— А где это случилось? — спросил Анатоль.

— Около парка заблудившегося детства.

— Около парка? Что это музам понадобилось в парке?

— По-моему, это никого не касается, — резко сказала Джульетта.

— Конечно, — поторопился согласиться Анатоль — Я просто удивился... — Он сморщился, зажмурил глаза и со звоном чихнул. — Фу, чёрт, — ругнулся он. — Прошу прощения.

Он полез в карман и вытащил большой носовой платок. Что-то со стуком упало на пол. Шурик нагнулся. Это был кастет. Шурик поднял его и протянул Ай-чаю.

— Зачем вы это таскаете? — спросил он.

Архивариус, зарывшись лицом в носовой платок, смотрел на кастет покрасневшими глазами.

— Это всё из-за вас, — произнёс он сдавленным голосом и высморкался. — Это вы меня напугали своим рассказом... А между прочим, говорят, здесь действует какая-то местная мафия. То ли бандиты, то ли хулиганы, а мне, знаете ли, не нравится, когда меня бьют.

— Вас часто били? — Поинтересовалась Джульетта.

Анатоль посмотрел на неё. Она сидела в кресле, положив ногу на ногу и курила, опустив глаза.

"Бедный Анатоль, — подумал Шурик. — Сейчас тебя отошьют..." — Он протянул руку и одёрнул слегка задравшийся край юбки на коленях девушки.

— Меня? — переспросил Анатоль. — Неужели у меня вид человека, которого часто бьют? Это надо поправить. Шушара, ещё двойное виски!... Да, так на следующий день я зашёл в слесарную мастерскую, и мне там в два счёта смастерили эту штуку. — Он с довольным видом осмотрел кастет. — Хорошая штучка, даже серому кардиналу понравилась...

— Угу. И даже отникилировали. — Усмехнулась Джульетта.

— А как же?! Там у них и гальваника имеется.

— Вас так и не пустили в Храм? — Постарался перевести беседу Шурик из опасной плоскости.

— Нет, не пустили, и надо понимать, не пустят. Я уже разуверился. Я уже написал жалобы в три инстанции, а теперь сижу и сочиняю отчёт, — пожаловался Анатоль. — На какую сумму Храм Девяти в минувшем году получил панталон. Отдельно мужских, отдельно женских. Дьявольски увлекательно.

— Напишите, что у них не хватает письменных принадлежностей, — посоветовал Шурик.

Архивариус удивлённо поднял брови, а Джульетта лениво посоветовала:

— Лучше бросьте вашу писанину, а выпейте стакан горячего вина и ложитесь спать.

— Намёк понял, — сказал Анатоль со вздохом. — Придётся идти... Вы знаете, в каком я номере? — спросил он Шурика. — Навестили бы как-нибудь.

— 007, — сказал Шурик. — Обязательно.

— До свидания, — попрощался Анатоль, поднимаясь. — Желаю приятно провести вечер.

Они смотрели, как он подошёл к стойке, взял бутылку шотландского виски и пошёл к выходу.

— Язык у тебя длинный, — сказала Джульетта.

— Да, — согласился Шурик. — Виноват. Понимаешь, он мне что-то нравится.

— А мне — нет, — сказала Джульетта.

— И критику О. Латунскому тоже — нет. Интересно, почему?

— характер у него мерзкий, — ответила Джульетта. — Белокурая бестия. Знаю я таких. Настоящие мужчины. Без чести, без совести, любимчики политиков.

— Вот тебе и на. — Удивился Шурик. — А я-то думал, что такие мужчины должны тебе нравиться.

— Теперь нет мужчин, — возразила Джульетта. — Теперь либо нацисты, либо бабы.

— А я? — осведомился Шурик с интересом.

— Ты? Ты слишком любишь жаренную картошку с мититеями и солёными огурчиками. И одновременно справедливость.

— Правильно. Но, по-моему, это хорошо.

— Это неплохо. Но если бы тебе пришлось выбирать, ты бы выбрал картошку, вот что плохо. А чувство справедливости может подождать до следующего раза.

— Что это ты такая злая сегодня? — спросил Шурик.

— А я вообще, по жизни злая. У тебя — обострённое чувство справедливости, у меня — злость. Если у тебя отобрать чувство справедливости, а у меня — злость, то останутся два совокупляющихся нуля.

— Нуль нулю рознь, — заметил Шурик. — Из тебя даже нуль получился бы не плохой — стройный, прекрасно сложённый нуль. Нет. Скорее даже восьмёрка... Нет, всё же вертикальная бесконечность... И, кроме того, если у тебя отобрать твою злость — ты станешь доброй, что тоже в общем неплохо...

— Если у меня отобрать злость я стану медузой. Чтобы я стала доброй, нужно заменить злость добротой.

— Забавно, — сказал Шурик. — Обычно женщины не любят рассуждать. Но уж когда начинают, то становятся удивительно категоричными. Откуда ты, собственно, взяла, что у тебя только злость и никакой доброты? Так не бывает. Доброта в тебе тоже есть, только она не заметна за злостью. В каждом человеке намешано всего понемножку, а жизнь выдавливает из этой смеси что-нибудь на поверхность...

В зал ввалилась компания молодых людей, и сразу стало шумно. Молодые люди чувствовали себя непринуждённо: они обругали мажордома крокодилушу, погнали его за пивом, а сами захватили столик в дальнем углу и принялись громко разговаривать и гоготать во всё горло. Здоровенный губастый дылда с румяными щеками, прищёлкивая на ходу пальцами и пританцовывая, направился к стойке. Шушара ему что-то подала, он, оттопырив мизинец, взял рюмку двумя пальцами, отвернулся к стойке спиной, опёрся о неё локтями и скрестил ноги, победительно оглядывая пустой зал. "Привет, Джульетта! — заорал он. — Как жизнь?" Джульетта равнодушно улыбнулась ему.

— Что это за диво? — спросил Шурик.

— Местный козаностра, — ответила Джульетта. — Какой-то родственник экс-министра

— Где-то я его видел, — сказал Шурик.

— Да ну его к чёрту, — нетерпеливо сказала Джульетта. — Все люди медузы, и ничего в них такого не замешано. Попадаются изредка настоящие, у которых есть что-нибудь своё — доброта, чувство собственного достоинства, злость... Отними у них это, и ничего не останется, станут медузами, как и все. Ты, кажется, вообразил, что нравишься мне своим пристрастием к жаренной картошке и справедливости? Чепуха! У тебя чувство справедливости, у тебя швабры с мётлами, у тебя вёдра, тряпки, математический склад ума, а в остальном ты такая же дремучая рохля, как и все.

— То что ты говоришь, — объявил Шурик, — до такой степени неправильно, что я даже не обижаюсь. Но ты продолжай, у тебя очень интересно меняется лицо, когда ты говоришь. Он закурил сигарету и передал ей. — Продолжай.

— Медузы, — сказала она горько. — Скользкие глупые медузы. Копаются, ползают, стреляют, сами не знают, чего хотят, ничего не умеют, ничего по-настоящему не любят... как черви в сортире.

— Это неприлично. — Заметил Шурик. — Образ, несомненно выпуклый, но решительно не аппетитный. И вообще всё это банальности. Джульетта, милая моя, ты не мыслитель. В позапрошлом веке в провинции это ещё как-то звучало бы... общество, по крайней мере, было бы сладко шокировано, и бледные юноши с горящими глазами таскались бы за тобой по пятам. Но сегодня это уже очевидности. Сегодня уже все знают, что есть человек. Что с человеком делать — вот вопрос. Да и то признаться, уже навяз в зубах.

— А что делают с медузами?

— Кто? Медузы?

— Мы.

— Насколько я знаю — ничего. Консервы из них, кажется, делают.

* * *

Шурик ощупывал распухшее ухо.

— Железный Боци ушёл, — сказал он с сожалением. — Так я до него как следует и не добрался.

— Это хорошо, — сказала Шушара деловито. — С этой железякой лучше не связываться. Папаша у него знаешь кто, да и сам он... опора Родины и Порядка, или как они там называются. А драться ты, господин графоман, навострился. Такой, помню, хлипкий сопляк был — тебе, бывало, дадут, а ты и под стол. Молодец.

— Такая уж у меня профессия, — вздохнул Шурик. — Продукт борьбы за существование. У нас как ведь — все на одного. А сэр боцман за всех.

— Неужели до драки доходит? — простодушно удивилась Шушара.

— А ты думала! Напишут на тебя похвальную статью, что ты-де проникнута национальным самосознанием, идёшь искать критика, а он уже с компанией — и все молодые, задорные крепыши, дубли боцмана...

— Надо же, — сказала Шушара сочувственно. — И что?

— По-разному. И так бывает, и эдак.

К подъезду подкатил джип, отворилась дверца, и под дождь, прикрывшись одним плащом, вылезли молодая женщина в очках с портфелем и её долговязый спутник. Из-за руля выбрался кардинал. Долговязый с острым, каким-то профессиональным интересом смотрел, как швейцар-диплодок выбивает через вертящуюся дверь последнего дубля, ещё не вполне пришедшего в себя.

"Жалко, этого не было, — шёпотом сказала Шушара, указывая на долговязого. — Вот это мастер! Это тебе не ты. Профессионал, понял?"

"Понял", — тоже шёпотом ответил Шурик.

Молодая женщина с портфелем и долговязый рысцой пробежали мимо и нырнули в подъезд. кардинал неторопливо двинулся было следом, уже издали улыбаясь Шурику, но дорогу ему заступила Полигимния с белым свёртком под мышкой. Она что-то ему сказала вполголоса, после чего кардинал перестал улыбаться и вернулся в машину. Полигимния пробралась на заднее сидение, и джип укатил.

— Эх! — сказала Шушара. — Не того мы били, господин Алекс. Люди кровь из-за неё проливают, а она села в чужую машину и уехала.

— Ну, это ты зря, — сказал Шурик. — Не от мира сего, зависимая личность, — — не личность даже — сущность, сегодня она, завтра ты. Мы с тобой сейчас пойдём и выпьем, а её в Храм повезли.

— Знаем мы, куда её повезли! — непримиримо сказала Шушара. — Ничего ты не понимаешь в нашей жизни, графоман.

— Оторвался от народа?

— От народа не от народа, а жизнь нашу ты не знаешь. Поживи-ка у нас: который год жара, на полях всё сгорело, горожане от рук отбились... Да чего там — ни одной крысы в городе не осталось, от котов спасенья нет... Э-эх! — сказала она, махнув рукой. — Пошли уж.

Они вернулись в вестибюль, и Шушара спросила швейцара, уже занявшего свой пост:

— Что! Много наломали?

— Да нет, — ответил тот, — можно считать, что обошлось. Пару светильников покалечили, зеркало загадили, а деньги я у этого... у последнего отобрал, нате вот, возьмите.

На ходу шурша бумажками, Шушара отправилась в ресторан. Шурик последовал за ней. В зале опять установился покой. Молодая женщина в очках и долговязый уже скучали над бутылкой минеральной воды, меланхолично пережёвывая дежурный ужин. Джульетта сидела на прежнем месте, очень оживлённая, очень хорошенькая, и даже улыбалась занявшему своё место критику О. Латунскому, которого обычно не терпела. Перед О. Латунским стояла бутылка джина, но он был ещё трезв и потому выглядел странным.

— С Викторией! — мрачно приветствовал он Шурика. — Сожалею, что не присутствовал при сем хотя бы юнгой.

Шурик рухнул в кресло.

— Красивое ухо, — сказал О. Латунский. — Где ты такое достал? Как петушиный гребень.

— Водки! — Запросил Шурик.

Джульетта налила ему требуемого.

— Ей и только ей обязан я Викторией своей, — сказал он, показывая на Джульетту. — Ты заплатила за бутылку?

— Бутылка не разбилась, — сказала Джульетта. — За кого ты меня принимаешь? Но как он упал! Боже мой, как он чудесно свалился! Все бы так...

— Приступим, — мрачно сказал О. Латунский, и налил себе полный стакан джину.

— Покатился, как манекен, — сказала Джульетта. — Как кегля... Шурик, у тебя всё цело? Я видела, как тебя били ногами.

— Главное цело, — сказал Шурик. — Я специально защищал.

Критик О. Латунский со скворчанием всосал в себя последнюю каплю джина из стакана, совершенно как кухонная раковина всасывает остатки после мытья посуды. Глаза у него сразу же осоловели.

— Мы знакомы, — поспешно сказал Шурик. — Ты — критик О. Латунский, я графоман сэр Алекс...

— Брось, — отмахнулся О. Латунский. — Я совершенно трезв. Но я сопьюсь. Это единственное, в чём я сейчас уверен. Вы не можете себе представить, но я приехал сюда полгода назад абсолютно непьющим человеком. У меня больная печень, катар кишок и ещё что-то с желудком. Мне абсолютно запрещено пить, а я теперь пьянствую круглые сутки... Я совершенно никому не нужен. Никогда в жизни этого со мной не бывало. Я даже писем не получаю, потому что старые друзья сидят без права переписки, а новые — неграмотны...

— Никаких государственных тайн, — сказал Шурик. — Я неблагонадёжен.

О. Латунский снова наполнил стакан и принялся прихлёбывать джин, как остывший чай.

— Так лучше действует, — сообщил он. — Попробуй, сэр Алекс, пригодится... И нечего на меня смотреть! — сказал он вдруг Джульетте бешено. — Попрошу скрывать свои чувства. А если вам не нравится...

— Тихо-тихо, — сказал Шурик, и О. Латунский остыл.

— Они ни черта во мне не понимают, — сказал он грустно. — Никто. Только ты немножко понимаешь. Ты меня всегда понимал. Только ты очень груб, сэр Алекс, и всегда меня ранил. Я весь израненный... Они теперь боятся меня ругать, они теперь меня только хвалят. Как похвалит какая-нибудь сволочь — рана. Другая сволочь похвалит — другая рана. Но теперь всё это позади. Они ещё не знают... Слушай, сэр Алекс, какая у тебя замечательная женщина... Я тебя прошу... Попроси её, пусть придёт ко мне в студию... Да нет, дурак! Натурщица! Ты ничего не понимаешь, я такую натурщицу ищу десять лет...

— Аллегорическая скульптура, — пояснил Шурик Джульетте. — Архитектурный ансамбль "господин президент и Вечно Юная Нация..."

— Дурак, — грустно сказал О. Латунский. — Вы все думаете, что я продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не ваяю президентов... Автопортрет! Понимаешь?

— Нет, — признался Шурик. — Не понимаю. Ты хочешь ваять памятник себе с Джульетты?

— Дурак. — Незлобиво сказал О. Латунский. — Это будет лицо художника...

— Моя спина, — объяснила Джульетта Шурику.

— Лицо скульптора! — повторил О. Латунский. — Ты ведь тоже скульптор. Человечьих душ. И все, кто сидит без права переписки, и все, кто лежит без права переписки... и все, кто живёт в моём доме... то есть не живёт... Ты знаешь, сэр Алекс, я боюсь. Я ведь тебя просил: приди, поживи у меня хоть немножко. У меня вилла, фонтан... А садовник сбежал. Трус... Сам я там жить не могу, в гостинице лучше... Ты думаешь, я пью, потому что продался? Хренушки, это тебе не модный роман... Поживёшь у меня немного и разберёшься... Может быть, ты даже их узнаешь. Может быть, это вовсе не мои знакомые, может быть, это твои. Тогда бы я знал, почему они меня не узнают... Ходят босые... смеются... — Глаза его вдруг наполнились слезами. — Господа! — сказал он. — Какое счастье, что с нами нет этого Ай-чая. Ваше здоровье!

— Будь здоров, — сказал Шурик, переглянувшись с Джульеттой.

Девушка смотрела на О. Латунского с брезгливой тревогой.

— Никто здесь не любит Анатоля. — После короткой паузы добавил Шурик. — Один я урод какой-то.

— Тихий омут, — произнёс критик О. Латунский. — И прыгнувшая лягушка. Болтун. Всегда молчит.

— Просто он уже готов, — сказал Шурик Джульетте. — Ничего страшного...

— Господа! — сказал критик О. Латунский. — Сударыня! Я считаю своим долгом представиться! Критик Латунский, критик "Мастера и Маргариты".

* * *

Новый вход в чайную избу с вероятностью девяносто процентов можно было принять за ворота в ботанический сад. Граф Оман Виктория Урис Барм Аллей вошёл внутрь, раздвигая руками ветви экзотических деревьев, ступая то по мягкой траве, то по неровным плитам ракушечника. В пышной прохладной зелени гомонили невидимые птицы, слышались негромкие разговоры, звяканье ножей, смех. Мимо его носа пролетела золотистая птичка. Она тащила в клюве маленький бутерброд с несколькими шариками чёрной икры. Не изменился лишь старый общий зал. Там всё было как и прежде — полутьма, образованная затенёнными торшерами, соблазнительные запахи из недр кухни, звон посуды, молодая дама с портфелем, телохранителем и бутылкой местной минеральной воды "Живица" за дальним столиком в углу; согбенный критик О. Латунский, прямой и подтянутый, несмотря на насморк, Анатоль, расплывшийся в кресле серый кардинал с разрыхлённым носом спившегося пророка, совершенно лысый сэр боцман с неизменной кружкой и квадратной бутылкой. Правда, не было госпожи Шушары, как и её любимой дочери Шушерочки. За стойкой бара не было даже дедушки Шушера. Вместо него торчал боций 212.

— Добрый вечер. — Поздоровался граф.

— Ожье (Augier)! — Крикнул Шурик, слегка приподнявшись и кивнув в знак приветствия. — И Николашку. Граф, вам, как всегда, виски?

— Благодарю. — Сказал тот, выдёргивая свободное кресло из-под соседнего столика. — Сегодня лучше водки. Пшеничной.

— Сопьётесь. — Заметил Анатоль. — Наш Кардинал не станет вас лечить в своём храмовом госпитале.

— Может и стану. — Возразил кардинал. — Если, конечно, вы не приметесь совать свой распухший нос в карточки моих пациентов.

— Обязательно суну. Только вы же всё равно меня не допустите к своим секретам.

— Разумеется, не допущу.

— Опять собрались... — Проворчал критик Латунский. — Лучше налейте.

— Пока нечего наливать. -Сказал Шурик.

— Тогда хоть угомоните этих двоих... — С щенячьей жалостью в глазах, попросил критик.

— Ваш заказ. — Произнёс официант, ставя на стол бутылку дорогущего коньяка и блюдечко с николашкой.

— Благодарю. — Буркнул Шурик.

— Вам налить? — Поинтересовался официант.

— Бутылку открой, бездарь. Чему вас только учат?..

— О! простите! — Спохватился работник общепита, и унёсся вглубь заведения.

— Вот вам, результат современного образования. Я уж и не говорю о высшем профессиональном. Там ещё хуже. Эти олухи элементарных вещей не знают, хотя по должности просто обязаны знать это.

— Молодёжь. — Вздохнул сэр боцман, заглядывая себе в кружку.

— Дело не в молодёжи. Дело в образовании. — Не согласился Шурик.

— А говорили, что бездонная. — Пожаловался старый моряк, берясь за бутылку.

— Кто говорил? — Спросил кардинал.

— Да есть у нас тут... Деятели. — Проворчал сэр боцман, вытряхивая остатки драгоценной влаги из бутылки.

— А вам бы только спирта. Других проблем нет. -Сказал Анатоль, доставая из кармана громадный носовой платок.

— А вас хлебом не корми, дай поразглогольствовать о науке. — Возразил сэр боцман.

— Ещё б закуски не помешало бы. — Сказал граф и потянулся за меню.

— Не затрудняйтесь, — сказал кардинал. — Всё уже заказано. Водка, анчоусы под яйцом — у нас нынче их называют пасифунчиками, — картофельный суп "Писту"...

— Со сметаной, — вставил граф.

— Разумеется!.. Паровая осетрина по-астрахански, ломтик телятины...

— Осетрина второй свежести? — Пошутил граф.

— Нет, у нас только первой. — Отпарировал Шурик.

— Я хочу фазанов. Запечённых с перьями.

— А перья-то вам зачем? — Удивился Шурик.

— Не надо: не сезон... — Слегка поморщился кардинал. — Ломтик говядины, угорь в сладком маринаде...

— На десерт кофе, — сказал граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— Коньяк, — возразил кардинал.

— Кофе с коньяком. — Настаивал на своём граф.

— Хорошо. Коньяк и кофе с коньяком. Какое-нибудь бледное вино к рыбе, и хорошую натуральную сигару... Простите! Я забыл, что вы курите трубку. Тогда хорошего голландского табака.

— Пожалуй. — Согласился граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— Наука! Её Величество Наука! — Мечтательно произнёс Анатоль, шумно сморкаясь. — Она зрела долго и мучительно, но плоды её оказались изобильны и сладки.

— "Остановись, мгновение, ты прекрасно!" — Пафосно воскликнул сэр боцман.

— Ага. Нечто подобное... Сотни поколений рождались, страдали и умирали, и никогда никому не захотелось произнести этого заклинания. — Усмехнулся кардинал.

— Сейчас про машины зарядит. — С тоской в голосе сообщил критик Латунский.

— Нам исключительно повезло. Мы родились в величайшую из эпох — в эпоху удовлетворения желаний. Может быть, не все это ещё понимают, но девяносто процентов наших сограждан уже сейчас живут в мире, где человеку доступно практически всё мыслимое. — Продолжал Анатоль, не обращая внимания на реплики Шурика и кардинала.

— О наука! Ты, наконец, освободила человечество! Ты дала нам, даёшь и будешь отныне давать всё... Пищу — превосходную пищу! — одежду — превосходную, на любой вкус и в любых количествах! — Продолжал ёрничать Шурик.

— жильё — превосходное жильё! Любовь, радость, удовлетворённость, а для желающих, для тех, кто утомлён счастьем, — сладкие слёзы, маленькие спасительные горести, приятные утешительные заботы, придающие нам значительность в собственных глазах... — Сказал Анатоль, и замолчал, с трудом запихивая платок в карман.

— Насчёт жилья не будем. — Сказал граф. — Некий герой уже говорил по этому поводу. Не хочется повторять.

— А вы и не повторяйте. — Предложил Анатоль. — Вы своё скажите.

— Я бы сказал. Да вы не поймёте.

— Это ещё почему?

— Потому что вы бумажный... — Граф защёлкал пальцами, подбирая выражение. — Как бы это поаккуратнее выразиться.

— Философ. — Подсказал Шурик.

— Ну, да. Пусть так. — Согласился граф.

— Да, мы, философы, — подхватил Анатоль. — Много и злобно ругали науку. Мы призывали луддитов, ломающих машины, мы проклинали Эйнштейна, изменившего нашу вселенную, мы клеймили Винера, посягнувшего на нашу божественную сущность. Что ж, мы действительно утратили эту божественную сущность. Наука отняла её у нас.

— Отнять-то отняла, а что взамен? — Спросил Шурик.

— Взамен она бросила человечество на пиршественные столы Олимпа...

— А вот и картофельный суп, божественный "Писту"!.. Нет-нет, делайте, как я... Берите вот эту ложечку... Чуть-чуть уксуса... Поперчите... Другой ложечкой, вот этой. Зачерпните сметану и... Нет-нет! Постепенно, постепенно разбалтывайте... Это тоже наука, одна из древнейших, более древняя, чем философия. — Перебил словесный поток граф, берясь за ложку.

Вы не философ. Вы раб желудка!.. Потребитель!.. Вкусовой наркоман. — Обиделся Анатоль.

— И что? — Невозмутимо поинтересовался граф, пробуя суп на вкус.

— Вот вы-то, как раз, и не поймёте. — Окончательно разобиделся архивариус.

— Что вы этим хотели сказать? Спросил кардинал, наливая себе рюмку дорогущего коньяка. — Латунский, вам коньяку налить?

— Благодарю. Я предпочитаю джин. Официант! — Крикнул критик, обернувшись к барной стойке. — Бутылку джина.

— Я хочу сказать, что это величайшее таинство сегодняшнего дня.

— Так уж и таинство? — Усмехнулся его преосвященство.

— А я согласен с Анатолем. — Стал на сторону архивариуса старый моряк. — Это нельзя умалчивать. Об этом надо писать.

— В Интернете. — Тихонько подкорректировал Шурик, но боцман услыхал.

— Нет. Везде.

— Даже на заборах? — Не удержался от колкости Шурик.

— Даже на заборах. — Согласился сэр боцман. — Наука — это всё. Это прогресс. Это материальные блага. Это уровень жизни.

— И низкий уровень культуры. — Снова не выдержал Шурик.

— Ничего подобного. — Вступился за моряка архивариус. — Чем выше уровень жизни, тем выше культура...

— Это мы уже слышали. — Сказал кардинал, поморщившись.

— Где? — Встрепенулся Анатоль.

Кардинал пристально посмотрел в глаза Анатолю, и процитировал:

— "Исходя из материалистической идеи о том, что временное удовлетворение матпотребностей произошло, можно переходить к удовлетворению духпотребностей. То есть посмотреть кино, телевизор, послушать народную музыку или попеть самому и даже почитать какую-нибудь книгу, скажем, "Крокодил" или там газету... Мы, товарищи, не забываем, что ко всему этому надо иметь способности, в то время как удовлетворение матпотребностей особенных способностей не требует, они всегда есть, ибо природа следует материализму. Пока насчёт духовных способностей данной модели мы сказать ничего не можем, поскольку её рациональное зерно есть желудочная неудовлетворённость. Но эти духспособности мы сейчас у неё вычленим". Хватит или ещё?

— Я думаю, что господин архивариус не это имел ввиду. — Сказал Шурик. — Ему хочется полностью освободить человечество от физического труда, переложив его на плечи роботов.

— Совершенно верно. — Воскликнул Анатоль.

— Лень — двигатель прогресса. — Невесело заметил кардинал.

— Угу. — Промычал граф, стараясь как можно быстрей проглотить очередную ложку супа. — — Бифштексы из бетона, спаржа из гранита, трюфели из желудей... Как у ДжанниРодари в "Планете новогодних ёлок".

— Не! — Возразил критик. — Там как-то иначе было.

— А вы бы лучше спали. — Не преминул уколоть Латунского граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

Официант принёс бутылку джина, поставил её напротив критика и вопросительно глянул на него.

— Ну, чо зыришься? — Немедленно окрысился Латунский. — Наливай, и проваливай.

— Когда рассчитываться будете? — Невозмутимо поинтересовался официант.

Латунский растерянно оглянулся, как будто за его спиной стояла очередь из кредиторов. Потом по очереди оглядел сидящих за столом, сунул руку за отворот пиджака, достал кредитную карточку. Протянул официанту.

— Она пустая. — Пренебрежительно бросил официант, не проявив никакого желания взять пластиковый прямоугольник.

Латунский мельком глянул на кредитку, сунул её в накладной карман справа, после чего зашарил у себя за пазухой. Наконец он вытащил бумажник, отсчитал несколько купюр, протянул их официанту. Тот принял деньги, и тут же исчез.

— Крахоборы. — Сказал ему вслед критик, и поднял стакан.

Портрет сэра Боцмана

В общем зале чайной избы всё было по-прежнему как и много лет назад. Полутьма, запахи, звон посуды на кухне, очкастая молодая женщина с портфелем подмышкой, с долговязым спутником и бутылкой минеральной воды, дежурным ужином из пары варёных яиц; согбенный критик О. Латунский, отрезвляющийся на месте употребления; прямой и подтянутый, граф Виктория Урис Барм Алей, сосущий потухшую трубку подле вытяжной вентиляции; бесшабашный Шурик, ёрзающий от нетерпения; расплывшийся в кресле серый кардинал с обвисшими щеками, обрюзгшим видом спившегося пророка; сэр боцман, забравшийся с ногами на диванчик в углу, в предвкушении почитать на сон грядущий "Хищные вещи века". Не было лишь за стойкой мадам Шушары. На её месте сидела девица лет двадцати пяти, с цветными прядями волос, торчащими в разные стороны. По всей видимости, посетители её совершенно не интересовали. Занятая разглядыванием комиксов, она не видела, скорее всего и не слышала, никого.

Свет настольного торшера был притушен лишь переливались на обзорном экране реал-видео глухими мрачными красками жутковатого вида горы, по которым передвигались чудовища, да поблескивала в углу под бра глянцевитая лысина старого моряка. И было совсем тихо.

Кардинал эту картину уже видел, гораздо интереснее ему было смотреть на Шурика и боцмана. Шурик глядел на экран не отрываясь и только иногда нетерпеливо поправлял на голове золотистый обруч ощущалки. Так современная молодёжь называла устройство, корректирующее эмоциональные, осязательные, обонятельные и прочие ощущения смотрящих. Реал-видео страшно нравилось ему, а кардинал посмеивался про себя и думал: "До чего же бессмыслен и примитивен этот фильм, особенно если смотришь его не в первый раз и тебе уже за пятьдесят. Эти подвиги, похожие на упоённое самоистязание, нелепые с начала и до конца, и этот придурочный президент, из которого бы немедленно вытряхнуть всё награбленное, выбрать дерево повыше, с надёжным толстым суком, намылить прочную, желательно пеньковую верёвку и накинуть ему на шею, да и отправить к богу на суд, чтобы не сходил с ума и не губил невинных людей, не имеющих возможности сопротивляться его безумию. И в первую очередь пристрелить бы всех заграничных прихвостней, не имеющих своей головы, не могущих просто мыслить, не то, чтобы здраво. А этого министра финансов, Лизайло, кажется, — послать бы в Африку или Азию без оружия, раз уж так в одном месте чешется. А командующего спецподразделениями четвертовать без права обжалования. Ну и команда подобралась! Сплошные самоубийцы с инфантильным интеллектом. Точнее, без оного вовсе. Журналист был ещё туда-сюда, терпеть можно, но министр внутренних дел прикончил его с самого начала, видимо, чтобы никто не мешал идиотскому замыслу ополоумевшего президента. Самое забавное, что Шурик, как и миллионы ему подобных, всё это, конечно, не может не видеть, но попробуй вот оторвать его сейчас от обзорного экрана и засадить, скажем, за те же "Хищные вещи века"!.. Издавна так повелось и навсегда, наверное, останется, что каждый нормальный человек до определённого возраста будет предпочитать драму погони, поиска, беззаветного самоистребления драме человеческой души, тончайшим переживаниям, сложнее, увлекательнее и трагичнее которых нет ничего в мире... О, конечно, он подтвердит, что Лев Толстой велик как памятник человеческой душе, что Голсуорси монументален и замечателен как социолог, а Даниил Аркадийский не знает себе равных в исследовании внутреннего мира нового человека. Но всё это будут слова, пришедшие извне. Настанет, конечно, время, когда он будет потрясён, увидев князя Андрея Волконского живого среди живых, когда он задохнётся от ужаса и жалости, поняв до конца Сомса, когда он ощутит великую гордость, разглядев ослепительное солнце, что горит в невообразимо сложной душе строговского Токмакова... Но это случится позже, после того как он накопит опыт собственных душевных движений. Другое дело — старый моряк. Вот он поднял голову и уставился маленькими, глубоко посаженными глазками в темноту зала, и сейчас перед ним, конечно, далёкая площадь, где в небольшом цветнике возвышается монумент, изображающий человека с гордо поднятой головой. В смешном старомодном костюме, опираясь рукой на непонятный аппарат, устремив презрительно сощуренные глаза в бесконечность... Один из тех, кому не ставят памятников. Пока они живы, их назначают на более или менее ответственные посты, их чествуют на юбилеях, их выбирают членами академий. Их награждают орденами и удостаивают международных премий. А когда они умирают — или погибают, — о них пишут книги, их цитируют, ссылаются на их работы, но чем дальше, тем реже, а потом, наконец, забывают о них. Они уходят из памяти и остаются только в книгах. И этого человека он, наверняка знает. И сэр боцман видит его сейчас так, словно нет между ними бумажных страниц старой, зачитанной книги, и полутора сотен тысяч типографских знаков, и видит его только он, а многим пока это не дано, и будет дано только лет через цать, когда войдут в их жизнь и Владимир Юрковский, и Алексей Быков, и Григорий Дауге, и Фай Родис с Эвиза Танет, и многие, многие другие..."

Задержавшиеся на этом свете патриоты были уничтожены и экран погас. Шурик стащил с затылка ощущалку и задумчиво произнёс:

— Да, отлично сделан фильм.

— Прелесть, — серьёзно откликнулся кардинал.

— Какие люди, а? — Шурик дёрнул себя за хохол на макушке. — Как стальной клинок... Герои последнего шага. Только Лизайло какой-то искусственная, что ли?..

— Н-да, пожалуй...

— Но зато резидент! До чего же он похож на нашего боцмана!

— Мне они все напоминают сэра боцмана в молодости, — сказал кардинал.

— Ну что вы! — Шурик оглянулся, увидел старого моряка и перешёл на шёпот: — Конечно, все они настоящие, чистые, но...

— Давайте-ка лучше чего-нибудь закажем, — предложил кардинал. — Чего на сухую трепаться. Эй, половой?!

Снующие между столиками домовики, разносящие заказы немногочисленным посетителям, обернулись на зов. Из-за занавески выскочил ещё один и со всех ног бросился к столику чесной компании.

— Чего изволите? — Пролепетал он, предано глядя в глаза кардиналу.

— Э-м-м! Будь любезен, принеси бутылочку "Augier", и что-нибудь лёгкое под него. Шурик, Вы что будете пить?

— Сегодня что-то не хочется.

— Сейчас захочется. — Сказал сэр боцман, оторвавшийся от задумчивого чтения, чтобы отхлебнуть из своей неизменной кружки. — Сейчас он Вас учить будет.

— Вы читайте, читайте. Не отвлекайтесь.

— А я и так читаю. — Проворчал боцман, вновь погружаясь в книгу с головой.

Шурик тем временем продолжал говорить:

— Все они хороши, я не спорю, но сэр боцман — это, конечно, совсем другое, он мощнее их как-то, значительнее... А какое болото! Как это всё изумительно сделано — коричневая жижа с громадными белыми цветами, и блестящая скользкая шкура чья-то в тине... и горное эхо... — Он замолчал. — Ваше преосвященство, — сказал он осторожно, — а вам, я вижу, картина не очень?..

— Ну что вы! — сказал кардинал. — Просто я уже видел её, да и староват я для всех этих болот, Шурик. Я по ним хаживал и знаю, что там на самом деле...

Шурик пожал плечами. Он был недоволен.

— Право же, дружище, не в болотах суть. — кардинал откинулся на спинку кресла и принял любимую позу: сунув чётки, которые до этих пор перебирал быстрыми, музыкальными пальцами, закинул голову, сцепил кисти на затылке и растопырил локти. — И не подумайте, пожалуйста, что я намекаю на разницу в наших годах. Нет. Это ведь неправда, что бывают дети и бывают взрослые. Всё на самом деле сложнее. Бывают взрослые и бывают по-настоящему взрослые. Вот, например, вы, я и сэр боцман. Стали бы вы сейчас в трезвом уме и здравой памяти читать "Хищные вещи века"? Вижу ответ Ваш на лице Вашем. А сэр боцман перечитывает сейчас "Хищные вещи" чуть ли не пятый раз, а я впервые почувствовал прелесть этого произведения только двадцать лет спустя после первого прочтения... — кардинал помолчал и пояснил: — Прелесть этой книги, конечно. Величие сэра боцмана я почувствовал гораздо раньше.

Шурик с сомнением смотрел на кардинала.

— Я, разумеется, знаю, что это классика и всё такое, — сообщил он. — Но читать "хищные вещи" пять раз я бы не стал. Там всё запутано, усложнено... А жизнь по сути своей проста, много проще, чем её изображают в таких книгах.

— Ой, не скажите, молодой человек, не скажите. — Оторвался от чтения сэр боцман.

— Согласен с Вами, сэр боцман, — сказал кардинал. — Жизнь, действительно, по сути своей сложна. Много сложнее, чем описывают её такие фильмы, как эта картина, что Вы только что изволили посмотреть. Если хотите, мы попробуем разобраться. Вот, к примеру, командир подполья. У него где-то в тылу есть жена и сын. Возможно и дочь в придачу, о ней здесь не говориться, но если внимательно посмотреть, то намёк на это найти не трудно. У него есть друзья. И всё же как легко он идёт на смерть. У него есть совесть. И как легко он ведёт на смерть своих людей...

— Он забыл обо всём этом, потому что...

— Об этом, Шурик, не забывают никогда. И главным в фильме должно быть не то, что этот несчастный геройски погиб, а то, как он сумел заставить себя забыть. Ведь гибель-то была верной, дружище. Этого в кино нет, поэтому всё кажется простым. А если бы это было, фильм показался бы тебе скучнее...

Шурик молчал.

— Ну-с? — сказал кардинал.

— Может быть, — неохотно признался Шурик. — Но мне всё-таки кажется, что на жизнь надо смотреть проще.

— Это пройдёт, — пообещал кардинал. Они помолчали. кардинал, прищурясь, глядел на зеленоватый свет торшера. Шурик сказал:

— Есть трусость, есть подвиг, есть работа — интересная и неинтересная. Надо ли всё это перемешивать и выдавать трусость за подвиг и наоборот?

— А кто же перемешивает, кто этот негодяй? — с деланным возмущением вскричал кардинал.

Шурик засмеялся.

— Я просто схематически представил, как это бывает в некоторых книгах. Возьмут какого-нибудь типа, напустят вокруг слюней, и потом получается то, что называют "изящным парадоксом" или "противоречивой фигурой". А он — тип типом. Тот же командир подполья.

— Все мы немножко верблюды, — проникновенно сказал кардинал. — Каждый из нас по-своему верблюд. Это жизнь всё пахтует. Её величество жизнь. Эта благословенная негодяйка. Жизнь заставляет мадам Шушару покинуть родной город в поисках лучшей жизни, а Ваш покорный слуга и подруги госпожи Шушары упрашивали её не делать этого. Жизнь заставляет нашу барменшу отказывать своим лучшим подругам и друзьям. Кто же из них верблюд, то бишь тип? Жизнь заставляет меня, который целиком согласен с железной линией подруг, сочинять сказочку о спиритическом сеансе, чтобы хоть так выразить свой протест против самой непоколебимости этой линии. Кардинал, тобишь я, тоже тип. Весь в слюнях, и никакого постоянства убеждений. А знаменитый господин Шурик? Не он ли видел смысл жизни в том, чтобы положить живот на подходящий алтарь? И кто поколебал его — не логикой, а просто выражением лица? Обыкновенный мещанин из Кёниксберга. Поколебал ведь, а?

— Н-ну... в каком-то смысле...

— Ну, не тип ли этот Шурик? Ну, не проста ли жизнь? Выбрал себе принцип — и валяй. Но принципы тем и хороши, что они стареют. Они стареют быстрее, чем человек, и человеку остаются только те, что продиктованы самой историей. Например, в наше время история жёстко объявила элите этого города: "баста! Никакие открытия не стоят одной-единственной человеческой жизни. Рисковать жизнью разрешается только ради жизни". Это придумали не люди. Это продиктовала история, а люди только сделали эту историю. Но там, где общий принцип сталкивается с принципом личным, — там кончается жизнь простая и начинается сложная. Такова жизнь.

— Да, — сказал Шурик. — Наверное.

Они замолчали, и кардинал опять ощутил мучительное чувство раздвоенности, не оставлявшее его вот уже несколько лет. Как будто каждый раз, когда он удаляется в храм, в городе остаётся какое-то необычайно важное дело, самое важное для людей, необычайно важное, важнее всей остальной Вселенной, важнее самых замечательных творений рук человеческих. В Либ-тауне оставались люди, молодёжь, дети. Там оставались миллионы и миллионы таких вот Шуриков, и кардинал чувствовал, что может здорово помочь им, хотя бы некоторым из них. Всё равно где. В интернате. Или в клубе. Или во дворце творчества. Помочь им входить в жизнь, помочь найти себя, определить своё место в мире, научить хотеть сразу многого, научить хотеть работать взахлёб. Научить не кланяться авторитетам, а исследовать их и сравнивать их поучения с жизнью. Научить настороженно относиться к опыту бывалых людей, потому что жизнь меняется необычайно быстро. Научить презирать мещанскую мудрость. Научить, что любить и плакать от любви не стыдно. Научить, что скептицизм и цинизм в жизни стоят дёшево, что это много легче и скучнее, нежели удивляться и радоваться жизни. Научить доверять движениям души своего ближнего. Научить, что лучше двадцать раз ошибиться в человеке, чем относиться с подозрением к каждому. Научить, что дело не в том, как на тебя влияют другие, а в том, как ты влияешь на других. И научить их, что один человек ни хрена не стоит.

Шурик вздохнул и сказал:

— Давайте, Ваше преосвященство, в шахматы сыграем.

— Давай. — Вздохнув, согласился кардинал.

* * *

Они сидели за столиком, отгороженным от общего зала бамбуковой ширмой — Шурик, критик Латунский, сэр Боцман и граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. Говорил в основном Шурик. Говорил долго и скучно, однако никто его не перебивал толи из уважения, толи делали вид, что слушают.

— Понимаете, граф, — втолковывал Шурик, жонглируя пустой рюмкой, — порой читаешь книгу и думаешь, провидец автор или пророк? Только не говорите, что это одно и тоже. Вот к примеру!..

Поставив рюмку на салфетку, он выдернул из внутреннего кармана пиджака книгу и принялся быстро листать, приговаривая: "Минутку... Минутку... One moment, please!.. А! Вот!" — А найдя искомое, принялся читать:

"... загремела резкая, дико ритмическая музыка, сменявшаяся напевами марша, то есть согласованного ритмического хода множества людей. Взвизгивающие звуки неведомых инструментов перебивали едва уловимую нить скачущей и суетливой мелодии. По просторам высокотравных степей тянулись неуклюжие повозки, запряжённые рогатыми четвероногими, похожими на жвачных, не то антилоп, не то быков. Верхом на более длинноногих, напоминавших оленей животных скакали дочерна загорелые аборигены, размахивая топорами или механизмами, аналогичными огнестрельному оружию древности. Всадники неустрашимо отбивались от стай ползучих коротколапых хищников, скопищ ужасных змей с высокими, сдавленными с боков головами. Иногда на повозки нападали такие же всадники, стрелявшие на полном скаку. В перестрелке погибал или ехавший по степи караван, или нападавшие, или те и другие вместе".

— Понятно, что речь идёт о кино? — Спросил Шурик, отрываясь от чтения и, заметив качнувшуюся голову Латунского, продолжил:

"Яростные драки, скачки, убийства чередовались с удивительно плоским и убогим показом духовной жизни. Повсюду и всегда торжествовали молодые мужчины, наделённые качествами, особенно ценными в этом воображаемом мире развлекательных иллюзий. Драчливость, сила, быстрая реакция, умение стрелять из примитивного оружия в виде трубки, из которой силой расширения газов выталкивался увесистый кусочек металла.

... подлинной хроники древних времён, нередко вкраплённых в глупейший сюжет. В старых обрывках проглядывало лицо девственной и богатой жизнью планеты, ещё не тронутой вмешательством человека. Такой же, только с ещё более могучей животной и растительной жизнью, была доисторическая Земля. Повторялась картина, известная всем, во время заселения Америки белой расой. Пионеры по периферии, вольные, необузданные, плохо соблюдающие законы, и хранители веры и общественного порядка в обжитых центрах. Затем обуздание пионеров до полного подавления вольного общества.

Здесь изначально степи преобладали над лесами. Самыми крупными из наземных четвероногих считались рогатые твари размером со среднего земного быка, ныне уже исчезнувшие. Колоссальные стада быкоподобных и антилопообразных существ некогда наводняли огромные степи. В мелких, прогретых лучами жёлтого солнца морях кишели в сплошных чащах водорослей рыбы. Отсутствие сильных ветров на планете подтверждалось тем, что на возвышенных участках экваториального побережья раньше росли деревья немыслимых размеров. В более близких к полюсам зонах прежде существовали обширные болота, покрытые зарослями однообразных деревьев, похожих на таксодии, только с коричневатым оттенком мелких и узких, подобных расплюснутым хвоинкам, листочков.

Всё это было когда-то, как неоспоримо свидетельствовали заснятые в отдалённые времена фильмы. Но теперь повсюду виднелись или возделанные поля, или бесконечные площади низкого кустарника, нагретые солнцем и лишённые всякой другой растительности. Даже слабые ветры вздымали и кружили над кустами густую пыль. Отраднее выглядели сухие степи, но и там трава казалась низкой и редкой, скорее напоминая полупустыни, когда-то распространённые в области пассатных колец Земли.

Подавляющее большинство населения обитало в огромных городах, где, конечно, лихие скачки и стрельба на степных просторах или охотничьи экспедиции в дремучие леса под яркими и чистыми звёздами навсегда отошли в невозвратимое прошлое.

Труднее поддавались объяснению зрелища иного характера, в которых красивые женщины частично обнажались, совершая эротические движения и замирая в объятиях мужчин в откровенных до отвращения позах. В то же время отсутствовала полная нагота или чистая открытость Эроса. Здесь обязательно что-то оставалось скрытым, искажалось, пряталось, намекая на некие запретные или тайные качества, вероятно, с целью возбудить слабое воображение или придать особый вкус надоевшим и утратившим интерес отношениям полов. Этот специфический эротизм сочетался с обязательностью одежды. Никто не смел появиться в общественных местах или находиться дома в присутствии других людей иначе, как полностью прикрыв своё тело.

Уважение друг к другу как будто отсутствовало. Бесцеремонная толкотня на улице, неумение уступать дорогу или помочь споткнувшемуся путнику. Более того, мелкие несчастья вроде падения на улице вызывали смех у случайных свидетелей. Стоило человеку разбить хрупкий предмет, рассыпать какую-нибудь ношу, как люди улыбались, будто радуясь маленькой беде.

Если же случалась большая беда — телепередачи показывали иногда катастрофы с повозками или летательными аппаратами,— то немедленно собиралась толпа. Люди окружали пострадавших и молча стояли, наблюдая с жадным любопытством, как одетые в белое мужчины, очевидно врачи и спасатели, помогали раненым. Толпа увеличивалась, со всех сторон сбегались новые зрители с одинаково жадным, звериным любопытством на лицах. То, что люди бежали не для помощи, а только посмотреть, больше всего удивляло.

Когда передача шла непосредственно со стадиона, завода, станций сообщений, улиц города и даже из жилищ, то речи диктора или музыке неизменно сопутствовал однообразный глухой рёв, вначале принятый за несовершенство передачи. Оказалось, что здесь совершенно не заботятся о ликвидации шума. Повозки ревели и трещали своими двигателями, небо дрожало от шума летательных аппаратов. Аборигены разговаривали, свистели и громко кричали, совершенно не стесняясь окружающих. Тысячи маленьких радиоаппаратов вливались в общий рёв нестройной смесью музыки, пения или просто громкой и неприятно модулированной речи. Как могли выдерживать жители не прекращающийся ни на минуту, ослабевавший только глубокой ночью отвратительный шум???

... Ничтожное внимание уделялось достижениям науки, показу искусства, исторических находок и открытий. Не было всепланетных обсуждений каких-либо перемен в общественном устройстве, усовершенствований или проектов больших построек, организаций крупных исследований. Никто не выдвигал никаких вопросов. Очень мало места отводилось показу и обсуждению новых проблемных постановок театра, пытавшихся уловить возникающие повороты и перемены в общественном сознании и личных достоинствах. Множество кинофильмов о кровавом прошлом, покорении (а вернее, истреблении) природы и массовых спортивных играх занимали больше всего времени. Казалось странным, как могли спортивные состязания собирать такое огромное количество не участвующих в соревнованиях зрителей, почему-то приходивших в невероятное возбуждение от созерцания борьбы спортсменов. В спортивных соревнованиях выступали тщательно отобранные люди, посвятившие всё своё время упорной и тупой тренировке в своей спортивной специальности. Всем другим не было места на состязаниях. Слабые физически и духовно жители, как маленькие дети, обожали своих выдающихся спортсменов. Это выглядело смешно и даже противно.

Похожее положение занимали артисты. Из миллионов людей отбирались единицы. Им предоставлялись лучшие условия жизни, право участия в любых постановках, фильмах и концертах. Их имена служили приманкой для множества зрителей, соревновавшихся за места в театрах, а сами эти артисты, называвшиеся "звёздами", подвергались столь же наивному обожествлению, как и спортсмены. Положение, достигнутое "звездой", лишало её или его всякой другой деятельности. Выступать в качестве артиста любому другому человеку, сумевшему самостоятельно достичь высот искусства, здесь, по-видимому, не удавалось.

Вообще отпечаток узкого профессионализма лежал на всей жизни общества, обедняя чувства людей и сужая их кругозор. Возможно, это только казалось в результате отбора событий и материалов информации.

В телепередачах и радиоинформации очень много внимания уделялось небольшой группе людей, их высказываниям и поездкам, совещаниям и решениям. Чаще всего упоминалось имя какого-то человека, соображения которого на разные темы общественной жизни, прежде всего экономики, вызывали неумеренные восторги и восхвалялись как высшая государственная мудрость. Может быть, далёкие от подлинной прозорливости гения, охватывающего всю глубину и широту проблемы, высказывания этого человека в чём-то были очень важными для обитателей?

Странным образом, несмотря на постоянные сообщения о выступлениях и поездках этого руководителя и ещё трёх человек, по всей видимости его ближайших помощников, вероятней всего, составлявших ядро системы управления, увидеть их не удалось. Чаще всего поминаемые, эти люди как бы присутствовали везде и нигде. Лишь один раз в передаче толпа, запрудившая улицы и площади, приветствовала восторженным рёвом пятёрку машин, тяжело, как броневики древних времён, проползавших в скопище людей. В тёмных стёклах ничего не проглядывалось, но жители, объятые массовым психозом, кричали и жестикулировали, как на своих спортивных состязаниях".

— Ну? — Он оглядел сидящих за столиком. — Нет ли у вас, господа, ощущения, будто описанное в книге и происходящее в современном реальном мире — суть одно и тоже? А если так, то автор оказался не только прорицателем, но и пророком. Написанное сто лет назад сбылось один-в-один!

— Ну и что тут такого? — Вяло поинтересовался граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. — Тогда Жюль Верна так же надо считать прорицателем, ведь он предсказал подводную лодку.

— Ничего подобного!.. — Завёлся с полоборота Шурик. — подводные лодки описывались и другими писателями, просто их произведения не были столь разрекламированы, как книги Жюль Верна.

— А кто сказал, что Жюль Верн не читал этих авторов?

— Ну! Может и читал... Но, вряд ли.

— Значит, лодку изобрёл не он. Точнее, предвидел изобретение подводной лодки не он. — Констатировал Граф.

— Правильно. — Согласился Шурик. — Потому его и нельзя назвать прорицателем.

— Ладно, пусть будет какой-нибудь Жак или Ганс. Какая, в принципе, разница? Кто именно. Важно, что их так же можно назвать прорицателями.

— Можно, разумеется. Но я говорю о конкретном человеке.

— А что даёт знание конкретного человека? Кому от этого легче?

— Просто Шурику хочется чуда. Вот он его и высасывает из пальца. — подал голос сэр боцман.

— Не-е! Какие-то вы все сегодня вялые. — Подвёл итог не состоявшейся беседы Шурик. — Официант! Водки!

— Вы не то читаете. — Оторвал голову от столешницы О. Латунский. — Меня часто спрашивают, как правильно писать? А я откуда знаю, как? Но зато я знаю точно, как не надо писать.

Он полез в карман брюк и извлёк оттуда ярко раскрашенную книжицу.

— Вот как не надо писать!.. — Сообщил он, и принялся читать, подражая интонациям Шурика:

"Её всю, без остатка, затягивало в вихрь. Я рванулась прочь, слишком поздно поняв, ЧТО это. Рванулась, разбиваясь в кровь, выдираясь из сети, которую сама же сплела. Сети, которая теперь поймала меня саму. Я билась в ней, отчаянно, зло, безнадёжно... Я рвалась прочь от смерти, первый раз поняв, что хочу жить. Жить. Не ради долга, а просто — жить. А меня тянуло в смерть всей силой древней магии, которая была неизмеримо сильнее меня. Вместе со стихией, с которой я слилась. Ради контроля. Ради твоей жизни, Хранитель! И отчего-то -слёзы. Горячие, злые. На завистливых богов, на бездушную правду. На себя, поверившую, что всё ещё может быть. Гигантская, непосильная тяжесть. Безжалостная сила, вырывающая разум. И горячая рука, сжимающая мою руку. Я так хотела жить. Всего лишь жить! Ничего больше...

Я стиснула чужую руку, этот якорь, ещё удерживающий в теле. Вздохнула, глубоко, ровно. Без слёз. И почувствовала, как накатывает, прошивает тело и разум жгучая, пылающая древней магией волна. Выжигает, оплавляет свечой тело. И бешеным, яростным огнём выпущенного на волю демона времён сотворения мира сжигает... душу. И в последний миг, за криком, за дикой болью, прошивающей тело, в последний миг перед тем, как душа почернела и рассыпалась, я поняла — я переиграла богов. Я была счастлива. Один раз в жизни, но я была счастлива так, как не сможете никогда вы, Всемогущие".

— Вы когда-нибудь читали такой бред?

— Почему бред? — Поинтересовался граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— Потому что подобное пустословие в течение всей книги. Я понимаю, что некоторые вещи авторы используют для нагнетания эмоций и усиления эффекта. Любой шаблон можно использовать лишь однажды, дважды — это уже скучно, трижды — неприлично. Вот смотрите:

"Рейн, мой Страж, ты можешь сколько угодно желать мне смерти, буравить мне спину тяжёлым полночно-чёрным взглядом и сомневаться во мне. Никто так не сможет сомневаться в моих решениях, как я сам. И это сомнение, была ли эта смерть в Полотне, останется со мной до конца жизни. Слишком многое поставлено на эту игру. Слишком неоднозначны фигуры. Слишком многое она могла бы изменить. Слишком, всё слишком! Слишком!... Память о женщине, которая за руку вывела меня из мира людей. Память о первой битве, выигранной на этой войне. Обо всём об этом — память.

Не хочу я никуда идти. Не хочу никому ничего говорить. Оставьте меня в покое, люди. Я хочу стоять на воющем ветру, запорашивающем пылью глаза и смотреть на чистый, наконец-то чистый горизонт. Постою ещё пять секунд и пойду. На совет, собираемый специально для прибывшей подмоги из ближайшей крепости. Подмоги, не успевшей на битву, но которая будет жизненно необходима, чтобы возродить крепость. И я буду говорить. Говорить долго и убедительно. О том, как мы вдохнули жизнь в один из древнейших артефактов планеты, сама возможность активации которого стала мифом, неотличимым от сказок доисторических времён. Артефакт, в котором я узнал легендарный Ворот, поглотитель стихий, один из десяти, утерянных при создании дерева миров. Я не скажу, сколько силы эта активация отняла у моих Стражей, сколько десятков лет своей жизни скормил этому молоху Рейн. И чем пришлось пожертвовать, чтобы вовремя закрыть этот аналог настраиваемой чёрной дыры, я тоже не скажу. А скажу я о том, что в радиусе десяти километров вокруг замка не осталось ни капли воды. И это очень малая плата за победу.

Всё это я скажу на совете. А пока...

Эти люди мои навсегда. В огонь и лёд, с закрытыми глазами, с горящими верой сердцами они пойдут за мной в подвалы Бездны. И вернуться оттуда, потому что их будет вести то, против чего не выдюжат ни ангелы, ни бесы. Не я — ВЕРА. Сила, питаемая сама собой, слепая, безумная и безоговорочно преданная. Сила, да. Великая сила. Сила, которая вынесла меня на пьедестал и одела корону. Сила, которая никогда не будет манипулировать мной. Я слишком хорошо знаю, как она создаётся. Пусть я никогда до конца жизни никому не поверю. Мне отмеряно слишком мало, чтобы тратить время на то, чего нет. Пусть. Это — не моё.

Вот эта война. И путь — только эта война и ничего больше. Я принял собственную смерть, принял и то, что погибну с последним залпом, знаменующим победу. Смертный человечек, исполнивший то, к чему был предназначен. Это уже — было. Аминь.

И пусть всё, что будет до конца моей жизни — война. Главное — у меня она есть".

— Это конец книги, а вот самое начало:

"Боль. Страх. Я всё ещё хочу жить. Вина. Сейчас я нужнее, чем когда-либо. Раскаяние. Всё вышло так глупо. Прости. Это конец. Прощай. Не прощайся, она тебя не слышит. И не вини себя, Хранитель. Уязвимость. Поиск. Полёт. Важно. Очень важно. Найти. Радость. Сближение. Погружение. Слияние. Покой. Сон... ".

— Вы улавливаете мысль?

— Насколько я Вас понял, — заговорил Шурик, опрокинув рюмку водки в рот и захрустев солёненьким огурчиком, — Вы хотите сказать о том, что автор вместо того, чтобы добиться напряжения своим словесным поносом отбил всякое желание сопереживать герою?

— Почти. — Согласился критик. — Но ведь даже в этих маленьких отрывках видны невооружённым глазом несуразности эпитетов, метафор!.. Вообще полный бред, а люди читают и думают, что это хорошо. Что это правильно. Смотрите! — Он быстро пролистнул несколько страниц. — Вот... Поясню, героиня умирает, и она знает об этом. Какие у неё в этот момент мысли? Я знаю, господин Шурик, что Вы сейчас скажете, но я не про это. Никто не может знать, что человек подумал в последний раз перед смертью, но согласитесь, только не об этом.

И он снова принялся читать:

"Он говорил, тихо, горько, а руки его, словно и не замечая слов, обнимали всё сильнее, прижимали к груди, судорожно, резко, будто боялись, что сейчас я исчезну. А я лежала в кольце этих рук и чувствовала, как исчезает звенящая пустота в душе. Как уходит куда-то боль. Как комок из горечи и глухой тоски распадается, растворяется, исчезает.

И губы, горячо, торопливо, почти украдкой, но нежно-горько целующие. В мокрые от дождя щёки, веки, губы, нос, и снова в губы... И мои губы, открывающиеся навстречу, и целующие точно также торопливо, нежно, украдкой от богов. Пальцы, скользящие по шее, гладким щекам, зарывающиеся в волосы. И разум, вдруг рыбкой скользнувший в чужой, не встретив никак заслонов. И слова вдруг перестали быть нужными. И из его глаз вдруг ушла копившаяся месяцами боль и злоба, а из поцелуев — осенне-горький привкус. И мне вдруг-вдруг захотелось жить. Всё случилось разом, и именно вдруг. И всё потому, что мы — быть может за все века, что знакомы — рассмотрели друг друга и себя самих до конца. И поверили тому, что увидели.

И любовь Волка, которая проходила — теперь уже проходила — мимо меня, не задевая. И пустота в моей душе от того, что посчитала тебя по ту сторону баррикад. И все мелкие мысли и мыслишки, в которых сама себе не признавалась, и которые всё это время вопили — ты мне нужен. И то, что камнем лежало у тебя на душе, саднило и рвало сердце в кровь. Это была любовь, страстная, безрассудная, не ведающая рассуждений. Эта была ревность, жгучая, едкая, с сотней ядовитых жал, заставляющая терять всякий разум. И наш давний, такой странный разговор... Твоё желание оградить меня, дать в руки ключ, за который уплачено столько... Блаженная прохлада моей ладони на лбу, её одуряющий запах, безумное желание прижать к себе и целовать, целовать, целовать... попытку что-то говорить, врать, оправдываться, когда забываешь слова только от возможности взглянуть в глаза, коснуться руки, когда тонкие пальцы так близко и возможность дотронуться до них губами заслоняет весь свет. И то, как ходил за мной следом, прикрывая спину, потому что просто не мог иначе".

— Ну, этим Вы нас не удивите. — Сказал граф, плеснув себе пару капель. — Я на днях читал, как герои, только что расправившиеся с чуть ли не с десятком убийц, тут же в лужах чужой крови, среди отрубленных рук и ног, вывалившихся внутренностей, самозабвенно занимаются сексом, называя это действо великим словом "ЛЮБОВЬ". Причём, автор объясняет это стрессом, а способ, при этом использующийся, определяет самым эффективным приёмом снятие стрессов.

— Да, но шаблоны! Вот смотрите, не напоминают ли вам, господа, эти строки кое-кого?..

Он открыл книгу где-то вначале и зачитал:

"Занятно. Я оглядела дома. Да, безусловно, очень занятно. Какая... Э-э... Коробочная архитектура. Надо же, сколько тут жила, не замечала. Эффект контраста, наверное. Пока не нашла парня, пришлось прошвырнуться по парочке систем. Вот уже где разнообразие. Особенно по гастрономическим вопросам. О-о, вот об этом лучше не надо. Сразу лезут та-акие... Гм... Незабываемые воспоминания. Так вот, к вопросу об архитектуре, даже на исторической родине, в этом сумасшедшем милитаризированном городе, где количество тонн разного рода железа и пластика во много раз превышал количество самого населения, даже там архитектура была (как ни странно!), хотя и не блистала остроумием решений. А здесь... Вот мне интересно, хотя от проблем строительства я далека, можно ли считать коробку из-под обуви архитектурным решением вообще? Не знаете? Вот и я не знаю.

Но дворики уютные. В этом людям надо отдать должное. Чаще приходится наблюдать картины не столь симпатичные. Кустики, кстати, тоже вполне к месту. Красиво смотрятся. Цветут. Хм-м-м... И пахнут. Всё-таки чаще сюда надо наведываться: редко где ещё живые цветы растут в городе, а не в гидропонных оранжереях. А жаль.

Ну что ж-ж, дом нашли, кусты нашли, цветочки понюхали, о жизни поразмышляли, теперь можно приступать к краже со взломом. То есть ко взлому без кражи. И последующему несанкционированному проникновению на территорию частной собственности. Та-а"ак... А парень вообще дома или как? Проверим. Я задрала голову вверх, и тут же об этом пожалела. Кто разлил солнце на город? Да ещё в таком количестве. Ужасающе. То есть ужасающе для моих глаз, даже рассеянное излучение переносящих с трудом. М-да, ночное зрение тоже имеет свои минусы. А я забыла надеть фильтрующие линзы. Дура. Беспомощно стою и жду, пока мои несчастные зрительные рецепторы восстановят способность передавать хоть какое-то изображение. Что-то в последнее время я стала на удивление рассеянной. А так же глупой и несобранной. Неосторожной. Плохо, очень плохо. Непростительно. Такое ощущение, что головной мозг без уведомления взял длительный отпуск и преспокойненько прохлаждается на курорте, пока я тут без него парюсь".

— Ага! — Улыбнулся Шурик. — Особенно: "вообще? Не знаете? Вот и я не знаю". Или: "Что-то в последнее время я стала на удивление рассеянной".

— Не говорите. — Расцвёл граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. — Вот эта фраза буквально выдрана из чьих-то весьма хорошо знакомых нам уст: "Такое ощущение, что головной мозг без уведомления взял длительный отпуск и преспокойненько прохлаждается на курорте, пока я тут без него парюсь".

— Ша! — Зашипел сэр боцман, приложив палец к губам. — Больше не слова, если жить хотите! Вы лучше о Пушкине толкуйте.

Критик Латунский суетливо спрятал книжку в карман и, схватив стакан, одним махом осушил его.

— Забудьте! — Не обращая внимания на слова сэра боцмана, говорил граф Оман. — Читайте современные шедевры, и кричите на всех перекрёстках, что Лев Толстой не писательская элита! Что ему далеко до современных авторов. И куда там Пушкину до какого-то Васи Пупкина, который сумел награбить миллионы и издать полное собрание своих сочинений в трёхстах томах. Сейчас не слово ценится, сейчас деньги в ходу, как средство материального обмена.

— Для начала научитесь грамотно писать!.. А то начало предложений с маленькой буквы: "размышления о Пушкине". — Буркнул О. Латунский, промокая губы салфеткой.

— Чего? — Не понял Шурик. — В каком смысле?

— Вы о деньгах или о средствах обмена? — Уточнил граф.

— А! Кажется, Вашу мысль я уловил. Вы имеете ввиду, что раньше люди обменивались информацией и это считалось средством эквивалентным золоту, ныне деньги заменяют информацию?

— Ну, если грубо, то да. — Поморщившись, согласился граф.

— Наше время всё пронизано денежными отношениями. И тут, увы, ничего не поделаешь. Пётр Алексеевич Кропоткин не ошибался в конечном результате построения человеческого общества, он ошибался лишь в достижениях его и невозможности применения подобной идеологии на современном этапе развития человечества.

— Вы перекинулись в анархисты? — Уточнил сэр боцман, и налил себе из бутылки Шурика.

— Нет. Хотя их идеи лично для меня по духу ближе, чем коммунистические бредни.

— Чем Вам не угодила коммунистическая идеология? — Поинтересовался граф.

— Потому что они изначально утопические. В них нет основы, как и у анархистов. Нет стержня, на котором всё зиждется.

— Помнится, Вы были ярым монархистом?..

— Был, и пока что остаюсь таковым. Хотя и в этом строе есть свои недостатки.

— Господа, — осоловелым голосом заговорил Латунский, — чего это вы с литературы на политику перебрались? Наш господин президент — самый гуманный президент. Он остановил войну.

— И пропил всю империю. — Едва слышно откомментировал граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— Давайте лучше за него выпьем. — Предложил О. Латунский.

— Пейте, пейте. — Пододвинул полупустую бутылку джина поближе к опьяневшему Латунскому Шурик. — Люди обожают критиковать правительства за консерватизм. Люди обожают превозносить прогресс. Это новое веяние и оно глупо, как всё новое. Людям надлежало бы молить бога, чтобы он давал им самое косное, самое заскорузлое и конформистское правительство...

— Вы поступаете, как истинный правитель. Чтоб народ был доволен достаточно залить ему в глотку побольше водки.

— Меру при этом надо знать. — Огрызнулся Шурик.

— А мера у каждого своя. Не будете же Вы заливать глотку по-отдельности каждому?!

— Ну вот и до водки добрались. — Удовлетворённо крякнул сэр боцман. — Сейчас на баб перейдём.

— Грубо. — Скривился граф.

— Зато точно. Безовсяких подтекстов и двусмысленностей. — Выразил своё мнение Шурик.

Критик О. Латунский вдруг расплакался и схватил Шурика за руку.

— Ночевать, — сказал он. — Ко мне. А?

Шурик немедленно налил ему джину. О. Латунский выпил, вытер под носом и продолжал:

— Ко мне. Вилла. Фонтан есть. А?

— Фонтан — это у тебя хорошо придумано, — заметил Шурик уклончиво.

— А что ещё есть?

— Подвал, — печально сказал Латунский. — Следы. Боюсь. Страшно. Хочешь — продам?

— Подвал для пыток? Не-е. Лучше подари, — предложил Шурик.

О. Латунский заморгал.

— Жалко, — сказал он.

— Скупердяй. — Покачал головой Шурик. — Это у тебя с детства. Ну и подавись своей виллой. Виллы ему, видите ли, жалко!

— Ты меня не любишь, — горько констатировал критик О. Латунский. — И никто.

— А господин Президент? — агрессивно спросил Шурик.

— "Президент — отец народа" — оживляясь, сказал О. Латунский. — Эскиз в голубых тонах... "Президент на подводной лодке". Фрагмент картины: "Президент на истребителе".

— А ещё? — поинтересовался Шурик.

— "Президент в электричке". — Сказал О. Латунский с готовностью. — Панно. Панорама.

— Лучше "Президент в камазе". — Криво улыбаясь, предложил граф.

— Что-то я этого не припомню. — Наморщил лоб Шурик.

— В троллейбусе. — Поправил граф.

— И в троллейбусе не помню. — Покачал головой Шурик.

— Ну, а на космической станции он ещё не был. Это уж точно. — Хмыкнул сэр боцман.

— Приступим, — мрачно сказал О. Латунский, и взялся за бутылку.

Он наполнил стакан и принялся прихлёбывать джин будто остывший чай. Сидящие за столиком следили за этим действом с различными чувствами.

— Так лучше действует, — сообщил он. — Попробуй, Шурик, пригодится... И нечего на меня пялиться! — Заорал он вдруг, бешено глядя в упор на графа Омана Виктория Уриса Барм Аллея. — Попрошу скрывать свои чувства. А если вам не нравится...

— Тихо, тихо, — сказал Шурик, и О. Латунский остыл.

— Дурак, — грустно сказал О. Латунский. — Вы все думаете, что я продаюсь... Ну, правильно, было! Но больше я не хвалю президентов... Понимаете?

— Нет, — признался Шурик. — Не понимаю. — А что Ты делал несколько минут назад?

— Дурак, — сказал О. Латунский. — Господа, ваше здоровье!

— Будь здоров. — Отозвался Шурик.

— Сейчас всякий кому не лень пытается навязать свою идеологию, а как Вы считаете, сэр боцман, нужна идеология или лучше без неё, сейчас многие полагают, что будущее за деидеологизацией... — Поинтересовался граф, разглядывая содержимое своего фужера на свет. — Пару тысяч лет назад господа Лука, Матфей, Иоанн и ещё кто-то — всего четверо. Вообще-то их было гораздо больше, но только эти четверо писали в соответствии, остальные были лишены права остаться в истории. Кто за нас, за будущих, решил это? Кто обладает таким правом? У кого такие возможности?

— Вас потянуло на философствование. — Усмехнулся Шурик. — Тема уж слишком неподъёмная. Боюсь, что даже сэр боцман не поддержит Ваши благие намерения.

— Ну, почему? — Возразил сэр боцман. — Если заранее договориться в терминах, уточнить определения...

— Вы шахматист или математик? — Поинтересовался граф.

— Я?! Шахматист? — Расхохотался моряк. — Где Вы видели такое? Разве что в советской идеологизированной прессе!..

Критик О. Латунский поднял взлохмаченную голову и совершенно трезвым голосом произнёс:

— Сплошное враньё. Вот пойду, и разберусь. Они у меня ещё попляшут!.. — Голова его снова со стуком упала на стол.

— Чего только в нашем городе нет!.. — Говорил граф, слегка раскачиваясь в кресле. — Понастроят, чёрт знает чего, а потом думают, а на кой это нам надо?

— Вы это о чём? — Спросил Шурик.

— Да обо всём. — Поморщился граф. — Взять хотя бы этот ваш ипподром. Кому он нужен? А места сколько занимает?

— Ну-уу! — Не нашёлся, что сказать, Шурик.

— Вот Вам и "ну". — Передразнил граф.

— Господа! — поднял взлохмаченную голову критик Латунский.

— Мы уже знакомы! — Поторопился опередить его Шурик.

— Дурак. — Незлобиво заметил критик. — Ты лучше на боцмана глянь.

Все повернулись к сэру боцману. Тот в это время наливал в кружку ром, из громадной квадратной бутылки тёмного стекла. Ничего необычного в этом не было за одним исключением!.. Расстояние между кружкой и горлышком бутылки увеличивалось на глазах.

— Что за чёрт?! — Потёр глаза граф.

— Галлюцинации. — Констатировал Шурик.

— Какие там галлюцинации?! — Усмехнулся критик. — Вы на его кресло посмотрите.

И действительно. Кресло сэра боцмана медленно, но неуклонно поднималось в воздух всё выше и выше. Вскоре над столиком показались его коленки. Тут сэр боцман спохватился, швырнул бутылку на стол и попытался схватить уплывающую вниз кружку с заветной жидкостью. Но высота была уже приличной и его руки схватили лишь пустоту. Шурик ловко поймал падающую бутыль и аккуратно поставил её на стол.

— Негоже бутылками швыряться, сэр боцман. — Сказал он, с улыбкой наблюдая, как тот поднимается под потолок.

— Господа, может кто-нибудь подаст мне мою кружку. — Не обращая внимания на реплику Шурика, попросил сэр боцман.

— и как прикажете это сделать? — Поинтересовался граф.

— Вызвать пожарную команду с лестницей. — Съязвил Шурик.

— Вот вам результат неумеренного употребления алкоголя. — Раздался из-за стойки голосок Шушерочки.

— Вы так думаете? — Развернулся к ней граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— Я думаю, что здесь нечто иное!.. — Сказал Шурик, задумчиво следя за тем, как сэр боцман беспомощно болтает ногами в воздухе пытаясь спрыгнуть вниз.

— Его явно что-то удерживает. — Сказал критик.

— Я вижу. — Согласился Шурик. — Не пойму лишь, откуда у сэра боцмана магические навыки? Он же атеист до мозга костей. Сплошной логик от пяток до лысины.

— Хм. — Хмыкнул граф. — У него что парик?

— Где парик? — Не понял критик.

— На голове, разумеется.

— А! Вроде нет.

— Граф, это я образно выразился. Я мог бы сказать до кончиков ушей. Но у сэра боцмана такие маленькие уши, что было бы весьма затруднительно искать их кончики.

— По-вашему, лысину искать проще? — Спросил граф.

— Зачем её искать?

— Эй вы, бездельники! — Заорал из-под потолка сэр боцман. — Кружку подайте!

— Сэр боцман. — Менторским тоном заговорил Шурик. — Вам не кажется, что Вы ведёте себя неприлично в общественном месте. Как по-вашему, я подам Вам кружку если Вы парите где-то на высоте не менее четырёх метров над землёй. Я же не атлант. У меня рост хоть и выше среднего, но не настолько!..

— Ну, так придумайте что-нибудь! — Отозвался сэр боцман.

— Насчёт "придумайте", то Ваша привилегия, господин боцман. Это Вы используете в жизни исключительно достижения техники и не желаете признавать аномалий. Точнее, непознанного. Попробуйте объяснить нам Ваше вознесение с точки зрения науки. Насколько я могу судить, рассматривая Вас вместе с креслом отсюда, никаких технических приспособлений не видно. Пропеллеров, турбин, парашютов, баллонов с водородом или гелием... Не знаю, что там легче.

— Это всё проделки урагана! Я знаю! — Орал боцман, едва не сбив люстру мимо которой пролетал в данный отрезок времени. — Это не есть доказательство аномальности. Всё это виртуальные выдумки.

— Что Вы говорите?! — Поднял брови Шурик. — Но я не чувствую магических эманаций. Как быть?

— Вы вообще бесчувственный чурбан! — Не своим голосом заорал сэр боцман из-под потолка. — Вызывайте службу спасения! Пусть снимут меня отсюда.

— Знаете, сэр боцман, — заговорил Шурик, откинувшись в кресле и закинув одну руку на спинку пустующего кресла слева, другую на спинку кресла, где сидел граф. — Вы мне напомнили одну историю. Позвольте, я расскажу её достопочтенной публике.

— Вы думаете, мне будет удобно отсюда слушать? — Поинтересовался сэр боцман.

— Не знаю. — Искренне ответил Шурик. — Но другого варианта у меня нет. Так вот. Было это в далёком 1975-ом году в небольшом украинском городке под названием Черкассы, на улице под именем одного известного революционера, в доме барачного типа, расположившегося напротив городского сада и буквально ворота в крыльцо кинотеатра. К сожалению, названия кинотеатра не помню, Кажется "Салют", но не уверен. А улицу, наверняка, переименовали. Да это и неважно, потому как действующие лица в той истории, скорее всего, уже покинули этот грешный мир.

— То есть, Вы хотите сказать, что проверить сказанное Вами нельзя? — Уточнил сэр боцман с карниза высокого стрельчатого окна.

— Думаю, сэр боцман, что Вас не может убедить ничто кроме ситуаций, которые могут приключится с Вами. Да и то Вы тысячу раз попробуете объяснить это с точки зрения науки. Так вот, продолжим. Жила там одна бабулька, которая умела гадать. Однако о её возможностях знали очень немногие. Я не попадал в список посвящённых в данное таинство, и, разумеется, до некоторого времени представления не имел о её способностях. И вот однажды, она увидела, как я пытаюсь разложить пасьянс. Надо сказать, что в то время я представления не имел, что это такое и как его раскладывать, а потому изобретал велосипед. Бабулька наблюдала за мной достаточно долго, наконец, не выдержала, и сказала, чтоб я не маялся дурью и бросил это гнилое дело пока не поздно. Когда мне что-то запрещают, в душе моей возгорается пламень противоречия, который порой приводит к неожиданным результатам. Вот и на этот раз. Слово за слово, и передо мной открылась бабкина тайна. Ну, я тут же вцепился в неё мёртвой хваткой. Шипя и ругаясь на себя за несдержанность, бабка достала из своего комода колоду запечатанных карт и принялась гадать. В те годы, уважаемый сэр боцман, я относился ко всем этим россказням, колдунам и гадалкам точно так, как Вы сейчас. Я бы даже сказал, что с ещё большей долей неверия, чем Вы, и даже с агрессией. Поэтому всё бабкино гадание прошло мимо моих ушей. Почему? Да потому что говорила она общими фразами, которыми можно было объяснить что угодно. Подогнать под них чего только не пожелается, о чём я не преминул заявить этой бабке. Бабуля очень на меня обиделась, даже рассвирепела слегка, дивясь моей тупости. И, дабы избавиться от этого неверящего, раскинула карты в новом варианте и принялась вещать. Дословно сейчас привести её слова не смогу, но общий смысл, пожалуйста: "Будет тебе убыток сильный, и сбудется он прямо сейчас. А когда домой вернёшься, будет тебе прибыль. Много коротких дорог предстоит тебе пройти, а вот через пару лет будет тебе длинная дорога да дом казённый в конце. И приключится у тебя там... ". Я не стану говорить, чего приключится там, потому как это не интересно.

— Нет-нет, — запротестовал критик О. Латунский. — Вы уж с подробностями, как положено. Взялись рассказывать, так рассказывайте чтоб понятно всё было.

— Господин О. Латунский, есть вещи о которых приличные люди в приличном обществе не распространяются. — Сказал, как отрезал рассказчик, и продолжил: — Когда бабка закончила, я поинтересовался, на какой срок действует её гадание. Бабка аж подпрыгнула от огорчения и моей тупости. "Я же, — говорит, — тебе специально время называла, чтоб ты, Фома неверующий, запомнил, и больше ко мне не приставал со своими дурацкими расспросами. А сбываться начнёт прямо сейчас. Вот выйдешь из дому и убедишься". Думаете, я поверил? Ага! Сейчас!.. Разумеется, когда я вышел из дому ничего не произошло. Никакой убыли или прибыли. А вот через час, когда пришла почта, а с ней и письмо из дома!.. Начали сбываться бабкины предсказания. Да, сейчас никто проверить этого не может. Я не докажу, Вы не опровергните. Но факт остаётся фактом, и единственный свидетель данного события ещё жив. Мне неизвестно, жива ли бабка, но, скорее всего, нет. Ведь уже тогда ей было за семьдесят.

— Всё притянуто за уши. — Возразил из-под потолка сэр боцман. — Любая прибыль или убыток в наше время неизбежны.

— Согласен. — Сказал Шурик, наполняя стопку водкой. — При одном условии!.. Золотые кольца, стоимостью в чёрти сколько денег, на улицах не валяются, и находят их не так уж и часто. К тому же, смею напомнить, это был год, когда я ещё учился в школе и готовился поступить на юридический факультет, который находился в городе, где я заканчивал школу. Следовательно, ехать мне никуда не надо было, и казённый дом мне, извините, не светил. Однако через год я вдруг резко изменил свои намерения и действительно отбыл в далёкую дорогу, и жил в казённом доме. Вижу, вижу, что Вы хотите возразить. Это Ваше право. Но ещё раз говорю, если бы я этого не испытал на собственной шкуре, ни за что бы не поверил. Причём, есть у меня и более поздние истории, правда, не столь эффектные, как эта, но, всё же, есть.

— Вы, господин Шурик, — заговорил сэр боцман, нелепо размахивая руками, — всегда были и остаётесь мистификатором.

— Я же сказал, это Ваше право не верить. Но, согласитесь, Вы ничего не докажете, а я не опровергну. Вы не поедете в Черкассы, чтобы лично убедиться в моих словах, хотя бы потому, что бабки давно уже нет в живых. И все свидетели тех событий находятся за гранью доступности для нас, реально существующих. Единственный живой свидетель находится в не менее недоступном месте. Так что выбирать не приходится. Точнее, Вам остаётся либо верить, либо нет.

Критик О. Латунский сидел с выпученными глазами, тупо уставившись в Шурика. Граф Оман Виктория Урис Барм Аллей отламывал очередную ножку от рюмки и был полностью поглощён этим занятием. Казалось, что он вообще не слышал ни единого слова из истории Шурика.

— Поверю всякому зверю, только кружку подайте! — Завопил сэр боцман.

— А что?! — Вдруг оживился граф. — Сэр боцман, на площади перед чайной избой уже имеется Ваш памятник. Не пора ли повесить в этой же чайной избе Ваш портрет? Можно поясной, но лучше, всё-таки, в полный рост, с кружкой рома и прочими Вашими побрякушками.

И тут произошло невероятное! Сэра боцмана развернуло, аккуратно выпрямило и приложило к стене как раз между двух громадных окон.

— Чем вам не портрет? — Спросил Шурик, посасывая лимонную дольку.

Исчезновение чайной избы

Голубая лента Либтаунской безымянной речки плавно огибала с обоих сторон крупный остров непривычных очертаний, скупо украшенный проплешинами разноцветных полян и разводами густых кустарников. Старший картограф экспедиции граф Оман Виктория Урис Барм Аллей с трудом оторвал взгляд от монитора.

— Ящеры и исчезновение питейного заведения — Это же нелепость! — Воскликнул граф.

— И тем не менее оно исчезло, — хладнокровно ответил Шурик.

Он сидел, примостившись в уголке дивана и обхватив длинными руками свои худые плечи.

— Кстати, — Шурик покосился на картографа, — ты совершенно напрасно относишься к ящерам с таким предубеждением.

Граф засмеялся, приглядываясь к Шурику.

— А давно ли ты записался в рептилофилы?

— С этой весны, — коротко ответил Шурик и пояснил: — Один из дублей сэра боцмана , не помню номера, с которым у меня часто возникали разногласия по самым разнообразным вопросам, терпеть не мог этих животных. В пику ему я воспылал бескорыстной любовью ко всему племени пресмыкающихся. В особенности к крокодилам. Помимо всего прочего, мне было любопытно наблюдать, как он прыгал и вопил, обнаружив у себя в постели какого-нибудь пресимпатичнейшего ужика.

В ответ на смех графа Оман Виктория Урис Барм Аллея Шурик позволил себе едва заметно улыбнуться.

— Ящеры — удивительные создания. Куда до них солидным млекопитающим. Вспомни-ка мезозойскую эру Земли. Ящеры шутя покорили сушу, воду и воздух. Они научились ходить, бегать, прыгать, нырять, плавать и летать. Они овладели наиболее экономичным, двуногим способом передвижения и освободили передние лапы для дополнительных, зачастую универсальных функций. Самые крупные из них достигли высоты девятиэтажного дома, а самые мелкие смогли бы уместиться на человеческой ладони. Ящеры воплотились в такое количество видов, какое не снилось ни одному классу других животных. После рептилий природа не создала ничего нового.

— За одним единственным исключением, — заметил граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, — среди рептилий не было приматов, к которым имеем честь относиться и мы с тобой.

— К сожалению, — со вздохом согласился Шурик.

— Почему же к сожалению? К счастью!

— Пусть к счастью, не будем спорить по пустякам. А вот в Либтауне, очевидно, всемогущий случай создал ветвь рептилоприматов, ящеров, обладающих сложно организованным мозгом. Сформировалось племя разумных либтаунцев, которые остановили техническую эволюцию интернета, заменив её эволюцией творческого потенциала, точно так же, как это сделал на Земле человек.

Граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, с улыбкой слушавший домыслы Шурика, вдруг помрачнел, покосился на монитор и пробормотал:

— Всем, угодившим сюда, от этого не легче.

Шурик дружески положил руку ему на плечо.

— Рано расстраиваться, граф Оман Виктория Урис Барм Аллей. Может быть, с ними не произошло ничего серьёзного. Какая-нибудь глупая безобидная случайность.

— Какая?

— А что, если на чайную избу напал гигантский динозавр? — Шурик несколько оживился. — Эти твари способны на самые неожиданные поступки. Я сделал прикидочный расчёт и убедился, что брахиозавр или даже тиранозавр-рекс могли бы развалить избу. Серьёзного ущерба Шушаре это бы не причинило, её счета в зарубежных банках позволят выстроить сотню-другую таких забегаловок, но либтаунцы остались бы без своего питейного заведения. На время, конечно...

— Но какими же надо быть растяпами, чтобы допустить такого страшного зверюгу в самый центр города?

— Не забывай, мой друг, что в Lib-town был только один здравомыслящий человек — экс-министр юстиции Тахир Камильевич, все прочие — романтики. Даже академик восточных искусств.

— Романтики, конечно, — люди мудрые, но ужасно легкомысленные. Иногда они увлекаются и теряют голову, как женщины или дети. Я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что они специально подманили к самой чайной избе какого-нибудь тиранозавра-рекса, чтобы пополнить свою фильмотеку уникальными кадрами.

— У вас, дружище Шурик, бывали с романтиками конфликты?

— Я говорю о принципах, а не о частностях, — важно ответил Шурик, — при чём тут мелкие личные конфликты? Просто романтики — ужасные люди! Ещё по неосторожности ламеров в небытие исчезали нерушимые частные сервера. В эпоху повального изучения поверхностного программирования дела пошли куда с большим размахом и в руины превращались уже целые парталы и мелкие, первичные провайдеры. А теперь?

Шурик сокрушённо покачал головой и грустно-доверительно заключил:

— Признаюсь вам откровенно: входя в интернет я всегда волнуюсь. существует ли ещё виртуальность? Не превратили ли романтики безграничное информационное поле нета, увлёкшиеся очередным многообещающим экспериментом, в облако радужных воспоминаний или в груду ни к чему непригодного железного лома по всей планете?

Однако, когда "Дохлый Сэм" (стандартное соединение аналогового модемщика) вышел на сервер Либтауна, шутки прекратились: несмотря на все старания, не удалось обнаружить ни малейших признаков чайной избы. Она как сквозь землю провалилась. Маяк всё так же торчал на мысе, одинокий, заброшенный, неухоженный. Мок дуб под проливным дождём на лукоморье, безлюдные улицы служили немым укором смотрящему на всё это безобразие. Только мэрия выглядела, будто только вчера отстроенная.

— Может быть, космический флибустьер просто перепутал координаты? — Без особой уверенности предположил Шурик.

— Вот именно, — сердито ответил граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, — перепутал координаты, Посадил своё корыто на воду вместо суши и утопил вместе с людьми.

— Ошибиться может каждый, — в раздумье проговорил руководитель спасательной экспедиции I-chay, входя в рубку космического челнока.

— Но вероятность такой ошибки ничтожна! — обернулся к нему картограф. — И потом, ошибка в координатах никак не объясняет молчания Либтауна.

— Верно, — согласился I-chay и добавил: — Остаётся одно: тщательно обследовать место высадки, может быть, и найдутся какие-нибудь следы.

Задачу обследования граф Оман Виктория Урис Барм Аллей попытался решить стерео-фотографированием. В точке высадки первопроходцев он не обнаружил ничего, зато на ближайшей улице сфотографировал диплодока. Гигант преспокойно брёл посредине бульвара.

— А что там делает диплодок? Занимается археологическими раскопками? — съязвил Шурик.

— Придётся тебе самому расспросить его об этом.

— У нас ещё всё впереди, — пробормотал Шурик.

Он был не в духе. Возлагая большие надежды на поисковые системы яндекса, гугла, майла, яхуо и прочих крупных представителей поисковых систем нета, а так же на новейшее айпи-метрическое программное обеспечение современного хакера, совсем недавно установленное на его компьютере, давала не только надежду, но и большой шанс найти искомое, однако аппаратура передавала лишь слабый фон работающего многоканального маршрутезатора.

— Ты пощупай горы, — в шутку предложил граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, — может быть, чайная изба в них спряталась. Не зря же туда ходят любопытные диплодоки!

Шурик пожал плечами и механически подал команду "трояну" на осмотр гор. Когда после экспозиции он стал просматривать файл записи, у него, что называется, глаза полезли на лоб. граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, наблюдавший за работой товарища, мгновенно оказался рядом с ним.

— Чайная?

— Не мешай! — Отмахнулся от графа, как от назойливой мухи, Шурик.

— Червя пусти! Для контроля. — Продолжал давать советы граф.

— Отстань. — Дёрнул плечом Шурик.

И сколько его ни тормошил граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, оставался глух и нем, как египетская мумия. Только закончив анализ, он откинулся на спинку кресла, посмотрел на графа Омана Виктория Урис Барм Аллея невидящими глазами и бесстрастно сообщил:

— Это не чайная. Но наличие магической энергетики в Lib-town можно считать доказанной.

— Что?!

— Смотри сам, — коротко предложил Шурик.

Граф Оман Виктория Урис Барм Аллей плюхнулся в освобождённое Шуриком кресло и впился глазами в файл цифровой видео записи, рядом с которой на рабочем столе Шурик положил ярлычок на эталонный плагин-декодер. Сомнений быть не могло, программы Шурика засекли точечный источник проникающей магической энергии, характер которой во всех деталях соответствовал излучению черно-цветочного мага, когда-то широко распространённого в Либтауне.

— Ящеры и станции, генерирующие магическую энергию!.. И куда?! В пространство?! Просто так?! Но это же нелепость! — возмутился граф Оман Виктория Урис Барм Аллей, на что Шурик резонно заметил, что исчезновение чайной избы тоже нелепость, и, тем не менее, факт.

Архивариус Либтауна, главный инспектор и руководитель спасательной экспедиции, когда его познакомили с результатами сенсационных наблюдений Шурика, долго сидел в молчаливом раздумье.

— Вы уверены, что это станции магического излучения? — спросил он наконец.

— Ни в коей мере! — сразу же очень решительно ответил граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

Шурик пожал плечами.

— Спектр излучения типичен для таких станций. Совпадает даже тонкая структура.

— Техника выкидывает фокусы и почище, — возразил граф Оман Виктория Урис Барм Аллей.

— И всё же, — Шурик был деликатно настойчив, — предположение о телегенических и телепатических станциях много вероятнее машинных фокусов.

I-chay покосился на картографа, который дипломатично промолчал, лишь передёрнув плечами, и решил:

— Будем десантироваться по координатам, которые дал космический флибустьер. Чайная изба — не

детская игрушка, должны же остаться какие-то следы!

Дафна и Кардинал

Серый кардинал гнал машину на большой скорости. Густой синеватый воздух с сердитым жужжанием обтекал стройный корпус "Чайки". На свинцовом небе тускло сияли серебряные созвездия Либтаунских небожителей. Возле мэрии его преосвященство плавно затормозил, вышел из машины и окунулся во влажный тёплый воздух.

"Днём будет просто душно", — подумал он, окидывая взглядом знакомые деревья с тяжёлой тёмно-зелёной листвой.

Обернувшись "Чайке", Серый кардинал привычно сосредоточился. Корпус машины затуманился, по нему пробежала рябь, мгновение — и машина превратилась в матовый белый шар, неподвижно повисший над плотной зелёной травой. Ещё мгновение — шар смялся, вытянулся в длину, выпустил многочисленные отростки и, мелко дрожа, превратился в нежно-розовую развесистую сирень. Лёгким усилием волн жрец храма "Девяти" стимулировал обмен веществ, и сирень ожила. Для Серого кардинала, верховного жреца храма "Девяти" Либ-тауна, это было простой забавой. Окинув сирень критическим взглядом, его преосвященство удалил лишнюю ветвь, нарушавшую эстетическую целостность творения, украсил деревцо гроздьями крупных кремовых цветов и торопливо зашагал к служебному входу в мэрию.

Как Серый кардинал ни торопился, он всё-таки заметил в общем ансамбле прочих деревьев аллеи низкорослое деревце с пышной светло-зелёной сочной листвой, среди которой мерцали громадные, оранжево-розовые персики. Улыбнувшись, кардинал протянул руку и сорвал свой любимый плод. Он был так нежен, что заметно приплюснулся, когда лёг на ладонь. Сквозь прозрачную кожицу была хорошо видна волокнистая структура золотисто-оранжеватой мякоти. Его преосвященство поднёс плод ко рту, прокусил кожицу и, смакуя каждый глоток, выпил содержимое. Оно было восхитительным, но, хм, несколько сладковатым. Конечно, это сюрприз Дафны! Славная девушка, способный маг, но... Молодость, молодость! Она всё переслащивает, даже собственные творения. Он спрятал кожицу плода в карман и продолжил свой путь.

Остановившись перед розоватой стеной административного здания, Серый кардинал представил кодовую фигуру — изящную балалайку, с перекрещёнными деревянными ложками на первом плане. Розоватая стена послушно растаяла, образовав изящный проём, сквозь который его преосвященство и прошёл в вестибюль. Воздух здесь был свеж и отливал золотом, он был совсем непохож на парной синеватый студень наружной атмосферы. С наслаждением вдыхая этот живительный воздух, магистр поднялся на второй этаж и оказался в зале собраний. Чиновники мэрии, лучшие маги виртуального города, встали, приветствуя его. Серый кардинал уточнил дневные задания, распределил сроки консультаций и закрыл утреннее совещание. Когда маги стали расходиться, он взглядом остановил Дафну.

— Персик — ваше творение? — спросил он с улыбкой.

— Да, — ответила она, голубея от смущения. — А как вы догадались?

Серый кардинал усмехнулся:

— Когда станете главным магистром, сами "будете догадываться о многом таком, что сейчас вам и в голову не приходит.

Она восприняла это как шутку, засмеялась. Серый кардинал вынул из кармана кожицу плода и лёгкой игрой воображения превратил её в сказочный цветок, переливающийся всеми оттенками фиолетовой части спектра.

— О-о, — только и смогла сказать Дафна, принимая подарок.

Жрец храма "Девяти" серьёзно взглянул на неё.

— Видите, сударыня, я всё же догадался, что персик магическое создание.

Девушка недоверчиво взглянула на него.

— Всё прекрасно, — продолжал Серый кардинал, — цвет, форма, запах. Но вот вкус...

— Вкус?

— Да, вас подвёл самый простой для колдовства фактор — вкус. Плод слишком сладок.

Жрец дружески прикоснулся к руке девушки:

— Скажу вам по секрету, в молодости я сам нередко переслащивал свои творения, хотя и не подозревал об этом. Не огорчайтесь, с возрастом это проходит.

В кабинете его преосвященство критически огляделся, привёл окраску стен в соответствие с нынешним настроением, сел в кресло, приказав ему удобно облечь тело, извлёк из сейфа брикетик стационарной спрессованной материи и ненадолго задумался. Хотелось пить. Он отщипнул крошку от брикетика, рассеянно превратил её в большой стакан с прохладным персиковым соком. Пригубил. Вот каким должен быть вкус, надо бы пригласить на дегустацию Дафну, да не время. Серый кардинал посмотрел сок на свет, вспенил хорошей порцией углекислоты и залпом выпил. Потом вызвал на консультацию госпожу Мухину, у которой уже третий месяц, а может и год, не ладилось с жизнеописанием дяди Бори. Смоделировав мирок несчастного дяди Бори в одну десятую натуральной величины, они целый час перекраивали его на разные лады, ругались, пока не пришли наконец к общему знаменателю. Впрочем, оба остались несколько неудовлетворёнными. Не успели они закончить, как появилась барменша Шушара и потребовала немедленно перестроить крышу её чайной избы, да так, чтобы никто не мог по ней шастать. Затем пришлось возиться с проектом нового храма "Любви", потом... Потом Серого кардинала вдруг вызвали по срочной линии спец-связи. Говорила заведующая службой внешней разведки, главный статист и бессменный экскурсовод Либ-тауна Светлада:

— Нам надо поговорить, Серый кардинал. Я сейчас буду у вас. — Безапелляционно заявила она.

Через секунду в комнате раздался звук лопнувшей басовой струны, над креслом повис шар и, мелко дрожа, обрёл форму свободно сидящего либтаунца.

Магистр, конечно, знал, что перед ним сидит не настоящая Светлада, а её точная полуавтономная копия, не заурядный дубль, как это умеют многие, а именно натуральный мадригал, но он воспринимал модель как самую настоящую Светладу — так велика была привычка к такого рода общению.

— Ваше преосвященство, — проговорила между тем Светлада, дружески наклоняясь к собеседнику, — несколько минут тому, назад мы снова обнаружили в пределах городской черты двуногих псевдолибтаунцев. — Она заговорщицки улыбнулась. — Я имею в виду, разумеется, новичков.

— Сколько раз вам говорить, — поморщился жрец — нельзя так называть наших гостей, может быть даже будущих жителей.

— Простите. -Притворно сконфузилась Светлада. — Никак не могу отвыкнуть от этих боцманских штучек...

— Это же настоящая сенсация! они далеко?

Светлада горделиво улыбнулась:

— за горным хребтом принца Эдуарда.

— Как же вы их обнаружили? — удивился Серый кардинал.

— Разве вы не знаете новичков? Они же идут напролом, в лобовую, на скорости престарелых модемов! Бедное литературное пространство трещит по всем швам, шум на весь интернет, а им хоть бы что. Дети великовозрастные, да и только! В общем, мы их зацепили и поддерживаем контакт.

Серый кардинал с сомнением покачал головой:

— Дети! А давно ли мы, либтаунцы, начали сами выходить на приличный уровень локальной сети? Может быть, они не такие уж дети?

— На модеме, а слепые, как новорождённые котята. Упрямо не замечают самые чёткие наши замечания и намёки. В следующий раз попробуем задействовать по их курсу нашу Либтаунскую звёздочку. Уж такой-то феномен они должны заметить! Но это дело будущего, а пока... — Светлада улыбнулась и выразительно посмотрела на главного магистра.

— Прямой контакт? — уточнил Серый кардинал.

Светлада отрицательно качнула головой:

— Для прямого контакта слишком велико расстояние, да и авторов нет свободных, все в храме с музами общаются.

— Опять самоформирующийся дубль? — Недовольно поморщился Серый кардинал, не скрывая скептицизма.

— А что делать? Упустить такой случай — преступление. Мы даже не знаем, откуда эти господа.

— Да ведь мы уже сколько раз пробовали с ними самоформирование. Ничего же не получается!

— Надо попробовать ещё раз, — упрямо сказала Светлада, — может быть, на этот раз к нам пожаловали истинные авторы, а не их двуногие отражения, которые только и умеют, что носиться по интернету сломя голову.

Серый кардинал ненадолго задумался, потом мягко сказал:

— Хорошо, графиня. Я понимаю всю важность этого контакта, а поэтому сам займусь программированием дубля.

— Вот за это спасибо, ваше преосвященство. Не теряйте времени!

Светлада улыбнулась, приветливо помахала ручкой, затуманилась, подёрнулась рябью и превратилась в матовый белый шар.

* * *

Из мэрии магистр и Дафна возвращались вместе. Теперь Серый кардинал вёл "Чайку" на прогулочной скорости, и густой воздух, обтекая корпус машины, уже не жужжал, а только сонно мурлыкал.

— Наверное, у вас сегодня была интересная работа, — сказала Дафна, не глядя на Серого кардинала, — вы целый день не выходили из кабинета.

— Да, это был интересный эксперимент. Завтра я расскажу о нём на утреннем совещании.

— Конечно, никогда не следует торопиться.

Серый кардинал бросил на неё быстрый взгляд:

— Я вовсе не имел в виду вас. Смешно было бы заставлять вас ждать до завтра.

Либтаунский магистр замолчал. Он вёл "Чайку" над клокочущей рекой. Когда

машина перебралась на другой берег, рассеяно сказал:

— Сегодня утром в горах служба внешней информации обнаружила ещё несколько новичков. Мы снова попытались войти с ними в контакт, и опять неудачно. На наши призывы они, по своему обыкновению, не отвечали. Не то они их не замечают, не то не понимают, не то просто не желают отвечать нам. Пришлось прибегнуть к самоформирующемуся дублю. Я запрограммировал его со всей возможной тщательностью.

— Представляю, какая это была адова работа, — сочувственно заметила Дафна.

— Да, — усмехнулся Серый кардинал, — работа была не из лёгких.

— А результат?

— Как обычно. — В голосе его преосвященства звучала лёгкая досада. — Новичкам были продемонстрированы все этапы литературного творчества: умение вести дискуссии, её воплощения в простейшие переходы от простого к сложному, а потом и высший этап — беседы целыми произведениями, как в стихотворной форме, так и в прозе. Помня, с каким ужасом относятся новички к незнакомым персонажам и даже абстрактным никам старожилов пользователей интернет, я поставил задачу на создание псевдокопии самого новичка.

— Разумно, — одобрила Дафна.

— Пришлось долго ждать, когда один из новичков уединится и успокоится. Вы же знаете — в присутствии нескольких особей из-за интерференции информации получаются не дубли, а ублюдки. Сеанс прошёл как нельзя лучше. И всё зря! Два этапа новичок принял относительно спокойно. Но как только начался высший этап созидания, всё пошло привычным путём. Обычная стандартная реакция: недоумение, испуг, истерика, паническое бегство. В голове бредовая каша из сильнейших эмоций, эмбриональных попыток мышления и простейших инстинктов. — Кардинал помолчал и с оттенком сожаления добавил: — Я ещё раз убедился, что новички не либтаунцы, а всего лишь растерявшиеся ламеры, молодые, бурно развивающиеся индивидуумы. Что-то вроде наших молчунов, которые живут давно,

с тех самых пор, когда мы ещё не умели творить даже на начальной стадии, но помалкивают и по сей день. По-видимому, у новичков заложена жёсткая программа действий, которую они слепо выполняют, а что сверх того, их просто не касается или пугает. Одного не пойму: почему никто из них не попробовал быть самим собой? Или хотя бы представиться таким, каким бы хотел видеть себя в реальности. Излишняя осторожность обычно не свойственна молодым авторам, да ещё с таким будущим.

— А почему вы считаете, что у этих авторов большое будущее? — Полюбопытствовала Дафна.

Серый кардинал с улыбкой взглянул на неё:

— А знаете ли вы, с какой скоростью они отвечают на все послания? — Он сделал паузу, чтобы эффект был ощутимее, и веско сказал: — по четыре раза в сутки! И я уверен, что они могут писать, по крайней мере, ещё вдвое быстрее. Литературное пространство буквально трещит, а им хоть бы что. Светлада называет их двуногими псевдолибтаунцами.

— Может быть, они и двуногие псевдо-либтаунцы, — задумчиво сказала Дафна, — но они молодцы. Они мне нравятся. Я люблю, когда трещит литературное пространство.

"Вот что значит молодость!" — с завистью подумал Серый кардинал, а вслух сказал:

— Будь они настоящими молодцами, они сами бы вышли в город, а не стали бы прятаться за безликими, а порой и безвкусными никами.

Некоторое время они молчали.

— Ваше преосвященство, — вдруг робко спросила Дафна, — а может быть, двуногие всё же авторы? Ну пусть не такие, как мы, по-другому.

Серый кардинал ответил не сразу:

— И мне приходили в голову такие мысли, Дафна, однако надо трезво смотреть на вещи. Основным качеством разума является способность к самокритике, самооценке, мысленному сопоставлению, сравниванию с различными образцами творческой деятельности, стремление к гармонии, к прекрасному. Без этого не может возникнуть настоящая личность. А новичков Либтаунское население приводит в ужас, как самых обыкновенных людей.

— А может быть, они творят не силою мысли и духа, а руками, как творили наши далёкие предки, — не сдавалась Дафна.

Его преосвященство задумчиво улыбнулся:

— Творить руками! Как давно это было! Уже много лет в нашем мире властвует творческая мысль. Практически всё окружающее создано или облагорожено, этой могучей силой. А многое ли можно сделать руками?

— Руки можно вооружить механизмами!

— Какими сложными и громоздкими должны быть эти механизмы?! Какое количество киловатт энергии понадобится для выполнения элементарнейших задач?! Сколько дополнительных сил и материалов надо израсходовать, чтобы творить таким примитивным образом. Насколько благоразумнее, наконец, просто стать самим собой. Ведь это естественное состояние человека?!

— Но Lib-town в реальном мире не встречается нигде! Вы создали его случайно, вам просто повезло.

— Разум встречается ещё реже, — строго сказал Серый кардинал.

Дафна не ответила. Некоторое время они ехали молча, стараясь преодолеть вдруг возникшее отчуждение. Потом магистр мягко сказал:

— Я понимаю ваши сомнения, Дафна. Да, руками можно сделать многое. Но ведь руками, лапами, щупальцами, клювами, челюстями творят не только люди, но и самые примитивные животные. Вспомните воздушные колокола водяных пауков, или гнёзда синиц. Разве это не чудо из чудес? И всё-таки самого гениального дельфина от самого примитивного человека отделяет непроходимая пропасть — только либтаунец может творить силою мысли!

— Наверное, вы правы, ваше преосвященство, — покорно сказала Дафна, — вы говорите очевидные истины. Но сколько раз уже самые очевидные истины шатались и рушились под напором познания! — Она повела рукой вокруг себя и тихо добавила: — Мир велик, господин кардинал, а мы знаем так мало!

— Да, — в голосе главного жреца прозвучала нотка грусти, — мир велик.

Серебряные созвездья спрятались за горизонт, но стало лишь чуточку темнее — на противоположной стороне небосклона загоралась новая алая заря. Это выплывал звёздный колосс, гигантский корабль космического флибустьера. Близилась очередная две тысячи двести сорок шестая либтаунская ночь — часы раздумий и грусти. Розовые сумерки спорили с голубыми.

10 февраля понедельник 2020 г.