Калики

Молчит Абрахам. Минуту молчит. Другую...

— Чего молчишь, тятя? Скажи слово сыну в дорогу!

— Иди, Родя, — устало сказал Жидовин. — И вправду честь высока... Иди и бейся так, чтобы мне за тебя не стыдно было. Помни — пращур твой самого Муромца к земле припечатывал!

Раздвигая конскою грудью плотные космы тумана, выехал в поле Куликово в челе Передового полка Родион сын Жидовинов.

И Яков Казарин.

И Осип Саркел.

Конные носилки трясет немилосердно... Жмётся Семка к теплой материнской груди, не замечая впившегося в щеку нательного крестика. Ата Мелик скачет обочь носилок, поминутно озираясь назад. Вьючные лошади с рухлядью и казной бегут следом. Дед — Мерген ведет отряд из семнадцати всадников третьи сутки. Семке не ясно, куда торопятся взрослые, но невольная тревога сжимает маленькое сердечко.

Истошно взвизгнула мать, притиснув сына так, что у Семки косточки хрустнули — далеко позади показались едва заметные точки. Вскрикнул отец, стегая нещадно коней. Бешеный хрип задыхающихся животных, дробный топот, слившийся в плотную сыпь... и удаляющийся крик старика Мергена:

— Идите в Москву к Симеону! Симеон не выдаст!

Горячий соленый ручей хлынул сверху на лицо маленького Симеона. Скривился ата Мелик, страшно скрипя зубами. Заплакал Семка, чуя непоправимую утрату...

Колыхнулся туман вокруг колен, встал в челе Передового полка Симеон Меликов.

И Петруша Чюриков.

И Данило Белеут.

И Андрей Серкизов.

И десятки других...

Деревня вспыхнула разом со всех концов: сплоховали сторожевые псы, поддавшись очарованию ученых ногайских сучек, кинулись хрестьяне на улицу, а встречь им — стрелы и всадники.

— Климка! — крикнул батяня Остап, — Огородами в лес! Живо!

Шмыгнул Климка в кусты смородиновые, и на корячках — дай Бог ходу! Следом мамка Пелагея и сестренка Аксютка. С тылу — батяня с оглоблей и топором. До плетня добрались удачно. Климка привычно перемахнул его перепелом и стремглав юркнул в сторону ивняка речного. Лег. Затаился.

А мамка с Аксюткой замешкались: сорочка на девчонке — до пяток, а самой — седьмой годик пошел, и плетень ей выше макушки. У мамки — живот круглый большой — ни побечь, ни подпрыгнуть. Заметили их налетчики... Прямо по огороду на конях — трое вперегонки. Смотрит Климка, и к горлу будто желудок подсунулся. Хитер был батяня — вскинулся перед самыми конскими мордами, завыл страшно волком матерым. Шарахнулись кони. Загуляла оглобля по хребтам да костям.

— Так их! Так их, батяня! — подвывая от восторга и страха, вскрикивает Климка, распластавшись в ивняке.

Сбил двоих Остап, не дотянулся до третьего! Свистнула злая стрела — и нету батяни. Свистнула вторая — повисла на заборе мамка Пелагея. Подхватил чужак Аксютку за шиворот, кинул ее поперек седла.

Не помня себя, поднял Клинка голыш речной величиной в мужской кулак, запустил чужаку в спину. Не достал! Не достал! Нет отныне у Климки ни батьки, ни мамки, ни сестрицы Аксютки. Сунулся лицом в грязь прибрежную, и слез нету — лишь духота давит...

Цокнула звонко подкова о невидимый в тумане камень-окатыш, звякнули ножны о шпору — встал на Поле Куликовом в челе Передового Полка Климент Полянин.

И Андрей Семенов.

И Фома Хабычеев.

И Петруха Горский.

И Антон Купцов.

И сотни, сотни иных.

Горечью и кровной обидой кипят жилы молодецкие, будет тебе привет от Земли Русской, Мамай Змиуланович!

Во всю ширь Поля — на две версты — топочут кони, звенят доспехи, колышется над седой завесой тумана щетина копейных насадов. Впереди — воевода Лев Морозов, да князь Дмитрий Монастырев, да Михаило Иванов, сын Акинфа Великого.

Встало солнышко божье, сверкнуло лучами красными... кровавые отсветы легли на Передовой полк, и не одно сердце сжалось от дурного предчувствия...

— Не много рати набрал Митя Московский! — хмыкнул Мамай, обернувшись к мурзе Касиму, — Этих-то, пожалуй, плевком перешибем.

Бегич погиб на Воже, некому урезонить джихангира, опричь Касима. На все четыре стороны света хаживал мурза с победоносной конницей Сарая, нигде не знал неудачи.

— Погоди, Меч Вселенной, не сдуло еще туман. Кто знает — все ли здесь...

— А шугануть не мешало бы! — промолвил Гвидо Орсильи, кондотьер генуэзский. — Дозволь мне, император!

— Для тебя дело покрепче найдется, — Мамай на Гвидо и не взглянул. — Эй, трубачи, играть сигнал кавказскому тумену!

Загудели-завыли аланские, черкесские, да буртасские трубы, ударили бубны. И застонала земля под лавиной конницы. Чуть погодя, взревели кураи, созывая еще два тумена. Оставшиеся, по приказу Мамая, придвинулись ближе.

Дрогнули русские витязи при виде неисчислимого скопища, ринувшегося вперед черным половодьем; дрогнули, придержали ретивых коней, смешав ряды. Но уже мчится вдоль строя Лев Морозов — удалой боярин московский — сорок битв, двадцать шрамов...

— Плачет в поле девица, — крикнул боярин.— Ждет ясного сокола! Плачет в поле женщина — ждет мужа любимого! Плачет старуха, ожидая сынка родного! И измаялись на заборалах мальцы и деды с топорами да самострелами... Не за себя идем, дети мои — за них! За Русь!

— За Русь! — крикнул Дмитрий Московский, пришпорив коня.

— За Русь! — ринулся в напуск Дмитрий Монастырев.

— За Русь! — орлом полетел на борзом своем аргамаке сын Акинфа Великого.

И тронулись с места шеренги богатырские, ускоряя ход с рыси в намет. За Русь.

-У-у-у-у-у! — взвыли воеводы в единый глас.

— Ра-а-а-а! — взревели витязи и ударили на супостата.

Случалось ли вам слышать треск бурелома, когда ураганом сметает столетние дубы и платаны? Будто смерч обрушился на войско Мамая — враз полопались, разлетелись в щепки тысячи копий. Посыпались наземь поганые, словно горох под цепом умелого страдника. Но немало и витязей нашло смерть в неистовом том столкновении.

Смешались ряды — не поймешь где касог, где русич. Прочь копье, сверкай харалуг! Кто сказал, что-де орда разучилась 6иться, пусть посмотрит, как руда по полю струится! Свистят мечи, гудят щиты, визжат истерзанные шпорами кони, ревут бойцы, обратившись в кровожадных чудовищ.

Бьются витязи, теснят силу несметную на удивленье себе, на ужас врагу.

— Что это с ними случилось? — хмыкнул Мамай, обращаясь к персу Алькусаиму. — Или зелья какого опились? Или чародей какой лютость в московитов вселил?

В алом камковом халате, расшитом золотыми драконами, в высокой шапке, обшитой тигровым хвостом, сидит Алькусаим на кошме, поджав ноги в мягких бархатных сапогах.

— Нет, джихангир, — мягко звучит его бархатный голос, — пока нет. Вожа в них страх убила. Уже не боится русич татарина.

Окрик Мамая ударил щелчком плети:

— К полудню я вселю ужас в их души!

Дунул ветер с Заката, унося туман, и словно в волшебном сне, холодным сиянием озарило Куликово Поле русскими кольчугами.

Красные щиты перегородили равнину от Непрядвы до леса.

Взвились знамена. Лениво заплясали по ветру ярлыки громадного "Чёрмного Спаса".

Алькусаим встрепенулся. Крылья тонкого носа раздулись, жадно вдыхая запахи далеких волн и горьких дымов.

— Нет, джихангир, — по-прежнему мягко протянул он, сверкая очами, — чудится мне — к полудню не выйдет.

Обернулся Мамай к Касиму:

— Отправь на фланги туркмен и ногаев. Пусть сдохнут, но зайдут в спину передней линии.

Взревели кураи, призывая новые силы.

Рубится боярин Морозов, веселится душа воина привычным делом. Катятся головы поганых, снесенные знаменитым косым замахом. Но не рассчитал силы старый вояка... только остановился, чтобы дух перевести, ядовитой гадиной вынырнуло из сутолочи копье мурзамецкое, ужалило в грудь до самого сердца. Вскрикнул Морозов, схватился рукой за древко, но уже потемнело в глазах, дрогнули члены в смертном изгибе. Черный вихрь подхватил душу его, закрутил, понес куда-то. Хочется Морозову веки закрыть — да не можется.

Что это? Очнулся боярин на зеленом лугу, поросшем высокой травой и чудными цветами. Над головой — синее небо без единого облачка, солнышко ласково греет... А легко-то как! По правую руку — лес — дубы да ясени вперемежку с березой. По левую — река полноводная. Может Дон, может Волга... А по мосту кленовому идут матушка с тятей. Молодые, красивые, в белых рубахах, шитых алыми и лазурными шелками, поясочки бисером низаны...

— Здравствуй, сынок! — смеется матушка, и руки ему протягивает.

Побежал Лев Иванович, и дивуется — до чего легко да прытко! Обнял родителей, заплакал.

— Не плачь, Лёвушка, — говорит матушка и теплой ладошкой лицо ему утирает. — Не плачь — кончились муки смертные! Идем в Рай Божий: заждались тебя деды с бабками, да и пращурам взглянуть не терпится. Евдокия твоя семь годов слезами по тебе заливается... Идем!

— Слышал я от приходящих, не подвел ты нашего рода! — смеется тятя, — Расскажешь родне каково геройствовал, как сюда попал.

— Глупо попал! — пригорюнился Лев Иванович. — На шальное копье наскочил.

— Ай-яй-яй! — смеется тятя. — Вот уж грех так — грех! Идём, сыне!

Вступил на мост легкой ногою боярин Морозов, но знать, время его еще не пришло — всколыхнулся за спиной голос дочери Аннушки:

— Постой, тятя! Не время тебе в сады Райские! Уже обходят с боков поганые полк твой: грядет беда великая на воинство русское!

Оглянулся воевода — позади дыра черная, беспросветная. Остановились родители.

— Не хочу обратно! — заплакал Лев Иванович. — Грязно и страшно там, ноют нескончаемо раны застарелые, ломит поясницу, а сердце пронзенное — огнем горит. Не вернусь! Или мало я пострадал за Русь, мало крови пролил?

— Знаю, — сказал отец. — Поступай, как хочешь, не приневолю.

— Дедушка! — захлебнулся в плаче голос внучки Аленушки, — Дедушка, спаси! Кто татар остановит, кроме тебя?

Вздрогнул Лев Иванович, боярин московский — даже здесь, в предъирии , острой тоской полоснул по сердцу стон внученьки ненаглядной.

— Простите, родимые! — поклонился до земли отцу-матери боярин Морозов. — Видно, и вправду рано мне еще в сады божьи!

— Иди, Лёвушка, — сказала матушка. — Двадцать лет тебя ждали, еще полчаса подождём.

— Иди, воевода! — гордясь сыном, воскликнул отец. — Много нашему роду славы выпало, а такой не бывало!

Черная воронка втянула боярина со злорадным причмоком, и вновь окунулся он в кружащуюся беспросветную мглу. Боль ударила в сердце, и возопил Лев Иванович от муки и ужаса. Очнулся в руках отроков дружины собственной, в руках сына Андрюхи. Вскинулся, точно конь боевой при виде княжьего стяга, зажимая кровоточащую рану побелевшей ладонью.

— Ко мне, Пересвет! — крикнул Морозов, озираясь вокруг. — Ко мне, Коротонос!

Вырвались из сутолоки боя два богатыря, всей Руси ведомые, окоротили горячих коней возле воеводы.

— Скликайте, кого нужным сочтете, — прохрипел воевода, — и гоните на края. Ты, Коротонос, на правую руку. Ты, Пересвет — на левую. Летите так, чтоб земля под копытом горела!

— Сделаем, боярин!— обнадежил Онтонов-Коротонос, Александр молча кивнул.

Помчались богатыри, скликая друзей и знакомых, томящихся в задних рядах.

— Поднимите на щит, — велел Морозов отрокам. — Хочу видеть, что деется.

— Убьют ведь, тятя, — затужил Андрей Львович. — Вон как стрелы свищут!

— Меня? — скривился в страшной ухмылке Лев Иванович. — Меня не убьешь — я и так мертвый!

Подняли воеводу на червленом щите, осмотрелся, опираясь на десницу холодную. Заметил две черные реки, текущие на края от Холма, и крикнул из последних сил:

— Отходим! Отходим!

Голубем резвым полетели слова воеводы от воина к воину, но не хочется отступать витязям русским: рука ни притомилась, конь горяч, удаль захлёстывает. "Дети вы мои милые! Богатыри святорусские!— хочется молвить Льву Ивановичу, но другие слова срываются с немеющего языка.

— Назад, сучьи дети! Назад, говорю! Псы смердячие! Ехидны гордячие! Назад!

Нехотя попятились конные ряды. Не под вражьим натиском — под руганью воеводской. Хорошо отходят — наездами: пока один комоня назад сдает, второй за двоих рубится. "Ай, молодцы, сыночки!" — думает Морозов, а сам бранится во все корки:

— Живее! Живей!

Ударили удалые туркмены и свирепые ногаи на крайние сотни, потеснили их, просочились сквозь железные ряды, срубили неподдающихся, и совсем было вырвались на простор, но уже вскинуто копье Пересвета, уже взметнулась булава Онтонова-Коротоноса: стоять! Много тут славных дел совершилося, много комоней по алому ковылю хозяев искало. Да разве найдешь?! Мертвые тела сплошной полосой по полю... татарин на русиче, русич на татарине... Завыли волки по оврагам, почуя великое пиршество.

Пятится Передовой полк, огрызаясь, словно матерый волкодав, угодивший в шакалью стаю — порвать бы их в клочья, да больно много... Окруженные с трех сторон, славно рубятся воины, перестраиваясь на ходу, сплачивая тающие ряды. Обезумели наймиты ордынские — ничего не видят, кроме полка отходящего: крутятся ошую и одесную, снуют взад-вперед не сотнями, не тысячами — стаями многоглавыми. Одного за другим шлет Мамай гонцов к темникам, чтоб скучили своих, открыли путь новым полчищам к скоростному наскоку... не могут темники совладать с разъяренными воями; нет простору силе несметной. Хитер воевода Передового полка, бесстрашен в предчувствии Рая...

— Твое слово, брате Комонь!

Когда остатки Передового полка, истаивая на глазах, слились с шеренгами Большого полка, вспорхнула душа Льва Ивановича и унеслась в Божьи сады. Не удалось Мамаю ни воинство его окружить, ни ударить по русичам всем скопом. Сверкающая серебром доспехов, река православная потекла на поганых...

— Слава тебе вечная, и вечный покой. Лев Иванович — боярин Морозов!— торжественно молвил Боброк, снимая шелом.

И склонил голову в немом поклоне князь Владимир Андреевич.

— Твое слово, брате Сокол!

Ни в ближних, ни в дальних краях нет пехоты, сильнее рязанской. Пылая гордостью и отвагой, навалилась рать Евлампия на победоносных ногаев. Плотная конная масса степного воинства, увлеченная добиванием последних витязей Пересвета, не успела разогнаться, и принуждена была принять ближний бой. Замелькали рогатины в умелых рязанских руках, засвистали меткие стрелы.

— За Рязань — матушку многострадальную! — дико вскрикнул Евлампий, поднимая на копье визжащего в смертной муке ногая. — За Коловрата!

— Бей татей! — вторит боярину тятька Григорий. — Так бей, чтоб и следа не осталось!

Запылала битва в поле от края до края. Гнедой тур Золотые Рога, наклонил голову и пошел вперед, роя землю копытами. Завыла и попятилась стая Бурого Волка. Но уже спешат на вой новые клыкастые хищники с кровожадным неумолчным рыком.

Только верное слово молвил чародей-персиянин: не боится Русь Орды, храбро сражаются воины, будто не Дмитрий над ними, а сам Святослав. То там, то здесь гремят воинские кличи знатных городов. Было времечко — слыхали кличи эти и свей, и булгарин, и лях, и хазарин, и гордый славою старый ромей. Много витязей знала Земля Русская в прежние времена, но кто решил, что нет более богатырей, прежним подобных, тот не видел в грозной сече Григория Капустина, брянчанина Александра, коломенца Юрки-Сапожника, и Михаила Брянко! Будто вихрь — мечи богатырские, будто туча — гневные лики, голос — гром Божий. Там, где высится "Чёрмный Спас" — там гроза и буря великая, и сыплются градом поганые головы. Нету! Нету Руси супротивника!