Семь тысяч сто с хвостиком

Постепенно трактир стал наполняться прибывшими постояльцами. В зал вошли два стрельца московского приказа и устроились за столиком возле двери. За ними появились мужик со своей бабой и дочерью лет пятнадцати, прыщавой, но с толстой и длинной косой. Столик посередке занял, видимо, купец, так подумал Тимофей — дородный мужик с черной окладистой бородой. Он постоянно ее поглаживал, ожидая приноса заказа.

Тимофей, же немного насытившись и поэтому поглощая свою еду медленнее, стал посматривать за стрельцами. Те отчего-то были в светло-зеленых кафтанах, приказа Василия Бухвостова. Один из них был человеком в годах, белый от седины и морщинистый от прожитых лет, но крепкий и сильный, даже через одежду Тимофей видел его стальные руки и мускулистую грудь. Второй казался совсем молодым, видимо недавно пришедшим на службу. Реденькая черненькая бороденка контрастировала с густой зарослью его старшего сослуживца. Они говорили негромко и до Романцева долетали только отрывки их разговора. По всей видимости они обсуждали свою службу и своих начальников.

Когда боярскому сыну принесли сыто, он уже чувствовал себя "наевшимся досыта". Стрельцы поглощали птицу и запивали ее водкой, которую подали в маленькой чарке с шаровидной ножкой. Уже после двух-трех стопок их разговор стал намного громче и слышнее для окружающих. Языки у них развязались и разговор плавно стал перетекать в русло служебного и жизненного опыта старика. Молодой называл седого Матфеем. Последний уже изрядно охмелел и стал вспоминать свои подвиги, а молодой его подначивал своими вопросами.

— А скажи дядька Матфей, как было-то, под Тулой? Небось страшно? И почему вы супротив Шуйского пошли?

— Э! Жизня эта сложная штука! Да разве знаешь, что случиться завтра! Доведены мы были до отчаяния. Не понимали где настоящий царь, а где лжец. Вот и мутили. А под Тулой было страшно... Мы тогда стояли во главе с Истомой Пашковым на речке Вороньей за семь верст от Тулы. Сотня наша управлялась боярским сыном Степкой Ляпуновым, а был пятидесятником у него Нестер Шипов, а я десятником. Ванька Болотников решил дать бой на этой реке войску Шуйского, но думал использовать ее как рубеж, запиравший подходы к Туле между Упой, и укреплениями Тульской засеки, оттуда берёт своё начало Воронья. Наши полки встали вдоль всего нижнего течения реки — от самого устья вплоть до Малиновой засеки. Расположил я своих стрельцов так, чтоб ежели дрогнет кто справа или слева, не выдюжит их оборона, то чтоб мы смогли тоже отступить. Но воеводы Шуйского не пошли на нас в лоб, а предпочли совершить обход. Они свернули с Калужского тракта и двинулись от устья вверх по течению, стремясь обойти нас с боку и прорваться к Туле между засекой и левым боком. Там и завязался бой. Мы отворотились от своего направления и бросились на подмогу, но укрепления остались позади и пришлось обходиться телегами. Но, однако ж три дня гибли мои товарищи, но и Шуйские полки редели. Билися на смерть, стреляли из ружей до тех пор, что у нас зелья не стала. Да... брань велика была... в первый день и во второй, и лишь на третий день воеводы Шуйского преодолели нас, а все потому, что пошёл дождь, да такой, что фитили на пищалях гасли, а порох пушек промок. Речка эта паршивая, грязнуха растеклась, да подтопила берега, на которых мы стояли по колено в грязи, а кто и по самый живот. Не смогли мы устоять на топких берегах. Вода снизу, вода сверху... Укрытий не хватало. Но и это не сломило бы нас, не отступили бы, если б не измена в наших рядах. Дрогнула одна сотня и повернула сабли супротив своих же! Вот и дрогнуло наше войско, побегли мы, да прямиком за стены кремля тульского.

— Дядька Матфей, а правду говорят, что вы аж четыре месяца сидели в Туле и не сдавались? — восхищенно спросил молодой стрелец.

— Да... и больше б просидели если б не коварный план Шуйского. Он ведь чё удумал.

— Что дядька? — молодой парень прямо смотрел в рот своему старшему товарищу. Он уже не пил и не ел, а только слушал.

— Придумал он извести город путем водного потопления, — тем временем продолжал Матфей. — Устроили его люди на Упе плотины и таким путем затопили Тулу. Говорят, посоветовал это Ивашка Сумин из Мурома, да Кровков, сын боярский, мучиться им на страшном суде. Долго они говорят строили эти плотины и таки затопили город. И на тот раз мы еще не сломились и надеялись на спад воды, держались несмотря на голод страшный. Надеялись мы вновь попытать счастья и пробиться сквозь вражеские войска и вырваться из осады. Тяжко было... народ начал роптать и намеревался передаться Шуйскому. Однако Болотников, был храбрый воевода, он убеждал всех жителей и казаков, и стрельцов не сдавать города. "Если, — говорил он, — вам нечего будет есть, то я лучше всего сделаю, если предоставлю вам свое мертвецкое тело". И так он день за днём удерживал нас, пока мы, измученные голодом, не стали есть вонючую падаль и лошадей, источенных червями...

— А как же вас победили?

— Изменой все произошло. Выдали Болотникова, Петра и их сподвижников Шуйскому взамен спасения всех остальных сидельцев...

— А как же вы дядька?

— А как мы... открыли ворота Тулы, схватили людишки Шуйского Болотникова, а до нас не стало им особого дела. Выпустили они всех стрельцов, что были супротив Шуйского, да отпустили восвояси, по домам. Видать простил нас царь... а может не стал губить русских людей, ведь ляхи шли на Брянск и Москву... Да... вот такие были лета...

Матфей замолчал, опрокинул стопку и стал отрывать от птицы оставшееся крыло. Судя по мрачному виду старого стрельца, тот больше не хотел говорить. Молодой это почувствовал и не приставал больше к нему со своими расспросами. Он, как и его старший товарищ, налег на птицу и водку. Тимофей так же, как и молодой стрелец внимательно прослушал рассказ старого стрельца. Но поняв, что продолжения не стоит ждать, доел сыто и подозвал к себе трактирного человека. Тот поклонившись взял у гостя плату за еду и ушел. Тимофей немного еще посидел, надеясь и ожидая продолжения рассказа, но, не дождавшись, решил-таки идти отдыхать в свою комнату. Стрельцы пили водку и уже не беседовали. Они все съели и, видимо, вскоре тоже собирались уходить. Остальные посетители трактира не заинтересовали особого обыщика и он, сытый покинул трактир. Федота Тимофей не видел, а посему решил, что тот уже спит.

Войдя в свою комнату, Тимофей закрыл дверь на засов, достал из мешка свое оружие и положил его рядом с постелью. Потом он лег сам и мгновенно уснул.

Утром Тимофей встал рано и выглянул в маленькое решетчатое окошко. Еще не светало, но под тусклым светом факелов на постоялом дворе уже суетились ямщики, что появились уже ночью и чьи стуки в ворота он слышал сквозь сон, и их скитальцы, коих те привезли на постоялый двор заночевать. Среди ямщиков Тимофей усмотрел и своего Федота. Тот, в отличие от других, впрягал в кибитку свою кобылу, которая часто фыркала и протягивала губы к хозяину, выпрашивая у него сладости. Боярский сын улыбнулся. Его всегда занимала дружба человека и коня. Эти твари словно были созданы Богом друг для друга. Конь Тимофею был намного ближе, скажем, пса. Тот постоянно лебезил перед своим хозяином, махая хвостом, он чуть ли не лизал ноги своего хозяина, а конь был полон достоинства и общался с человеком почти на равных. Он мог быть преданным, но равным своему хозяину. Пес мог и предать, конь никогда. Тимофей не любил пресмыкающихся тварей. Он считал, что каждый должен обладать чувством своего достоинства. Видать поэтому он и относился к холопам высокомерно и презрительно. Ведь из всех людишек они были самыми опасными. Даже лихие душегубы не вызывали в Тимофее столько неприязни, сколько холопы и смерды. Разбойники, тати, душегубы, — все они в какой-то мере были открыты для окружающих. Человек, попавший в их руки знал, что его ожидает. Смерды и холопы, вроде бы и верны были своим хозяевам, но стоило только тем попасть в беду, как преданные еще вчера людишки готовы были растерзать своих господ. Причем, обладая уже жизненным опытом, Тимофей заметил, что по характеру человека можно сделать вывод о том, какого он происхождения. Тот, кто был бунтарем, гордым и смелым, всегда являлся потомком благородного или на крайний случай свободного рода. Отчего стрельцы всегда бунтовали легко, массово и до смерти? Да от того, что все они были детьми свободных людей, такой вывод для себя сделал сын боярский.

На тракт кибитка выехала с первыми отблесками восходящего солнца в застекленевших лужах. Морозный воздух охлаждал дыхание, вырывавшееся из ноздрей кобылы густым паром. Но день обещал быть солнечным и, возможно, от того даже теплым. Облаков не наблюдалось и ветер дул слегка. Однако Тимофей укрылся тулупом и вскоре укаченный плавным ходом повозки, уснул. Почему-то человек ночью в темноте боится больше, чем днем, на свету. Впрочем, остаток пути до Тулы они миновали без происшествий. Им не встретились ни повозки, ни конные разъезды, ни пешие путники.

К вечеру, еще до захода солнца они стали проезжать уже довольно часто встречающиеся деревушки, потом они въехали в полосу слободок и, наконец, показался сам Тульский кремль. Тимофей еще ни разу не бывал тут и поэтому стал с интересом рассматривать укрепленную крепость, что ни раз останавливала врага у своих стен и не разу не впустившую супостата силой, а только хитростью.

Город сразу же произвел на Тимофея сильное впечатление. В лучах заходящего солнца он вызывал невольное уважение. Весь кремль был опоясан белокаменным полувалом. Низ стен и башен был построен из, видимо, местного белого камня, а верх — из большемерного красного кирпича, стены завершались зубцами в виде ласточкина хвоста. Боевой ход был на вид шириной в сажень с лишним, и защищен глухим парапетом с двурогими зубцами. В каждом втором или третьем зубце виднелись бойницы. Сверху боевой ход укрывала от непогоды двухскатная кровля, у подошвы крепостных стен были сооружены пушечные бойницы, сводчатые, суживающиеся в западных стенах и прямоугольные в восточных. Тимофей насчитал девять башен. По углам располагались круглые, а в центре стояли прямоугольные проездные башни. Башни сильно выступали за линию стен. В каждой башне Тимофей увидел три-четыре яруса. Помимо обычных бойниц в зубцах были бойницы навесного или косого боя. Проездные башни закрывались мощными дубовыми воротами и герсами. Для поражения противника имелись там и специальные бойницы для стрельбы внутрь.

Над всей архитектурной композицией возвышалась самая высокая башня, она имела четыре яруса и дозорную вышку с вестовым колоколом. Весь кремль окружал ров с подъемными мостами у ворот. Земли вокруг кремля не застраивались на расстоянии около ста саженей, как и около всех крепостей, но под самыми стенами кремля в тот час, как обычно во всех городах Руси происходила живая торговля, ежедневная ярмарка. Прямо под стенами кремля широко раскинулись деревянные прилавки, с навесами и без таковых. Можно даже издалека было различить огромные корзины, деревянные бочонки, мешки с мукой и крупами, кур, гусей и уток, баранов и разделанные коровьи туши, — все это, однако, уже сносилось в стоящие рядом телеги, торговый день заканчивался. Ряды еще были заполнены людишками, но в то время, когда Тимофей подъезжал к кремлю, торговцы уже сворачивались и грузили не распроданный товар в ожидании следующего торгового дня. Бабы им помогали, что-то подносили, громко кричали, что-то советовали. Запоздалые покупатели еще успевали что-то перехватить, с кем-то переброситься словечком. По опустевшим рядам проходили стрельцы в серых повседневных кафтанах и в полном боевом снаряжении, с пищалями и бердышами за спинами, с саблями на боках. То были дозорные десятки, выполнявшие обязанности блюстителей порядка.

— Куда нам, барин? — повернувшись к Тимофею лицом и натянув поводья, спросил возница.

— Давай к дому воеводы! Знаешь куда?

— Да не мудрено. Его дом внутри кремля, аккурат у башни на Погребу. Там еще есть проход к Упе.

— А мне говаривали, что двор его в Никитской слободе! — удивился Тимофей.

— Так там его вотчина. Сам воевода из местных бояр. А в кремле занимает хоромы по праву должности. Туда временно, пока он главенствует и перебрался со всей своей семьей. Так куды скажешь, барин? В кремль?

— Давай туда! — приказал Тимофей.

Федот стеганул кобылу, и та тихонько побежала по узким улочкам мимо высоких заборов, скрывающих терема и хоромы зажиточных горожан, и покосившихся изб более бедных их соседей к кремлю, где находился второй, официальный дом воеводы. Преодолев ворота Погребной башни, кибитка остановилась на большой Московской улице перед высокими воротами, прерывавшими деревянный забор-частокол, за которым возвышался терем с башней-вежей. Башня была увенчана теремцом-смотрильней, служившей для семейства воеводы дозорной вышкой. Федот вылез из кибитки и, подойдя к воротам, стал стучать в них кулаком. Вскоре отворилась дверка и перед ним появилась дворовая девка.

— Чаво тебе? — кинула она словно сама была боярыней, а перед ней стоял холоп.

— Барин приехал к воеводе! — пробормотал смутившийся возница, представитель столичного чиновника.

— Какой такой барин? — спросила девка, сменив свою спесь на более вежливый тон.

— Особый обыщик из Москвы! Велел доложить о нем воеводе!

— А как звать то его?

— Романцев Тимофей Андреев сын...

— Ой! Щас! — пискнула дворовая девка и скрылась, захлопнув дверку в воротах.

Прошло совсем немного времени и ворота отворились, пропуская вовнутрь боярского двора кибитку московского гостя.

ГЛАВА 3.

Иван Васильев сын Морозов сидел в столовой и кушал. В последние годы, буквально за пару лет, он очень сильно раздобрел и поэтому лекарь-немец, специально выписанный им из Москвы, посоветовал своему пациенту употреблять в пищу только несколько блюд и те он должен был кушать в малых количествах. Небольшая фарфоровая тарелка из сервиза, купленного воеводой Морозовым лично в Смоленске у аглицкого купца, наполовину была наполнена рассыпчатой, почти сухой гречихой. Ни маслица, ни сливок, ни даже молока, это блюдо не содержало. Иван Васильевич с трудом засунул в рот серебряную ложку с крупинками ужина и стал напряженно жевать, гоняя плохо разваренную гречку по зубам. И зачем я мучаю себя? — подумал пятидесятилетний мужчина, — ведь в моем возрасте животы имеют все бояре и даже дети боярские, да тот же Пахомов, стольник стрелецкий, что был у него вчера, вообще имел живот как у не отелившейся коровы. А у меня он слегка только выпирает. Я же не какой-нибудь там смерд. Я воевода, я боярин знатного роду. Зачем мне быть худым аки юноша? Ну, у них там в Европах все худые, так что ж! Мы не должны же брать с них пример во всем, ладно в науках, в изобретениях различных, в устройстве жития, но не во всем же! Однако он думал так только тогда, когда приближалось время трапезы или, когда уж очень хотел чего-нибудь перекусить, кулебяки там или расстегая, или даже простого ржаного хлебушка. В тайне от своих домочадцев, которые поддерживали лекаря в его стремлении заставить батюшку похудеть немного, глава семейства таскал-таки всяческую съестную мелочь. Повар Игнатий, умевший готовить все и перекупленный Иваном Васильевичем у московского боярина Федорова смиренно молчал, когда к нему заглядывал голодный хозяин и между прочим пробовал что-нибудь съестное. Поварята тоже, опустив головы, ждали, когда боярин уйдет, пережевывая кусок курицы или горячего расстегая. Лекарю было невдомек, отчего время идет, а его пациент никак не худеет. Но он не сдавался и неизменно каждый раз продлевал срок съестных ограничений своему пациенту.