В силу ничтожности дел, которыми занимаются советские школьники в советских детских книжках, никаких серьёзных грехов у этих детей тоже не бывает. Советский ребёнок — существо не только бесславное, но и безвредное. Вершина бунта его — это демонстративный прогул уроков, ну или кнопка, подложенная на сиденье вредной школьной старосты (учительнице кнопку подкладывать нельзя, это уже покушение на устои). Соответственно и переживания: можно ли рассказать учительнице о том, кто подложил кнопку, или лучше всё-таки кнопку убрать, а другу сказать, чтобы он больше так не делал? На эту тему советский сочинитель мог сходу накропать страниц двадцать, а то и пятьдесят.

Особенно тяжело приходилось мальчикам. С точки зрения кастрирующей советской идеологии мальчик был "хулиганом" хотя бы в силу того, что у него кое-что в штанах болталось. Во взрослом состоянии мужская составляющая убивалась мучительным трудом, грязным бытом и алкоголем, но мальчик был всё-таки заготовкой мужчины — в которого он, разумеется, ни в коем случае не должен был вырасти. Разумеется, детские книжки работали на вытравливание мужского из мальчиков. Это вытравливание было настоящей целью всей этой литературки — и на него работала каждая деталька, каждое словечко, каждая запятушечка.

Ну например. Мужчинам свойственна грубость, "мужики ругаются". Мальчики, подражая им, ругаются тоже, обычно — смешно и неумело. В советских книжках ругань была абсолютно запрещена. Понятно, что мат и прочие "плохие слова" были вообще за пределами допустимого на бумаге, но запрет касался даже самых невинных слов и выражений, обладающих хоть какой-то экспрессией. Доминирование, угрожающий тон, настоящие оскорбления — всему этому в советской детской литературе места не было. Не было места и адекватным описаниям насилия. Мальчики в детских книжках даже дрались как девочки. "Дурак ты, Вовка! — крикнул я и ударил его портфелем по голове" — вот типичное описание драки.

Кстати о девочках. Советский мальчик находился под особым присмотром женщин — всесильных Мамы и Бабушки дома, училок и сверстниц в школе. Разумеется, не любых сверстниц, а удостоенных доверием начальства отличниц и доносчиц. Маленькие жабки и гадючки в отглаженных фартучках и красных тряпочках на шейках изводили мальчишек как могли, не давая "хулиганить" и принуждая к труду и дисциплине.

Кстати, забегая очень далеко вперёд. Апофеозом и одновременно сломом этой картины мира стало кино про Алису Селезнёву, девочку из будущего. К сожалению, сколько-нибудь подробный разбор этого эпохального — для своей эпохи, разумеется — кино здесь невозможен. Замечу только, что секрет привлекательности Алисы состоял не только в анимешной внешности, но и в необычной для позднесоветского кинематографа самостоятельности героини. Это отчасти оправдывалось её полом ("девочка над мальчиками завсегда начальница, она ответственная") и условным "происхождением из будущего" (то есть из символического "места рождения советского начальства").

Тут, пожалуй, стоит вспомнить популярнейшую советскую книжку про пионера Баранкина ("Баранкин, будь человеком!") Там два школьника, Баранкин и Малинин, пытаются сбежать от классной старосты Зинки Фокиной, которая заставляет их "учиться" и "исправлять двойки". В результате сверхсильного напряжения воли они превращаются в воробьёв, потом в бабочек, а потом в муравьёв. И каждый раз выясняется, что за пределами пионерского мирка их ждёт чёрный страшный ужас-ужас-ужас — воробья пытается съесть кошка, бабочек ловят стрижи (а также и Зинка Фокина, которой они нужны для коллекции), что касается муравьёв, тем приходится воевать с захватчиками-рабовладельцами... В результате мальчики понимают, что на воле голодно и страшно, так что лучше всего вернуться в безопасный советский быт, к "маме и Зинке". И они снова превращаются в беспомощных советских детей и покорно идут учить уроки.

На этом тема не кончилась. Тот же автор написал продолжение — "Сверхприключения сверхкосмонавта", в которой тот же злополучный герой, возмечтав о подвигах и славе, и в самом деле начинает учить уроки, вообще учиться — всему подряд. Вкладывается в это, становится гениальным учеником, практически суперменом... и, разумеется, обламывается, потому что родители, учителя и девочки (ну кто же ещё-то) требуют от него уже не пятёрок, а — знать своё место и не выделываться. И опять же через специально подстроенный облом — но это уже другая история.

Вернёмся к "Баранкину". Когда мне в детстве подсунули этот опус, я как раз успел прочесть "Остров сокровищ". Где английский мальчик умудряется не только славно попутешествовать и поучаствовать в приключениях, но и стать богатым человеком. Исключительно потому, что был смел, ловок, любил приключения и не всегда слушался взрослых, даже "хороших", а думал своей головой. Контраст между советской книжкой с её жалкой, смешной, старушечьей моралью и английским шедевром был настолько разительным, что никаких дальнейших объяснений не потребовалось.6

И совершенно отдельная тема — которая настолько важна, что её лучше выделить в отдельный раздел.

Это тема присутствия советской власти как таковой — величие которой в детской литературе нужно было отображать совершенно особенным образом.

В сущности говоря, всё советское общество было обществом разновозрастных детей — ничтожных, глупых, импотентных, отделённых от настоящих дел бетонной стеной. Взрослыми — в подлинном, настоящем смысле этого слова — изображались только полноправные представители Советской Власти.

Кто же именно?

Это зависело от обстоятельств времени. Так, в литературе тридцатых годов "взрослыми" были Военные, Гебисты и отчасти, самую чуточку — Милиционеры. Только они что-то могли, что-то решали и что-то совершали. Все остальные — взрослые и дети — могли быть "хорошими", но и только.

После войны собственно военных из этого списка вычеркнули, причём навсегда. Несмотря на вторичные и третичные признаки милитаристской культуры — невероятно раздутую армию, дикие расходы на "оборонку", производство несметного количества танков и "пушек вместо масла", роль армии и военных опустилась до героев тупых анекдотов. Фактически, все советские "военные мускулы" были жиром кастрата, что и продемонстрировал бесславный конец советской армии, без единого выстрела сдавшей "союз нерушимый".

Разумеется, демилитаризовалось и общество. Пафос гайдаровских улыбчивых военных в скрипящих ремнях стал окончательно непонятен новым советским поколениям.

Эта тема заслуживает отдельного исследования. Отметим только несколько фактов. Например, до войны такие структуры, как ДОСААФ, были вполне реальной силой, они действительно занимались военно-патриотическим воспитанием, членство в них было престижным. У ДОСААФ была даже развёрнута реальная военно-спортивная инфраструктура. Например, в каждом более-менее крупном городе был парашютная вышка, и не одна. После войны они куда-то исчезли, как и многое другое. Или: до войны значок ГТО был престижным, обладание им — желанным. После войны началась последовательная дискредитация самой системы. В результате ГТО фактически превратилось в анахронизм — особенно для штатских. Напоминаем: оригинальный комплекс предусматривал, например, сдачу нормативов по владению огнестрельными оружием. Подавляющее большинство советских людей брали в руки настоящее оружие несколько раз в жизни, и, разумеется, ни о каком владении им не могло быть и речи.

Интересно получилось с милицией. Несмотря на то, что до войны советская милиция была стуктурным подразлелением страшного НКДД и имел немалые возможности, в советской культурке он летал невысоко, сильно уступая и блистательным чекистам, и военным. У Гайдара, Лагина или в довоенных фильмах "милицанер" — какой-нибудь статист вроде уличного регулировщика, такой же совслуж, как остальные (как в "Весёлых ребятах" или "Волге-Волге"), даже не замечающий по-настоящему экстраординарных событий. Порядок в экстремальную ситуацию вносит не он, а чекисты — например, в "Судьбе барабанщика" — или "патриции"-партийцы (в "Подкидыше" поиски девочки организует дядя-капитан-орденоносец).

Милиционеры-герои появляются в советском кино и в широко известных литературных произведениях в пятидесятые. При этом немалая часть фильмов снимаются по прямому указанию инстанций создать положительный образ работника милиции. Была проведена большая культурная работа, вершиной которой стал "щёлоковский" мегасериал "Следствие ведут знатоки" (начавшийся в 1971), в котором дальнейшее "очеловечивание" образа милиционера идёт в параллель с повышением статуса и престижа профессии.

Одной из причин изменения статуса милиции была реорганизация главного карательного "органа" советской власти — НКВД. Процесс этот был сложен и занял несколько лет — от 1948 (создание МВД) по 1954 (образование КГБ и оставление милиции в МВД). При этом реальный статус "милиционера" сильно упал. Однако сам образ милиционера перестал сливаться с гебьём и обрёл некую самостоятельность, даже приблизился к народу. В детской литературе стал возможен михалковский "дядя Стёпа", а в условно-"взрослой" — какой-нибудь "деревенский детектив", расследующий кражу аккордеона.

(Для тех, кто не помнит. Поэма "Дядя Стёпа" появилась в 1935 году, и там дядя Стёпа — не милиционер, а просто гражданин. В конце концов он же отправляется простым матросом на флот. Однако в поэме "Дядя Стёпа — милиционер" (журнал "Пограничник", 1953 год) он уже служит в милиции — правда, на самой что ни на есть низовой должности. Повесть Виля Липатова "Деревенский детектив" опубликована в журнале "Знамя" в 1967, фильм снят в 1968 году. Упомянутая выше "Пещера Батикава" с достаточно смешным героем-милиционером выпущена в 1965 и беспроблемно прошла цензуру — что подразумевало соответствующую установку.)

Таким образом, настоящими Взрослыми остались одни лишь Гебисты, истинные боги советского — и постсоветского — мира.

Разумеется, мир богов — это знали ещё античные драматурги — не подлежит описанию, дела божественные находятся вне понимания смертных, копошащихся во прахе. Бог может явиться смертным, но не касаться праха: достаточно одного его присутствия, одного движения бровью, одного слова, чтобы всё произошло по его воле. Правда, человеческие боги — Военные, Менты, Гебисты — всё-таки были иногда вынуждены что-то делать на виду у читателя. Но вообще советский литератор старался таких эпизодов избегать. Действие роняло величие Взрослого. Он должен был действовать без действия, менять реальность, не касаясь её.

Чтобы объяснить читателю, о чём идёт речь, воспроизведу целиком образцовый советский детский рассказ. Он взят из книжки эталонно-советского писателя Бориса Житкова "Что бывало", постоянно переиздающейся. Рассказ написан в 1934 году, что в свете вышесказанного имеет значение. Текст маленький, так что одолеть его не сложно.

Борис Житков. Красный командирЕхала мать в город с малыми ребятами в бричке. Вот въехали они уже в улицу, вдруг лошади чего-то испугались и понесли.Кучер со всей силы вожжи натянул, совсем назад отвалился,— ничего лошади не чуют, несут во весь опор, вот-вот бричка перевернётся.Мать детей обхватила и кричит:— Ой, держите, держите!А прохожие в стороны шарахаются, к домам жмутся и сами кричат:— Держите! Держите!Навстречу возчик с возом сена. Испугался возчик, скорей в сторону, чуть свой воз не опрокинул и кричит: "Держите! Держите!" А бричка несётся, лошади скачут как бешеные. Вот-вот бричка разломается и все полетят на каменную мостовую со всего разлёта.Вдруг из-за угла выехал красный командир на лошади. А бричка прямо на него несётся. Понял командир, в чём дело. Ничего не крикнул, а повернул своего коня и стал бричке наперерез.Все глядели, ждали, что ускачет командир, как близко подлетят бешеные лошади. А командир стоит, и конь под ним не шелохнётся. Вот уж совсем налетает бричка,— вдруг лошади опомнились и стали. Чуть-чуть до командира не доехали.А командир толкнул коня ногой и поехал дальше.

Это идеальный советский детский текст. Идеальный во всех отношениях: те, кто внимательно прочёл предыдущие части, может оценить, насколько точно соблюдены здесь все условия, как совершенна и символически нагружена каждая деталь, каждое слово. Чего стоит только это "толкнул коня ногой" — абсолютно гениальная, невероятной красоты и символической нагруженности фраза, где каждое слово словно взвешено на золотых весах, а вместе они идеально описывают обратный онтологический переход, возвращения советского небожителя из ослепительно-неподвижного мира бездейственного действия чистой воли в мир профанный, мир грубых и бессмысленных движений, по которому Красный Командир движется, его не касаясь! Или вот это — "опомнились и встали, чуть-чуть до командира не доехали".

Конечно, до такого бриллиантового совершенства в изображении (без)действия Взрослого доходил далеко, далеко не каждый литератор. Но стремились — именно к этому. Разными путями, разумеется.

Например, типичным — и доступным даже для малоопытного автора — приёмом было описание действий Взрослых как бесшумных и очень быстрых. Если дети и обычные взрослые "колупаются", всё время лажая и ошибаясь, то Гебисты разят, как молния: "Не успел я и ахнуть, как милиционеры мгновенно вывернули шпиону руки за спиной и сковали их наручниками. "Вы арестованы!" — сказал капитан Светлов". Вот это "мгновенно" и означало, в сущности говоря, божественное действие Взрослого, происходящее по ту сторону профакнного времени и пространства, населённого советскими детьми — шпаками и "пиджаками", не причастными ментогебистскому занебесью.

Или, скажем, вот что: если обычные люди могут сморкаться, чихать, потеть, то Гебисту всё это чуждо и смешно. "Мы бежали уже полчаса, я ужасно устал и еле поднимал ноги, у Сан Саныча лицо было в поту и он дышал хрипло, а капитан Светлов даже не запыхался" — грубый, но наглядный приём, подчёркивающий надчеловеческую сущность Гебиста.

Список этих трюков может быть расширен. Это вообще очень интересная тема — изображение величия в советском его понимании. Но мы и так закопались в теме, и всё никак не можем приступить к главному.

Собственно, к обещанной рецензии.7

Рассказы Дометия Завольского из цикла "Мы с Мишкой" очень похожи на типичную советскую детскую литературку. При желании их можно назвать пародией на таковую. Но ничего пародийного в них нет. Рассказы как рассказы, с точки зрения современного читателя ничем не отличающиеся от советских эталонов.

Однако ни один советский редактор этих рассказиков не пропустил бы в печать. По крайней мере, в московском издательстве.

Почему?

Современный читатель может подумать, что все условия и ограничения, вменённые советским литератором, автор соблюл в точности. Но в том-то всё и дело, что это лишь первое впечатление. В каждом рассказике присутствует нечто неприемлемое, запретное, протащенное контрабандой. Причём именно это запретное оказывается принципиально неудаляемым — на нём держится весь советский по виду антураж.

1234

Предыдущая глава

↓ Содержание ↓