|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Прежде всего хочу предупредить читателя: этот текст появился на свет исключительно благодаря моему занудству. И вопреки здравому смыслу.
Собственно, я собирался написать маленькую рецензию на цикл рассказов Дометия Завольского "Мы с Мишкой". Проблема была в том, что я никак не мог подобраться к сути дела. То есть мне-то суть была ясна, а её изложение укладывалось в три-четыре абзаца. Однако изложение в трёх абзацах автоматически приводило к отсечению читателей, не заставших в сколь-нибудь сознательном возрасте советские семидесятые. И тех, кто их застал, но уже успел заразиться постсоветской ностальгией. А также и тех, кто имеет полезную привычку жить не задумываясь.
В общем, передо мной стоял выбор: или, не особенно напрягаясь, написать несколько слов для близких друзей и хороших знакомых — или же расширить аудиторию ценой разматывания текста в длинную простынь. Ну или — мостить по болоту гати, чтобы взобраться на небольшую кочку.
Однако, раз уж гати проложены — почему бы не прогуляться по этим унылым местам? Глядишь, и заметим что любопытное. Увидим какую-нибудь причудливую корягу, или услышим жалобный вой засасываемого трясиною существа. И уж точно надышимся спёртым воздухом эпохи. Не вволю — к тому воздуху такое слово нейдёт — но вдоволь.1
Есть известная в узких кругах история о советском философе Щедровицком. Мыслитель ездил с лекциями по заводам и довольно часто кормился в местных столовках. И вот как-то, ковыряя вилкой квёлую котлетку, щедро политую омерзительным на вкус бурым соусом, он вдруг спросил — а есть ли у завода подсобное хозяйство? Получив положительный ответ, он поинтересовался, а не туда ли идут пищевые отходы из столовой. Ответ снова оказался положительным. Тогда он заключил — "теперь я понимаю, почему это нельзя есть".
В чём было дело. В советской системе продовольственный вопрос был абсолютно нерешаемым, так как производительность труда в колхозах и совхозах была крайне низкой. Чтобы хоть как-то накормить народ, разрешалось иметь подсобные хозяйства, в том числе и на предприятиях. Ну то есть при заводе, выпускающем ракеты, где-то имелся кусочек земли с коровёнками и свинками. Государство забирало свою львиную долю, но кое-что можно было оставить себе — прежде всего, конечно, начальству.
Однако свинок надо было чем-то кормить. Одним из источником кормов были помои и пищевые отходы. Поэтому возникала парадоксальная ситуация: заводские столовые были заинтересованы в том, чтобы отходов было как можно больше. Кроме того, продукты — прежде всего мясо — разворовывались как работниками столовок, так и вышестоящими товарищами. И при всём том нужно было соблюдать хотя бы подобие норм питания.
Поэтому было востребовано умение приготовить любое блюдо настолько гадко, чтобы отбить желание его есть. Потребитель котлетку недоедал, потому что доесть подобную гадость было ну просто невозможно. Недоеденное шло свинкам.
Заметим: ничего глупого или нерационального в этой схеме нет. Её вызвала к жизни не чья-то злая воля, а особенности советской системы. Однако породила она омерзительного монстра — АНТИКУЛИНАРИЮ, то есть искусство делать еду отвратительной. Достаточно вспомнить тот самый коричневый соус.
Я вот тоже его помню. И как вспоминаю — меня всякий раз передёргивает от омерзения.2
Это неаппетитное вступление понадобилось, чтобы ввести читателя в мир советской АНТИЛИТЕРАТУРЫ. Которая представляла собой примерно то же самое явление, что и антикулинария.
Вообще говоря, литературное творчество должно развлекать. По крайней мере, исторически оно возникло именно с этой целью. Поэтому события, описанные в книжке, обычно интереснее событий, происходящих в жизни. Обыватель, мучимый скукой, берётся за книжку и погружается в мир невероятных опасностей и ужасных приключений. И тем самым отдыхает душой.
Советская литература en masse строилась на прямо противоположных принципах. Средняя советская книжка была невероятно, невыразимо скучна. Более того — вопреки всей истории мировой литературы, она была даже скучнее, чем реальная жизнь её читателей. И предельно скучной она становилась именно тогда, когда бралась описывать эту самую жизнь.
Причин тому было больше, чем с кулинарией, но того же примерно свойства. Укажем важнейшие.
Во-первых, позднесоветская действительность была скучной сама по себе. Скучной, впрочем, была и действительность раннесоветская, но та скука перебивалась страхом, а также иными чувствами (в основном — голода и холода). Когда голода, холода и страха стало меньше, осталась серая пустота, в которой народ так и валандался до самой до "перестройки".
Причиной тому была не только чья-то личная злокозненность (хотя и её хватало), а общесистемные свойства советского бытия. В котором отсутствовали те области жизни, в которых могло происходить что-то интересное.
Например, "ночная жизнь" — увеселительных заведений было крайне мало, попасть туда было трудно, и так далее. Равно невозможны были и радости интеллектуализма: выпустить "шокирующую книгу" и потрясти ей общество можно было разве что в самиздате, для очень узкой аудитории и при этом рискуя свободой и благополучием. Максимум, что позволялось — "острая статья" в "Литгазете", на тему "можно ли давать поцелуй без любви" или "какая у нас молодёжь пошла циничная, без идеалов"... Про личное обогащение — основное занятие людей во все времена — можно и не вспоминать: это было запрещено-перезапрещено, богатство само по себе было преступлением. Разумеется, тут были нюансы, связанные с национальной политикой: на фоне нищей, убогой жизни русских выписанные другим народам (прибалтам или грузинам) блага выглядели как сверхбогатство. Однако никакой интриги в этом не было — просто разным народам был выписан разный паёк. То же самое касалось и советских сословных раскладов: люди разных сословий получали очень разные пайки, но всё это были именно пайки. И даже те люди, которые тем или иным способом получили очень много денег и могли при этом не опасаться преслеований со стороны государства, всё равно были нищи и убоги, так как их богатство было оскоплённым, лишённым творческой силы. Чтобы было понятно: западный миллионер мог потратить свои деньги на постройку ракеты, проектирование нового компьютера или хотя бы на строительство красивого необычного дома с новаторской архитектурой. Он также мог завещать свои миллионы потомкам — или какому-нибудь благотворительному фонду, или кому-нибудь ещё. Легальный советский миллионер — например, Шолохов — мог жить по-барски. Однако знаменитая усадьба Шолохова в Вешенском была построена за государственный счёт и после смерти писателя отошла государству. Эта маленькая вроде бы деталь очень многое объясняет — в том числе и то, отчего, собственно, Шолохов спился.
Но вернёмся к теме. Путешествия — тоже традиционная тема литературы — советскому человеку были заказаны: границы были закрыты, выезд из страны был редкостной привилегией и главным событием жизни. Чтобы попасть в "капстрану" (в какую-нибудь Францию или Германию), нужно было быть очень специальным человеком и к тому же каждый раз разбиваться в лепёшку, чтобы получить разрешение и визу. Остальные видели мир исключительно по телевизору, в специальной передаче "Клуб кинопутешествий" с Юрием Сенкевичем, который ездил по миру за весь советский народ... Политика была абсолютным табу. То есть её просто не было, все вопросы общественной жизни решались неизвестно где неизвестно кем, и даже обсуждение этих тем считалось страшной фрондой... Судебные дела — тема печальная, но интересная — были советскому человеку малознакомы: если каждый американец хоть раз в жизни бывал в суде (истцом или ответчиком), то для советского человека суд был совершенно незнакомым институтом. Исключение составляли дела, связанные с жилплощадью и алиментами — и то люди предпочитали разрешать их "как-нибудь", лишь бы не соваться в это страшное место... Религиозная жизнь, мистика, что-нибудь сверхъестественное? Что вы, какая может быть религиозная жизнь, какая мистика? В СССР не было ни Бога, ни богов, ни духов, ни даже самого завалящего привидения, неча тут разводить религиозный дурман... В общем, писать было просто-напросто НЕ О ЧЕМ. Во всяком случае, главные темы мировой литературы были исключены — за неимением таковых в натуре.
В этом смысле известная булгаковская фраза, вложенная им в уста сатаны — "что же это у вас, чего ни хватишься, ничего нет!" — как была, так и остаётся абсолютно точным описанием главного свойства советской (и постсоветской) реальности, "отсутствия присутствия наличия" совершенно естественных вещей.
Это не значит, что жизнь советского человека была совсем уж пуста. В ней были свои бури и драмы. Но и вот беда: всё интересное случалось в тех областях, само существование которых официально отрицалось или игнорировалось.
Нет, я не про секс, хотя и это тоже: личная жизнь советских людей бывала достаточно интересной и насыщенной, но вот описывать всё это было категорически нельзя. Однако если б только это! Ну вот хотя бы: процесс "добывания" советским обывателем красивых и качественных вещей представляло собой тот ещё квест. Куда там любому фентези с поиском артефактов! Я вот помню, как взрослые рассказывали о многоступенчатых обменах — например, нескольких пачек цейлонского чая на недостающий в собрании том Конан-Дойля. Или о героическом доставании для безнадёжно больного ребёнка банки с консервированным соком манго — в СССР это было редкостное, труднопредставимое лакомство. Или об интимно-деловой связи нашего соседа по подъезду с продавщицей универмага, поддерживаемой с ведома и согласия его супруги — поскольку югославские сапожки были ей дороже мужниной верности... Всё это было увлекательно, забавно, порой даже трагично. Но писать об этом в книжке было нельзя, так как товарный дефицит, при всей его тотальности, считался темой постыдной и запрещённой. Как и, например, массовый советский алкоголизм. Тема была близкой массам, существовал даже устный жанр рассказов о выдающихся пьянках. Но писать об этом было, опять-таки, нельзя. Невинные — особенно в сравнении с западными книжками про наркоманов — "Москва-Петушки" были в СССР абсолютно непубликабельными. Столь же непубликабельными были и истории про власть и борьбу за неё, пусть даже на самом что ни на есть низовом уровне. На кухнях обсуждалось, кто кого подсидел и кто выиграл в аппаратной борьбе — но писать о таких вещах сколько-нибудь достоверно было ну никак невозможно... В общем, за что ни возьмёшься — этого либо нет, либо об этом нельзя говорить.
Важно отметить, что ограничения были тотальными. От них не спасали даже обычные литераторские ухищрения, издревле применяемые в борьбе с цензурой. Например, перенесение действия из современности в прошлое или будущее, в другую страну с другим народом. Если английский литератор восемнадцатого века, желая посмеяться над нравами английского двора, мог перенести действие в средневековую Италию или в какую-нибудь сказочную страну, то попытка таким же образом посмеяться над советскими реалиями опознавалась и пресекалась немедленно. И потому, что советские цензора не страдали формализмом, и потому, что задача опознания реалий в данном случае была очень простой. Советский строй был уникален и не имел аналогов — разве что в древнем Вавилоне могло быть что-то похожее, и то не факт... Все прочие попытки использования эзопова языка точно так же опознавались на дальних подступах.
Был и третий барьер на пути к интересной прозе — невежество, страшное и смешное советское невежество.
Начать с того, что оветский человек очень мало знал и о своей стране, и о мире в целом. Про мир понятно: советских никуда не выпускали. Информацию о внешнем мире собирали по крупицам, по переводным книжкам, по рассказам "выездных". Однако всё это было похоже на попытку реконструкции австралопитека по окаменевшему зубу нижей челюсти, и с тем же результатом. И даже если какому-нибудь совпису разрешали написать что-нибудь про вражескую Америку, из-под его пера выходил обычно бред, даже на уровне банальной фактуры — наподобие "фешенебельного ресторана Макдональдс", в котором питались "румяными гамбургерами" американские "лоббисты" под "дикие завывания джазовой банды" — помню такое, из какого-то советского романа семидесятых.
На сколько-нибудь достоверное изображение "ихней" жизни и надеяться-то не приходилось.
Чтобы оценить эту сторону дела, рекомендую отважным исследователям советской литературы сочинения Герцеля Новогрудского — например, детскую повесть 1958 года "Дик с 12-й нижней", про бедных нью-йоркских детишек. Автор был ну очень проверенным товарищем, то ли побывавшим в Америке, то ли очень тщательно работавшим с фактурой. Тем выпуклее общая бредовость сюжета.
Но и про свою родную страну советский человек — и в особенности советский писатель — знал едва ли больше. Что и неудивительно: СССР был страной тотального искусственного дефицита, в том числе дефицита информации во всём и везде. Советский человек не знал и не мог узнать даже настоящих расстояний между населёнными пунктами — карты искажались, "чтобы враг не догадался". В силу всеобщей разоружённости гражданские с трудом отличали пистолет от револьвера. (Поэтому в советских детективах герой-милиционер совершенно спокойно мог "передёрнуть затвор", а потом сразу "зарядить пулю в барабан".) Специфику любого производства можно было познать, только на этом производстве поработав — потому что иных источников такого рода познаний не существовало. Впрочем, cоветские писательские организации — прежде всего Литфонд — устраивали и оплачивали писательские поездки "для сбора литературного материала". Практика была уникальной, не имеющей аналогов. Но что поделать? Для того, чтобы средний "совпис" мог написать хоть что-нибудь, ему и в самом деле надо было хоть что-нибудь показать.
Что же касается знаний хоть чуточку специализированных — например, исторических — тут цвела и пахла горная лаванда. Не было буквально ничего. В большом настоящем мире издавались моря справочной литературы типа "Энциклопедия XIX столетия", "История Ближнего Востока" или какая-нибудь "Квантовая физика для гуманитариев". Чтобы не ходить далеко за примером: огромное количество подобных книг — вот буквально от физики до ближневосточной истории — написал и выпустил Айзек Азимов, известный в СССР исключительно в качестве писателя-фантаста. Более того, Азимов одно время считался чем-то вроде "друга СССР" и довольно обильно издавался. Но вот перевести хоть что-нибудь из этого потока научпопа советские не удосужились, "хотя казалось бы, что в этом такого". Впрочем, возможно, в этом конкретном сыграла свою роль и злополучная тема авторских прав, за которые советским всё-таки приходилось платить — а они очень берегли каждую валютную копеечку, сантик и фунтик. Но, так или иначе, советскому бедолаге приходилось вышелушивать информацию буквально по крупицам — и, как правило, он приходил к выводу, что овчинка не стоит выделки. Пускаться же во все тяжкие, заполняя пробелы в образовании фантазией, было стремновато: всегда мог найтись чуть более образованный критик, который не поленится и обсмеёт незадачливого сочинителя. Надёжнее было держаться того, что знаешь доподлинно — ну то есть тот куцый обрывок реальности, который был более-менее доступен... Если же литератор пытался заниматься самообразованием — например, скупая старые и редкие книги — и потом применить с трудом добытые знания в литературном творчестве, на него дружно набрасывались советские недообразованцы, иногда даже без команды сверху. Как это случилось, например, с писателем Валентином Пикулем, демонстративно затравленном и заплёванном советским интеллигентском сообществом. Плевать в него и в самом деле было за что, но настоящая вина Пикуля перед советскими прыщеголовыми мозгляками состояла в том, что он и в самом деле неплохо знал историю (чему очень способствовало отсутствие калечащего советского образования), учился по старым книгам и к тому же имел бойкое перо. Именно на этом основании ему определили место "короля пошляков" и "кумира мещанства", и постоянно тыкали в нос "необразованностью". В основном это говорили люди, чьи представления об истории вообще и о русском прошлом в частности сводились к чему-то вроде "на закладной под звуки колоколец помещик в подорожную спешит".
Тут мы переходим к теме книг. Кроме тотального незнания реальности, советский писатель был отрезан и от её книжного описания. Да и вообще от книг. Большую часть настоящих хороших книг — начиная от философских и исторических и кончая "худлом" — в СССР, как известно, не издавали. А того, что издавали, отчаянно не хватало. При этом писателю для того, чтобы написать сколько-нибудь приличную книжку, нужно прочесть томов пятьдесят мировой классики, иначе он не овладеет даже минимальным набором технических приёмов. Увы — более-менее доступными были только сочинения авторов позапрошлого столетия (вроде Дюма или забытого во всём мире Буссенара), и то не все.
Причём мы говорим об изысках, а о хлебе насущном. "Есть ценностей незыблемая скала". Ну например: человек, не читавший в молодости Ницше, не может всерёз считать себя полноценным интеллектуалом. Человек, не знакомый с античными авторами — хотя бы с Гомером, Платоном и Цицероном — не владеет ключами к европейской культуре. А уж тот, кто не брал в руки Библию, является, в сущности, варваром.
Разумеется, относиться ко всему перечисленному — от Платона до Библии — при этом можно как угодно, вплоть до полного неприятия. Речь идёт только о знакомстве с текстами. То есть личном знании того, что же там, собственно, сказано. Человек, не имеющий собственного представления о том, что такое "идея", "одиссея" или "филиппика", не имеет, как уже было сказать, ключей к двери, за которой находится "храмина человечества". В лучшем случае он пытается лазить в неё через форточку.
Cоветские люди, имевшие несчастье родиться после революции, были именно такими варварами — и даже не всегда поневоле. Я помню интеллигентных с виду людей, в том числе считающих себя православными, которые были знакомы с "Песней Песней" по купринской "Суламифи", с Евангелием — по "Мастеру и Маргарите", и при этом были свято уверены, что Ветхий Завет (sic!) начинается словами "В начале было Слово". Потому что Библию так и не заглянули — даже те, у кого была возможность. "Зачем, и так знаем". "Так знали" и всё остальное — с понятными последствиями.
До сих пор помню случившийся в юности разговор в одной компании, где некий товарищ разливался соловьём о христианских ценностях. Слушать его было интересно, пока оно не процитировал известное "худшим пороком является трусость", атрибутировав это как цитату из Евангелия от Матфея. На вопрос несколько более осведомлённого товарища, из какого же места взяты эти слова, тот ненадолго задумался и сказал, что точно не помнит, но, кажется, они относились к апостолу Павлу (sic!), трижды предавшего (sic!) Христа.3
Казалось бы, описанных выше обстоятельств вполне достаточно, чтобы загубить на корню всякое творчество. Но неееееет. Существовали ещё и специальные, особо тонкие и продуманные ущемления.
Ну например. Всяческие ограничения были прописаны не только положительным героям, но и отрицательным. В советских книжках даже злодеи злодействовали в очень узких рамках, чтобы читатель ихним злодейством не увлёкся. Поэтому скучными были даже книжки про врагов советской власти — всяких там западных шпионов и диверсантов. Так, в советской литературе нет ни одного произведения, в котором оные шпионы и диверсанты совершают сколько-нибудь эффектный теракт. Да что там совершают — хотя бы готовят! Максимум злокозненности, на который был способен самый матёрый враг — это украсть какие-нибудь чертежи или попытаться потопить советский корабль (обычно безуспешно). В то время как в западной бульварной литературе большевистские агенты вовсю готовили покушения на президентов и устанавливали атомные бомбы под статуей Свободы — их советские аналоги боялись и подумать о том, чтобы расплавить лазером Мавзолей или покуситься на Брежнева. Да хотя бы на Косыгина! "Вы что, с ума сошли, такое писать?". Никто и не сходил — за исключением всё тех же диссидентов и эмигрантов. И то. Помню, в 1981 году эмигранты-литераторы Тополь и Незнанский опубликовали — в Америке, разумеется — политический детектив "Журналист для Брежнева". Немногочисленные советские считали её необычайно смелой. Мне её дали прочесть — под большим секретом — ещё до официального кирдыка соввласти. Увы, книжка меня если чем и удивила, так это беззубостью: на тот же сюжет можно было сварганить куда более забористое сочинение. Впоследствии Тополь взялся за сочинение порнушки — с тем же, увы, результатом. Видимо, сценарный факультет ВГИКа — который Эдуард Хаимович закончил в шестьдесят пятом — что-то ломал в людях... Впрочем, то же самое можно сказать о любом советском учреждении со сколько-нибудь серьёзной идеологической составляющей.
Или вот такая завитушечка: злодейства должны были быть умеренными не только по своей сути, но и по форме. Скажем, были запрещены слишком яркие описания насилия, увечий и тому подобного. Дело доходило до смешного — например, до цековских втыков издателям и цензорам, пропускающим у архисоветского Георгия Адамова "сгущение красок в изображении уголовщины", а фильмы про милицейскую работу обходились без силовых сцен вообще. Впрочем, некоторым авторам дозволялось больше — например, у Юлиана Семёнова, человека ну очень-очень специального, было особое эксклюзивное право описывать в своих нудных книжках "всякие ужасы" — ну то есть пытки и казни. Увы, это не делало его книжки лучше: все эти ужасы были невыразимо тягомотными. И только гениальные "Семнадцать мгновений" — один из редких шедевров советского кинематографа — хоть как-то вытянули сочинения этого бездарного строчкогона в число читаемых. Иначе бы валяться им на полках рядом с сочинениями Грибачёва и Турсун-Заде.
При всём при том советская власть желала, чтобы в СССР была "литература как у людей". Причём — вся линейка. Включая такие жанры, как, например, детектив (" них есть, надо, чтобы и у нас было"). В результате родился не имеющий аналогов в мировой истории жанр — скучный криминальный роман. Где на протяжении сотен страниц расследовалось преступление какого-нибудь хозяйственника, который у себя на производстве недокладывал чеснок в чесночный соус.
Написав это, я вспомнил бредовейший фильм о продаже выигравшего лотерейного билета, по которому можно получить автомобиль. Современному человеку, наверное, непонятно, в чём тут вообще криминал. Так вот, он в том, что автомашина была в СССР дефицитом, и "просто за деньги" её было купить нельзя, так что продажа выигрышного билета означала "спекуляцию".
Всё равно непонятно? Ну, спросите у кого-нибудь постарше. У меня сил нет объяснять — слишком всё это мерзостно.4
Но особо адским адом была литература детская. Это были какие-то гнилые торфяники, покрытые стелющимися испареньями вечной тоски.
Вообще говоря, детская литература — это литература для детей и про детей. Цель она имеет развлекательную и отчасти назидательную: ребёнок, читая такую книжку, получает удовольствие и при этом чему-то учится. Удовольствие он получает от того, что книжка потакает его фантазиям, в том числе нереалистичным. Прежде всего, фантазиям героическим. Дети — в первую голову, мальчики — любят читать о детях (мальчиках, конечно), попавших на какой-нибудь волшебный пиратский корабль или столкнувшихся со злыми космическими пиратами, ну или хотя бы какими-нибудь шпионами. И проявляющих себя самым героическим образом. Сталкиваясь по ходу дела со всякими моральными дилеммами, характерными для детско-юношеского возраста. Типа "всегда ли надо слушаться взрослых", "можно ли отбивать у друга девочку" и т.п.
Ну, что касается героического антуража, то советская власть всякие такие мечтания о считала вредными и их решительно пресекала. Какие пиратские корабли, какие шлюпки, какие шпионы? Не мечтайте о себе, мелкота! Ваше дело — учить уроки, аккуратно выписывать прописи, слушаться старших (это самое главное) и готовиться ко взрослой жизни. В которой, в общем-то, тоже ничего увлекательного не случится, об этом советская власть уже позаботилась.
Отдушиной могли бы послужить книжки про времена, когда геройствовать было можно — то есть про революцию и войну. (Напоминаю, в советское время война была одна — Великая Отечественная, "гражданка" шла за половинку, Первой Мировой не было вовсе, как и Февральской революции.) Увы, и тут царила чудовищная скука. Кто читал — потому что в школе задавали — какую-нибудь "Четвёртую высоту" или "Сына полка", тот помнит, какими неказистыми и мучедобистыми были все эти детские подвиги и жертвы.
Дочитавшие до этого места могут спросить — ну как же так, ну неправда же? Были же, к примеру, прекрасные советские фильмы с участием детей — да та же "Москва-Кассиопея", например, где полно и приключений, и хулиганства... Однако стоит вспомнить, чем фильм заканчивается: после всех подвигов и побед появляется Особист (буквально так!), который и сообщает детишкам, что "пора домой", "побаловались и хватит". То есть все приключения, оказывается, проходили под строгим контролем Взрослых. Конкретно — кагебешников, которые занимают в советской литературе и советской жизни позицию "взрослых взрослых": обычный советский человек любого возраста перед любым гебуном, "сотрудником Органов" — даже не слуга, не раб, а именно что ребёнок, сопливый "мальчугашка". Впрочем, это в сторону... Другой фильм на ту же тему — "Большое Космическое Путешествие" — был ещё откровеннее: там детишки, убеждённые, что они летят в космосе, в конце концов оказываются в канализации — "это был опыт". Я смотрел этот фильм в детстве и до сих пор помню чудовищную обломную силу этого киношедевра: я ну вот прямо физически ощутил, что весь СССР — это тот самый космический корабль, который никуда не летит, а только имитирует полёт. И живём-то мы на самом деле в каких-то грязных трубах... В общем, получился символ невероятной мощи. Страшный пелевинский "Омон Ра" был написан по впечатлениям от этой ленты.
Сильно напрягая память, я могу припомнить всего несколько советских книжек, где дети действительно совершали что-то интересное. Например, миреровский "Главный полдень" 1976 года издания — книжка с настоящими приключениями, в которой подростки спасают Землю. Для нормальной детской литературы двадцатого века — совершенно банальный ход, "а как иначе". Но для оскоплённой советской это было нечто. Книжку пропустили потому, что ни граммулечки антисоветчинки и даже самой лёгкой фронды в ней не нашли — так что предварительную цензуру она со скрипом, но проходила. Но потом спохватились более высокие инстанции. И дали автору и издателям такого леща, что бедный Александр Исаакович вообще вылетел из фантастики и из худлита как такового. Вылетел с треском: автору пришлось вообще забыть о писательстве и заняться литературоведением. Переиздать роман удалось только в перестройку.
И, заметим, "Кассиопея" или "Главный полдень" были именно что вершинами. А основной корпус кино и литературы для/про детей состоял всё-таки не из этого. А из безумно скучных, отвратительных в своём идиотизме баек про детишек, занятых делами и страстями даже не детскими, а просто идиотскими. И довольно часто грязными — в самом что ни на есть прямом, неметафорическом смысле. Я помню детскую повесть (кажется, Алексина), где две группы школьников соревновались. Нет, не на бейсбольном стадионе, как американские школьники. И не на сцене со школьным джазовым оркестром — как школьники английские. Нет, что вы? Советские уродцы соревновались в том, кто больше соберёт макулатуры! Это в высшей степени романтическое занятие — поиски по грязным помойкам картонных коробок и выпрашивание у посторонних людей старых газет — описывалось в таких тонах, будто речь идёт о поисках сокровищ. Большего издевательства над самой идеей "кладоискательства" просто невоможно себе представить.
Тут, впрочем, был один особенно гнусный нюанс. На самом деле макулатурные эпопеи и в семом деле были поиском сокровищ — но только с целью их последующего уничтожения. Советская власть прилагала систематические усилия для уничтожения старых книг, особенно дореволюционных, а также книг двадцатых-тридцатых годов. Для этого использовались все возможные средства, начиная от регулярной чистки библиотек от "старья" и кончая отправкой детишек-пионеров на "сбор макулатуры". Расчёт был на то, что глупые распропагандированные детишки утащат из дома "для весу" бабушкину Библию или Жития Святых, выпросят у какой-нибудь полуслепого дедушки подшивку журнала "Нива" за 1914 год, ну или хотя бы снесут в приёмку пачку брошюрок сталинского времени, не соответствующие нынешней партийной линии. И это работало: очень, очень много старых книг были изъяты у населения и уничтожены именно таким способом. Я помню, как в первом классе средней школы во время сбора макулатуры один наш соученик приволок целую кипу довоенных латвийских журналов на русском. Где он их достал и у кого выпросил — Бог весть. Я тогда уже знал о ценности старых книг, но журналы конфисковать не успел: на всё собранное наложила лапу пионервожатая, полоумная советская "комсомолка-спорсменка".
Но вернёмся к литературе. Так вот благодатная тема облома глупой советский детворы, возмечтавшей "о доблести, о подвигах, о славе", была представлена весьма обильно. Советские авторы любили посмеяться над советскими детишками, воображающими, что они могут "что-то сделать" — например, прославиться (о "разбогатеть" и речи быть не могло).
Тот же, уже упомянутый выше Новогрудский сочинил детскую повестушку "Пещера Батикава". Сюжет таков. Дети — несчастные советские дети из пыльной скучной станицы — услышали по радио, что где-то в Латинской Америке учёные нашли очень древние кукурузные зёрна, которым много тысяч лет — и что эти зёрна проросли. Скучающим детям это интересно. Потом они случайно находят поблизости от дома пещеру, изукрашенную наскальной живописью, остатками очага, и в ней же — сосуд с кукурузными зёрнами, наверное, очень древними. Детишки их высаживают, зёрна проростают, они тратят каждую свободную минутку, чтобы поливать, пропалывать и всячески обихоживать грядку: ведь это древние зёрна, ради науки, ради славы... Дальше приходит мент — и выясняет, что детишки-то совершили преступление, втайне от советской власти выращивая что-то съедобное. Детей волокут в милицию. И взрослые дяди-менты выясняют, что никакие это не древние зёрна. Это самая обычная кукуруза, а придумал всё это старший брат одного из мальчишек, которому они мешали писать диплом и который придумал им занятие. Дети обломаны... но всё равно идут на бесполезную грядку и продолжают возиться — потому что "кукурузу жалко".
Я остановился на этой книжке именно потому, что она совершенно типичная, проходная. Таких сочинений было много, и все они объясняли советским малышатам-дебильчикам, что нефиг мечтать о доблести, о подвигах, о славе. А вот ковыряться на грядке, конечно, надо, просто так, бесплатно, потому что кукурузу жалко, ну или там репку. И не нужно думать, кто эту кукурузу или репку будет кушать (и будут ли) — не дитячьего ума это дело. Ваше дело — прополка. Жопка кверху, руки в грязи — вот ваша доблесть, вот ваша слава, вот ваши великие подвиги.
Кстати об этом. Возьмём признаннейший шедевр советской детской литературы — гайдаровскую "Тимура и его команду". История этой книжки довольно любопытна. Сочиняя свою агитку, Гайдар использовал для описания детской организации архивы уничтоженного в России скаутского движения, в том числе воспоминания скаут-мастеров, убитых советской властью. Готовилась она для дальнейшего развёртывания движения "пионеров-тимуровцев". Разумеется, образ детской организации был чрезвычайно идеализирован: например, не упоминалось гебешно-партийное руководство детишками — что в советской действительности было совершенно немыслимо. Однако главные принципы советской реальности были прописаны очень чётко. Первые скауты были именно что разведчиками, самыми настоящими. Скаутское движение было создано английским военачальником Баден-Пауэлом, имевшим опыт использования детей и подростков в военных действиях в Африке. Скаутов учили основам военного дела, выживанию в трудных ситуациях и прочим увлекательным делам. "Тимуровцы" в книжке Гайдара ничем подобным не занимались, даже не смели мечтать ни о чём подобном. О нет! — они кололи дрова и носили воду членам семей красноармейцев. То есть работали БЕСПЛАТНОЙ ПРИСЛУГОЙ У ЧУЖИХ ЛЮДЕЙ. Не рассчитывая даже на благодарность: гайдаровские тимуровцы трудились тайно и анонимно, как домашние эльфы в мире Гарри Поттера. И даже не из сострадания к этим чужим людям. А лишь потому, что советская власть не оставила им более интересных занятий.5
Теперь возьмём другую сторону вопроса — моральные переживания.
В силу ничтожности дел, которыми занимаются советские школьники в советских детских книжках, никаких серьёзных грехов у этих детей тоже не бывает. Советский ребёнок — существо не только бесславное, но и безвредное. Вершина бунта его — это демонстративный прогул уроков, ну или кнопка, подложенная на сиденье вредной школьной старосты (учительнице кнопку подкладывать нельзя, это уже покушение на устои). Соответственно и переживания: можно ли рассказать учительнице о том, кто подложил кнопку, или лучше всё-таки кнопку убрать, а другу сказать, чтобы он больше так не делал? На эту тему советский сочинитель мог сходу накропать страниц двадцать, а то и пятьдесят.
Особенно тяжело приходилось мальчикам. С точки зрения кастрирующей советской идеологии мальчик был "хулиганом" хотя бы в силу того, что у него кое-что в штанах болталось. Во взрослом состоянии мужская составляющая убивалась мучительным трудом, грязным бытом и алкоголем, но мальчик был всё-таки заготовкой мужчины — в которого он, разумеется, ни в коем случае не должен был вырасти. Разумеется, детские книжки работали на вытравливание мужского из мальчиков. Это вытравливание было настоящей целью всей этой литературки — и на него работала каждая деталька, каждое словечко, каждая запятушечка.
Ну например. Мужчинам свойственна грубость, "мужики ругаются". Мальчики, подражая им, ругаются тоже, обычно — смешно и неумело. В советских книжках ругань была абсолютно запрещена. Понятно, что мат и прочие "плохие слова" были вообще за пределами допустимого на бумаге, но запрет касался даже самых невинных слов и выражений, обладающих хоть какой-то экспрессией. Доминирование, угрожающий тон, настоящие оскорбления — всему этому в советской детской литературе места не было. Не было места и адекватным описаниям насилия. Мальчики в детских книжках даже дрались как девочки. "Дурак ты, Вовка! — крикнул я и ударил его портфелем по голове" — вот типичное описание драки.
Кстати о девочках. Советский мальчик находился под особым присмотром женщин — всесильных Мамы и Бабушки дома, училок и сверстниц в школе. Разумеется, не любых сверстниц, а удостоенных доверием начальства отличниц и доносчиц. Маленькие жабки и гадючки в отглаженных фартучках и красных тряпочках на шейках изводили мальчишек как могли, не давая "хулиганить" и принуждая к труду и дисциплине.
Кстати, забегая очень далеко вперёд. Апофеозом и одновременно сломом этой картины мира стало кино про Алису Селезнёву, девочку из будущего. К сожалению, сколько-нибудь подробный разбор этого эпохального — для своей эпохи, разумеется — кино здесь невозможен. Замечу только, что секрет привлекательности Алисы состоял не только в анимешной внешности, но и в необычной для позднесоветского кинематографа самостоятельности героини. Это отчасти оправдывалось её полом ("девочка над мальчиками завсегда начальница, она ответственная") и условным "происхождением из будущего" (то есть из символического "места рождения советского начальства").
Тут, пожалуй, стоит вспомнить популярнейшую советскую книжку про пионера Баранкина ("Баранкин, будь человеком!") Там два школьника, Баранкин и Малинин, пытаются сбежать от классной старосты Зинки Фокиной, которая заставляет их "учиться" и "исправлять двойки". В результате сверхсильного напряжения воли они превращаются в воробьёв, потом в бабочек, а потом в муравьёв. И каждый раз выясняется, что за пределами пионерского мирка их ждёт чёрный страшный ужас-ужас-ужас — воробья пытается съесть кошка, бабочек ловят стрижи (а также и Зинка Фокина, которой они нужны для коллекции), что касается муравьёв, тем приходится воевать с захватчиками-рабовладельцами... В результате мальчики понимают, что на воле голодно и страшно, так что лучше всего вернуться в безопасный советский быт, к "маме и Зинке". И они снова превращаются в беспомощных советских детей и покорно идут учить уроки.
На этом тема не кончилась. Тот же автор написал продолжение — "Сверхприключения сверхкосмонавта", в которой тот же злополучный герой, возмечтав о подвигах и славе, и в самом деле начинает учить уроки, вообще учиться — всему подряд. Вкладывается в это, становится гениальным учеником, практически суперменом... и, разумеется, обламывается, потому что родители, учителя и девочки (ну кто же ещё-то) требуют от него уже не пятёрок, а — знать своё место и не выделываться. И опять же через специально подстроенный облом — но это уже другая история.
Вернёмся к "Баранкину". Когда мне в детстве подсунули этот опус, я как раз успел прочесть "Остров сокровищ". Где английский мальчик умудряется не только славно попутешествовать и поучаствовать в приключениях, но и стать богатым человеком. Исключительно потому, что был смел, ловок, любил приключения и не всегда слушался взрослых, даже "хороших", а думал своей головой. Контраст между советской книжкой с её жалкой, смешной, старушечьей моралью и английским шедевром был настолько разительным, что никаких дальнейших объяснений не потребовалось.6
И совершенно отдельная тема — которая настолько важна, что её лучше выделить в отдельный раздел.
Это тема присутствия советской власти как таковой — величие которой в детской литературе нужно было отображать совершенно особенным образом.
В сущности говоря, всё советское общество было обществом разновозрастных детей — ничтожных, глупых, импотентных, отделённых от настоящих дел бетонной стеной. Взрослыми — в подлинном, настоящем смысле этого слова — изображались только полноправные представители Советской Власти.
Кто же именно?
Это зависело от обстоятельств времени. Так, в литературе тридцатых годов "взрослыми" были Военные, Гебисты и отчасти, самую чуточку — Милиционеры. Только они что-то могли, что-то решали и что-то совершали. Все остальные — взрослые и дети — могли быть "хорошими", но и только.
После войны собственно военных из этого списка вычеркнули, причём навсегда. Несмотря на вторичные и третичные признаки милитаристской культуры — невероятно раздутую армию, дикие расходы на "оборонку", производство несметного количества танков и "пушек вместо масла", роль армии и военных опустилась до героев тупых анекдотов. Фактически, все советские "военные мускулы" были жиром кастрата, что и продемонстрировал бесславный конец советской армии, без единого выстрела сдавшей "союз нерушимый".
Разумеется, демилитаризовалось и общество. Пафос гайдаровских улыбчивых военных в скрипящих ремнях стал окончательно непонятен новым советским поколениям.
Эта тема заслуживает отдельного исследования. Отметим только несколько фактов. Например, до войны такие структуры, как ДОСААФ, были вполне реальной силой, они действительно занимались военно-патриотическим воспитанием, членство в них было престижным. У ДОСААФ была даже развёрнута реальная военно-спортивная инфраструктура. Например, в каждом более-менее крупном городе был парашютная вышка, и не одна. После войны они куда-то исчезли, как и многое другое. Или: до войны значок ГТО был престижным, обладание им — желанным. После войны началась последовательная дискредитация самой системы. В результате ГТО фактически превратилось в анахронизм — особенно для штатских. Напоминаем: оригинальный комплекс предусматривал, например, сдачу нормативов по владению огнестрельными оружием. Подавляющее большинство советских людей брали в руки настоящее оружие несколько раз в жизни, и, разумеется, ни о каком владении им не могло быть и речи.
Интересно получилось с милицией. Несмотря на то, что до войны советская милиция была стуктурным подразлелением страшного НКДД и имел немалые возможности, в советской культурке он летал невысоко, сильно уступая и блистательным чекистам, и военным. У Гайдара, Лагина или в довоенных фильмах "милицанер" — какой-нибудь статист вроде уличного регулировщика, такой же совслуж, как остальные (как в "Весёлых ребятах" или "Волге-Волге"), даже не замечающий по-настоящему экстраординарных событий. Порядок в экстремальную ситуацию вносит не он, а чекисты — например, в "Судьбе барабанщика" — или "патриции"-партийцы (в "Подкидыше" поиски девочки организует дядя-капитан-орденоносец).
Милиционеры-герои появляются в советском кино и в широко известных литературных произведениях в пятидесятые. При этом немалая часть фильмов снимаются по прямому указанию инстанций создать положительный образ работника милиции. Была проведена большая культурная работа, вершиной которой стал "щёлоковский" мегасериал "Следствие ведут знатоки" (начавшийся в 1971), в котором дальнейшее "очеловечивание" образа милиционера идёт в параллель с повышением статуса и престижа профессии.
Одной из причин изменения статуса милиции была реорганизация главного карательного "органа" советской власти — НКВД. Процесс этот был сложен и занял несколько лет — от 1948 (создание МВД) по 1954 (образование КГБ и оставление милиции в МВД). При этом реальный статус "милиционера" сильно упал. Однако сам образ милиционера перестал сливаться с гебьём и обрёл некую самостоятельность, даже приблизился к народу. В детской литературе стал возможен михалковский "дядя Стёпа", а в условно-"взрослой" — какой-нибудь "деревенский детектив", расследующий кражу аккордеона.
(Для тех, кто не помнит. Поэма "Дядя Стёпа" появилась в 1935 году, и там дядя Стёпа — не милиционер, а просто гражданин. В конце концов он же отправляется простым матросом на флот. Однако в поэме "Дядя Стёпа — милиционер" (журнал "Пограничник", 1953 год) он уже служит в милиции — правда, на самой что ни на есть низовой должности. Повесть Виля Липатова "Деревенский детектив" опубликована в журнале "Знамя" в 1967, фильм снят в 1968 году. Упомянутая выше "Пещера Батикава" с достаточно смешным героем-милиционером выпущена в 1965 и беспроблемно прошла цензуру — что подразумевало соответствующую установку.)
Таким образом, настоящими Взрослыми остались одни лишь Гебисты, истинные боги советского — и постсоветского — мира.
Разумеется, мир богов — это знали ещё античные драматурги — не подлежит описанию, дела божественные находятся вне понимания смертных, копошащихся во прахе. Бог может явиться смертным, но не касаться праха: достаточно одного его присутствия, одного движения бровью, одного слова, чтобы всё произошло по его воле. Правда, человеческие боги — Военные, Менты, Гебисты — всё-таки были иногда вынуждены что-то делать на виду у читателя. Но вообще советский литератор старался таких эпизодов избегать. Действие роняло величие Взрослого. Он должен был действовать без действия, менять реальность, не касаясь её.
Чтобы объяснить читателю, о чём идёт речь, воспроизведу целиком образцовый советский детский рассказ. Он взят из книжки эталонно-советского писателя Бориса Житкова "Что бывало", постоянно переиздающейся. Рассказ написан в 1934 году, что в свете вышесказанного имеет значение. Текст маленький, так что одолеть его не сложно.
Борис Житков. Красный командирЕхала мать в город с малыми ребятами в бричке. Вот въехали они уже в улицу, вдруг лошади чего-то испугались и понесли.Кучер со всей силы вожжи натянул, совсем назад отвалился,— ничего лошади не чуют, несут во весь опор, вот-вот бричка перевернётся.Мать детей обхватила и кричит:— Ой, держите, держите!А прохожие в стороны шарахаются, к домам жмутся и сами кричат:— Держите! Держите!Навстречу возчик с возом сена. Испугался возчик, скорей в сторону, чуть свой воз не опрокинул и кричит: "Держите! Держите!" А бричка несётся, лошади скачут как бешеные. Вот-вот бричка разломается и все полетят на каменную мостовую со всего разлёта.Вдруг из-за угла выехал красный командир на лошади. А бричка прямо на него несётся. Понял командир, в чём дело. Ничего не крикнул, а повернул своего коня и стал бричке наперерез.Все глядели, ждали, что ускачет командир, как близко подлетят бешеные лошади. А командир стоит, и конь под ним не шелохнётся. Вот уж совсем налетает бричка,— вдруг лошади опомнились и стали. Чуть-чуть до командира не доехали.А командир толкнул коня ногой и поехал дальше.
Это идеальный советский детский текст. Идеальный во всех отношениях: те, кто внимательно прочёл предыдущие части, может оценить, насколько точно соблюдены здесь все условия, как совершенна и символически нагружена каждая деталь, каждое слово. Чего стоит только это "толкнул коня ногой" — абсолютно гениальная, невероятной красоты и символической нагруженности фраза, где каждое слово словно взвешено на золотых весах, а вместе они идеально описывают обратный онтологический переход, возвращения советского небожителя из ослепительно-неподвижного мира бездейственного действия чистой воли в мир профанный, мир грубых и бессмысленных движений, по которому Красный Командир движется, его не касаясь! Или вот это — "опомнились и встали, чуть-чуть до командира не доехали".
Конечно, до такого бриллиантового совершенства в изображении (без)действия Взрослого доходил далеко, далеко не каждый литератор. Но стремились — именно к этому. Разными путями, разумеется.
Например, типичным — и доступным даже для малоопытного автора — приёмом было описание действий Взрослых как бесшумных и очень быстрых. Если дети и обычные взрослые "колупаются", всё время лажая и ошибаясь, то Гебисты разят, как молния: "Не успел я и ахнуть, как милиционеры мгновенно вывернули шпиону руки за спиной и сковали их наручниками. "Вы арестованы!" — сказал капитан Светлов". Вот это "мгновенно" и означало, в сущности говоря, божественное действие Взрослого, происходящее по ту сторону профакнного времени и пространства, населённого советскими детьми — шпаками и "пиджаками", не причастными ментогебистскому занебесью.
Или, скажем, вот что: если обычные люди могут сморкаться, чихать, потеть, то Гебисту всё это чуждо и смешно. "Мы бежали уже полчаса, я ужасно устал и еле поднимал ноги, у Сан Саныча лицо было в поту и он дышал хрипло, а капитан Светлов даже не запыхался" — грубый, но наглядный приём, подчёркивающий надчеловеческую сущность Гебиста.
Список этих трюков может быть расширен. Это вообще очень интересная тема — изображение величия в советском его понимании. Но мы и так закопались в теме, и всё никак не можем приступить к главному.
Собственно, к обещанной рецензии.7
Рассказы Дометия Завольского из цикла "Мы с Мишкой" очень похожи на типичную советскую детскую литературку. При желании их можно назвать пародией на таковую. Но ничего пародийного в них нет. Рассказы как рассказы, с точки зрения современного читателя ничем не отличающиеся от советских эталонов.
Однако ни один советский редактор этих рассказиков не пропустил бы в печать. По крайней мере, в московском издательстве.
Почему?
Современный читатель может подумать, что все условия и ограничения, вменённые советским литератором, автор соблюл в точности. Но в том-то всё и дело, что это лишь первое впечатление. В каждом рассказике присутствует нечто неприемлемое, запретное, протащенное контрабандой. Причём именно это запретное оказывается принципиально неудаляемым — на нём держится весь советский по виду антураж.
Возьмём первые два рассказа из серии — "Как мы с Мишкой ловили шпионов" и "Как мы с Мишкой сочиняли стихи".
Первый рассказ подаётся как классическое советское варево "про шпиёнов". Стилизация выглядит стопроцентной, начиная от блевотного "детского языка" и кончая дебильным сюжетом. Присутствуют и Взрослые, правда в невысоком ранге "милиционеров". Кромешный идиотизм действия, аккуратно нарастающий по мере развёртывания повествования, выглядит прямо-таки канонично.
Но тут-то и засада: в самом центре действия, как змея среди лилий, притаилась совершенно недопустимая сцена.
Вот она:
"Тут бабахнуло, и лампа над нашей головой разлетелась вдребезги — как ваза, которую я разбил, когда ещё не ходил в школу. Оказывается, это Гадюкин достал пистолет и начал стрелять. Воронов тоже достал пистолет и выстрелил. Я немножко высунулся и увидел, что он разбил лампу рядом с Гадюкиным, но в него не попал. А шпион Гадюкин ехал нам навстречу, прячась за длинным ящиком, по которому тянутся поручни. Нам потом объяснили, что ящик называется балюстрадой. Гадюкин высовывал руку с пистолетом и стрелял, попадая в лампы, мимо которых мы проезжали. Тётенька, ехавшая ниже нас, упала в обморок и уронила жестяное корыто — у нас такое в коридоре висит. Корыто поехало вниз, как санки, и в него свалился дядька с двумя арбузами. Мы с Гадюкиным оказались напротив друг дружки, но не совсем рядом, потому что между нами был выключенный эскалатор. Гадюкин и Воронов выстрелили по разу и каждый разбил по лампе, но никто ни в кого не попал.
— Эх, далеко! — сказал мне Мишка.
Эскалаторы крутились, и Гадюкин оказался ниже нас. Он продолжал стрелять и бить лампы, а потом перестал.
Капитан Воронов нам объяснил:
— Всё! У него патроны кончились!"
Вы поняли, в чём дело, дорогие читатели? Нет? Хорошо, объясняю.
Как вы, надеюсь, помните, в советской литературе — особенно детской! — даже шпионы и диверсанты могли действовать только в очень узких рамках. Особенно это касалось описания действий технически несложных и легко выполнимых, но при этом категорически запрещённых для советского человека. Например — даже самый-самый распоследний враг и предатель, изображённый в самых-самых чёрных красках, не мог, не имел права посягнуть на важные советские символы. В том числе и так, как это советские люди делали в реальности. Например — в пьяном виде спеть похабную песенку на мотив советского гимна (или хотя бы какой-нибудь советской песни про Ильича). Или потушить окурок о советский памятник. Или уж тем более — физически повредить какой-нибудь сакральный советский объект.
Так вот, московское метро было именно что сакральным советским объектом. Никакое нарушение приличий в его святых стенах было невозможно даже для самых-самых отпетых безобразников. Хотя, конечно, советского хулиганистого подростка все эти чистые стены, неразбитые лампы и всё такое прочее — искушали страшно. Особенное вожделение вызывали именно плафоны на эскалаторах: о, как же мучительно хотелось взять железную палку и, проезжая мимо, кокать каждый из них, кокать с грохотом, размандячивать их один за другим — бдыщ, бдыщщ, бдыщщщ!!! Это была сокровенная и недостижимая мечта любого московского хулигана.
Разумеется, описывать подобное — битьё плафонов в метро — было категорически нельзя, ни под каким видом и предлогом. Дометий же описывает не просто битьё, а стрельбу по плафонам. В тексте только что прямым текстом не говорится, что герои, якобы паля друг в друга, на самом-то деле лупят по лампам — причём явно испытывая острейшее удовольствие от этакого вандализма. Более того, именно это адское наслаждение и сгубило шпиона: он просто не смог остановиться и продолжал бить лампы, покуда не кончились патроны... Здесь был бы уместен развёрнутый психоаналитический комментарий, но нам достаточно констатации того, что советский редактор эту сцену вымарал бы, после чего и весь рассказ пришлось бы отправлять на помойку.
Во втором рассказе, про стихи, нарушение конвенций происходит сразу же. Рассказ посвящён развращению детских душ путём детских стишков-садюшек. Уровень идиотничанья, опять же, соблюдён на ять. Но пресловутые стишки цитируются — что абсолютно недопустимо. Хуже того — под покровом советского текста таится настоящий аспид: архизапрещённый припев "Песни о вещем Олеге" — со страшными словами "так за Царя, за Родину, за Веру мы грянем громкое ура, ура, ура". Более того, это сопровождается политинформацией самого возмутительного свойства — "Дядя Серёжа сказал, что с таким припевом в старину ходили в бой наши солдаты и матросы, о которых, например, сняли фильм 'Герои Шипки' или про крейсер 'Варяг'". У советского редактора подобная контрреволюция могла бы вызвать нервический припадок.
(Впрочем, из занудства отмечу, что песня написана в 1910-х годах, пелась на мотив "Варяга" (конкретно — под мелодию Турищева), в качестве основного текста использовались слова Пушкина. Об авторстве припева мне, увы, ничего узнать не удалось.)
Очень хочется развнитить и остальные тексты, но где-то надо остановиться. Упомяну лишь рассказ "Как мы с Мишкой чуть не стали масонами". Тут крамола более чем очевидна — сами разговоры о масонах в советской литературе, тем более в детской, были совершенно неприемлемы. Более того: по ходу дела в текст просачиваются словечки и формулировочки, в СССР циркулировавшие только в определённых — и плотно контролируемых Компетентными Органами — кругах, но совершенно недопустимые в детлите. Но на самом деле крамола сидит глубже. Добрый дяди, заманивающие мальчиков в подвал, чтобы во что-то тайное посвятить — слишком понятный современному читателю образ. Если бы Дометий дохулиганил бы ещё на полоборота, мы бы читали рассказ "Как мы с Мишкой чуть не стали водорастами". Вопреки мнению нынешней молодёжи, это слово изобрели отнюдь не Попов с Белобровом: оно имело хождение ещё в семидесятые в "детском языке". Что оно означало, догадаться нетрудно... Однако автор остановился ровно там, где остановился — чтобы не проколоться, чтобы отравленная игла не высунулась из конфетки, подаренной наивному советскому дитяте шпионом-интуристом.
Я позволил себе восполоьзвасбобраз не случаен. Истории про иностранных шпионов, которые раздают советским детям конфеты и "жувачку" с иголками и лезвиями внутри, были важной частью советской устной мифологии. Дометий Завольский в своих текстах неким образом овеществляет эту метафору.
Поискать иголочки в остальных "мишкиных рассказах" я предоставляю читателям.8
В заключение — что-то вроде конструктива.
Восхитительные эстетские опыты Завольского — как, скажем, и монструозные эксперименты над советскими текстами вроде сорокинских — могут быть очень удачными, но они не предназначены для широкой аудитории. Более того, та прослойка читателей, у которых достаёт опыта и вкуса, чтобы оценить и насладиться подобными, так сказать, экзерсисами, по естественным причинам тает. Зато растёт слой людей, с советской культурой не то чтобы незнакомых — те же детские книжки живут долго — но не понимающих её базовых понятий, кодов, и прежде всего ограничений. Например, детей, которые берутся читать того же "Баранкина" просто как "обычную книжку" — и потом либо откидывающих её в сторону, либо читающих примерно с тем же чувством, с каким читают о далёких странах и их обычаях. То есть — не отождествляя с собой.
Убеждённый антисоветчик тут может сказать, что это и хорошо: советская культура была страшной и гадкой, учила всяким мерзостям, и чем скорее её забудут, тем лучше. В топку всех этих Баранкиных, в топку!
Я, может быть, был бы и не против такого решения, если бы оно было технически возможно. Однако в нашу эпоху книги горят плохо: вся эта дрянь перенесена на электронные носители, доступна, и, в качестве таковой, может быть использована. Например, для советской пропаганды — сусальные образы советских школьников, картины унылого, но безопасного советского райка могут показаться "из нынешнего-то ада" привлекательными. Так что сжечь советскую литературку — или сделать вид, что её не было — не самый лучший выход. Её необходимо ЗАТЕРЕТЬ в массовом сознании, причём использовав для этих целей её же саму.
Как? А очень просто: так, как это делали и на Западе, и в том же СССР. То есть создать РЕМЕЙКИ базовых советских текстов — в том числе детских — которые были бы интереснее и живее (ну или хотя бы нажористее) оригиналов. Тем более, что в данном случае это не составляет никакого труда: зная, чего нельзя было писать советскому литератору, в текст — или на экран — нужно добавлять именно это. Желательно — цепляясь за оставленные в тексте крючки и швы.
Ну вот например. Из того же "Баранкина" получился бы отличный мистико-приключенческий телесериал. Для этого достаточно убрать запрет на мистику, приключения сделать настоящими приключениями, и использовать компьютерную графику (благо, для телеизображения это проще и дешевле).
Первая серия. Российский школьник Баранкин, возвращаясь домой поздно, находит в своём подъезде израненного старика азиатской наружности в странном жёлтом хадате. Баранкин жалеет старика, приносит его домой и оказывает первую помощь. Старик — плохо говорящий по-русски — сообщает школьнику, что он является главой древнего магического ордена, на которого напали его извечные противники. "По законам кармы, я должен был умереть, но ты меня спас", говорит старик, и в качестве благодарности дарит Баранкину древний амулет. Который сообщает его владельцу способность к перемещению сознания. Отныне дух Баранкина может вселяться в любое живое существо, за исключением человека — на это есть древний запрет. Баранкин не очень верит, но решает попробовать — на собственной кошке. И у него получается: небольшой концентрации воли достаточно, чтобы его сознание переселилось в кошку. Правда, он не может вернуться назад. Тогда старик берёт кошку-Баранкина и выбрасывает её из окна. Баранкин в ужасе... и тут он снова оказывается в своём теле. Старик объясняет, что единственный способ вернуться назад — или очень сильно испугаться, или испытать какое-то тяжёлое страдание. После чего вежливо прощается и выбрасывается из окна сам. До асфальта, правда, не долетает, исчезая в воздухе — на асфальт медленно планирует жёлтый халат... Дальше идёт собственно сериал. Первые три серии более-менее соответствуют книжке. Баранкин обращается в воробья, чтобы подслушать разговор эротичной Зины Фокиной, к которой он неравнодушен. В результате всяких приключений он — в воробьином облике — крадёт бриллиант у тайного перекупщика алмазов, случайно получает информацию о готовящемся теракте в московском метро, чуть не сгорает в трансформаторной будке и в конце концов, уже у себя дома, становится жертвой собственной кошки: он возвращается в своё тело буквально в последнюю секунду перед съедением... Чтобы разобраться с террористами, он пытается вселиться в полицейскую собаку, но ошибается и становится бабочкой... В следующей серии в виде муравья он замыкает контакты "адской машины", предотвращая взрыв в метро, но чуть не погибает сам... Дальше — серий тридцать. В конце концов он пытается вселиться в тело парня, которого, как он думает, предпочла ему эротичная Зина, и амулет перестаёт работать. Тогда он просто признаётся ей в чувствах и обретает "простые радости жизни". Хеппи-энд. Как это соотносится с оригиналом? А, делов-то — напишите в титрах "по мотивам", этого будет достаточно.
Особенное наслаждение можно получить, расширяя и дополняя детские рассказы Драгунского, Адамова или Овалова. Их очень украсила бы кровища, насилие и расчленёнка. Например, унылейший рассказ Драгунского о том, как ребёнок выбросил невкусную кашу на улицу, а она попала на шляпу прохожего, можно было бы ой как оживить, перенеся действие в начало девяностых, а прохожего сделав бандюком-отморозком, начальником над местной "бригадой". Сцена, в которой братва ломает дверь, а по окнам лупят из "калашей", способствовала бы много к украшению текста. Как и финал, в котором из-за дурацкой каши маленький идиотик лишается матери, которая берёт вину за выброшенную кашу на себя — и бандиты её сначала насилуют на глазах родных, а потом убивают с особой жестокостью. А что, педагогичненько!
Или, скажем, упоминавшаяся выше "Пещера Батикава". Текст невероятно скучный и кажущийся безнадёжным. А ведь из него мог бы получиться скандальный фильм про подростков-геев с большими кукурузинами. Которые сначала выращивают "древнюю кукурузу", это их очень сближает, а потом они находят утешение в объятиях друг друга. Фильм на территории РФ, конечно, крутить никто не будет (разве что в закрытых клубах), а вот на международные фестивали его возить самый раз: там кукуруза в чести. Снять это безобразие должна, конечно же, Валерия Гай-Германика. Опять же — "по мотивам". Возмущение старых тётенек — "как же они так испохабили детскую книжку" — только придаст пикантности... Что можно сделать "в этом смысле" из "Сына полка" — об этом я, с вашего позволения, умолчу, полагаясь на воображение читателя.
Даже скучнейшие советские детективы про недоложенные специи могут заиграть новыми красками. Достаточно перенести действие в космос — например, в мир "Дюны". Где космическим пилотам-псайкерам недокладывают наркотик-"спайс", позволяющий видеть вероятностные линии в гиперпространстве. В результате чего некоторые миры стали недоступными, что грозит разрушением единого космического человечества. Знаменский и его команда — мутант-телепат Томин и искусственная женщина-кибрид (она так и называется) — расследуют это дело на протяжении серий этак десяти.
Однако, пора заткнуть фонтан. Sapienti sat. Любой, абсолютно любой советский текст поддаётся переработке по указанному методу. В наш век ремейков и интерпретаций корпус советских текстов может стать настоящим кладом: из советской макулатуры можно создать — с минимальными, в общем-то, затратами — вполне оригинальный и полноценный кусок масскульта.
Взамен я прошу немногого.
Дорогие сочинители! Не трогайте, пожалуйста, сочинения Николая Николаевича Носова, в особенности его великую трилогию о Незнайке. Пусть она останется вечным памятником советской культуры, камертоном, незыблемой скалой над скучными ошибками веков и их же скучными шалостями.
Ну позязя!
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
