Гауляйтер Сибири

Инга, розовея, присела на диван. Хотя не должна была этого делать и понимала это. Во-первых, Чучелко заставило ее принести ей бутылку. Во-вторых, продолжало "тыкать" ей! В-третьих, не представилось само и не поинтересовалось ее именем!!

То есть вело себя... отвратительно.

И в то же время... Инге было его жаль. Ну не могла она, такая молоденькая и романтичная, не посочувствовать человеку, который так переживает трагический финал своей любви.

Со стороны все это выглядело несколько шокирующе и в то же время забавно... только дамы да фюрер, пожалуй, не находили в этом ничего забавного.

Адольф, похоже, зря выписывал свои петли и распускал хвост. Тут он и оглянуться не успел — как ангелочек и самый драный черт из всех взяли и исчезли, притом никто не заметил — черт ли утащил ангелочка, или же ангелочек сам улетел за ним.

"Вот-вот, — мрачно подумала Магда, — ты б еще полгода вещал ей о ее красе небесной, а Боб уже дрючит ее во все дыры... Только этого ж не хватало, бедная девка..." На самом деле, Боб заставил ее просто восхищаться — пьяный, немытый, небритый кабан, а девку из-под носа фюрера свел — как свистнул...

Инга сама пошла за ним... как оказалось, в его комнату. Сама не понимая, почему. Не хотела оставлять его одного — ему же так плохо! Она почему-то ждала от него каких-то долгих, откровенных разговоров, готовилась выслушать... ее, маленькую, пока еще интересовали такие вещи.

Но вот Роберта они не интересовали совершенно, ни в данный момент, ни вообще. Его интересовало абсолютно другое. Бутылка и девочка. Наконец-то девочка. Он уже одичал без женской ласки.

Девочка действительно оказалась девочкой в том самом смысле, то есть ласки ждать не приходилось, но остановиться он не мог. Без женской дырки он тоже уже ошалел.

Девочка что-то попискивала и пыталась его отпихнуть.

Не орала в голос Инга от стыда. Сама пошла — сама и виновата... Но сопротивлялась пьяному кабану как могла. Могла она, как ни странно подумать о таком, взглянув на нее, немало. Ее изящное тело было телом не куколки, а балерины — сильным, гибким, упругим... Но он был сильнее, и очень намного.

Она удивилась — хватило сил удивиться — когда он, взглянув на ее залитое слезами лицо, вдруг отстранился и вопросил:

— Чего ты ревешь?

Заикание исчезло бесследно.

— Я тебя что, насилую?

— А что же... вы делаете? — спросила она.

— Так это потому, что ты не даешь мне доставить тебе удовольствие, дурешка, — сказал он грустно. И вдруг заорал:

— ИДИ ОТСЮДА!!! ПОШЛА ВОН!!! Не хуй издеваться еще надо мной!!!

Инга вздрогнула, потом увидела, что плачет тут не только она... Самое странное, что бешеный кабан совершенно не по-мужски и не думал скрывать слез. Даже рукой лица не закрыл. Впрочем, он ведь не плакал в прямом смысле — не всхлипывал даже, просто из его посветлевших — еще одно чудо! — глаз лились и лились слезы. Ручейками.

Она оглядела себя. То, что не могла оглядеть — ощупала.

От прически ничего не осталось, от платья — тоже почти ничего...

— Ну и куда, — спросила она тихо, — я в таком виде от вас по коридорам пойду? А, рейхсляйтер?..

— Роберт меня зовут, — буркнул он. — Вот почему стоит ебать девственниц: смешно. Ты ее ебешь, а она тебя на "Вы" и по званию-должности...

— Не смешно, — сказала она. Грубость ее коробила. — И потом, вы со мной еще не сделали того, о чем сейчас сказали.

Сама не поняла, как это выскочило. Но...

— А ты хочешь, чтоб я сделал?..

— А просто поспать вы не хотите? По-моему, вам это необходимо...

— Сопля, не строй из себя Магду, ладно? — сказал он так добродушно, что эта ужасная грубость прозвучала даже ласково, — Не учи меня жить. Лучше дай мне. Тихо и спокойно.

— А дальше мне что делать?.. После вас?.. У меня ведь будет любимый... когда-нибудь.

— Если твоего любимого выведет из себя отсутствие кусочка кожи в твоей мандюшке, это не любимый, а хуй знает что.

Инга сидела на кровати, тихо перебирая случайно уцелевшую нитку жемчуга на шее, как четки. Она абсолютно ничего уже не знала, не понимала, в душе же... обычно там все чувства танцевал красивый кордебалет. Совершенно неясно, с чего кордебалет этот вдруг приобрел какой-то непристойный вид... Странные улыбки, распухшие губы, горящие глазки...

Роберт вдруг подвинулся ближе — и легким рывком пальца разорвал крепкую нитку. Тынц-тынц-тынц!

— Что за дрянь ты носишь, — сказал он, — Тебе настоящий надо.

— А этот разве не...

— Ты где его взяла?

— Один молодой человек... Я... я очень пыталась отказаться... ведь такой дорогой подарок, а я не...

— Понятно. Фальшивый был поклонник. Ты по стуку-то не слышишь? Стекляшки это. Даже не культивированный — простое стекло. Умно покрашенное.

— Вы ювелир, рейхсляйтер?

— Химик я...

— Знаете, — сказала Инга, — а какая по сути разница, жемчуг или стекло?

Она имела в виду, что смотрится-то одинаково. Но он то ли не понял, что она хотела сказать, то ли сделал вид, что не понял.

— Разница, — сказал он, — большая. Поменьше, чем меж бриллиантом и кирпичом, но есть. Жемчуг, девочка — это арагонит... тьфу, ты не знаешь этого слова. Карбонат кальция, формула — кальций-це-о-три. Арагонит — он слоистый такой, поэтому требуется добавление органики. В данном случае клея. А клей, ты не представляешь, выделяет моллюск, в раковине которого растет жемчужина. Конхиолин называется. Клей, не моллюск... Ну и воды там немного, куда без нее. Процента два-три, быть может... Натуральный жемчуг — штука забавная. Знаешь, было поверье, что жемчуг — это для порядочных людей, якобы на человеке низком он болеет и умирает...

— А это действительно так?

— Могу предположить, что связь между порочностью и смертью жемчуга есть, — улыбнулся Роберт, — На самом деле, жемчуг вообще не стоит носить на голом теле. А человек, подверженный порокам, как правило, вскоре расстраивает здоровье, его кожа начинает выделять всякую дрянь — ну и...

Она потрясенно смотрела на него, даже, кажется, рот приоткрыла, как в раннем детстве. Пока что ни один из ее поклонников не делился с ней формулой жемчуга и не сыпал ужасными непроизносимыми словами... Впрочем, он не твой поклонник, дуреха, это ты за ним прибежала!!! Думала, ему действительно плохо, еще пойдет пустит пулю в лоб, а он... про конихолин! Или конихолит?

Он спокойно развалился на кровати и вдруг тихо-тихо, нежно, так, что низкий баритон затрепетал, протестуя против своего превращения в тенор, попросил:

— Ну иди ко мне. Я тебе не сделаю больно, обещаю.

— Зачем? — спросила она слабым голосом. — Ну... зачем? Вы... вы меня не любите. Вы меня в первый раз сегодня уви...

— Вот потому и хочу этого. Увидел бы несколько раз — может, не захотел бы, — с совершенно убийственной честностью ответил он. На ее ресницах задрожали слезы от обиды.

— Ладно, иди отсюда. Сейчас уже поздно, никто не увидит. А еще лучше — сейчас иди , а наутро езжай домой и попроси матушку побыстрей выдать тебя замуж. Все что-то женское в тебе появится... кроме оболочки, — глухо сказал он.

— Почему... почему вы так говорите?! — щеки у нее пылали, как в детстве, когда застукают за чем дурным.

— Потому что женщина, девушка сейчас лежала и получала бы удовольствие. А ты мою лекцию про карбонат кальция слушаешь.

— Вы так уж уверены, что мне с вами будет хорошо?

— Конечно, — сказал он лениво. — Уверен. Будем спорить, крошка? На пост рейхсляйтера Германского рабочего фронта?

— Зачем он мне?..

— Вот именно — абсолютно незачем, поэтому ты его не увидишь, — засмеялся он, и в серых глазищах заиграли такие теплые огоньки...

Господи, подумала она, да это ЕМУ нужно, ЕМУ... и ничего плохого он мне действительно не сделает... не сможет... он же чудо в перьях, а не мужчина...

— Ну что тебе, жалко, что ли? — совсем по-детски спросил он. И она на все махнула рукой... Не хотелось оставлять его здесь одного, с обиженной мордой и почти полной бутылкой. Она поняла наконец, что ему действительно плохо, а грубости, формулы и шуточки — это слабая анестезия...

В конце концов, подружки столько рассказывали про ЭТО, кто — про рай, кто — про страшную боль... очень, очень интересно было узнать, где же истина.

— Выключите, пожалуйста, свет.

— Ни за что. Мне слишком приятно на тебя смотреть... И потом, мы люди, а не кроты, чтоб заниматься самым красивым в мире делом во тьме кромешной. Это бездарно.

Обещание насчет "больно не сделаю" он сдержал. Большим специалистом был в том, что нужно делать с самым нежным и капризным местечком на женском теле. Никакой боли она так и не почувствовала, хоть и старалась, да, очень старалась — каждый самый крошечный нервик был натянут — и от самой ситуации — "я! Первый раз!! С мужчиной!!!", и от сознания того, как все это... выглядит. Со стороны. Тех, кто видел, как я за ним побежала, словно девушка самого невесомого поведения... Правда, мысли эти — как и все прочие — скоро исчезли, остались лишь чувства, и вот с ними-то Инга не могла не то что справиться, но даже разобраться...

Да, в первые мгновенья было любопытно и в то же время неловко — а потом стало очень тепло, очень хорошо, она со стыдом позволяла ему делать с собой "ужасно непристойные" вещи — и стыд уходил, приходили жар, и радость, и легкость... За какие-то полночи она успела так привыкнуть к нему, словно все шло как должно было, она уже не представляла, что этот человек несколько часов назад был ей незнаком. Он так с ней обращался, словно только она на всем свете была самым любимым и дорогим ему существом — и она вдруг почувствовала нечто схожее... его некрасивая, скуластая мордаха была уже совершенно родной, она словно узнавала, а не видела впервые все его характерные гримаски, усмешечки, движения бровей.

— Ну, что ты все на меня так смотришь? — спросил он.

— У вас... — она вдруг осеклась и тихо усмехнулась — дура, действительно дура. Заниматься с человеком любовью и ПОСЛЕ этого "выкать"... — у тебя очень красивые глаза. И губы тоже.

Он искоса на нее взглянул. Он слышал это — разными словами — от каждой своей женщины.Видимо, это была правда. На него самого в зеркале совершенно не действовало притяжение собственных глаз, а губы... физиономист бы тут ничего особо хорошего не сказал, форма верхней в форме "амурова лука" — безошибочный признак блядской натуры...

Они помолчали. Молчать вместе оказалось тоже хорошо.

Потом Инга с мягкой иронией произнесла:

— Так после этого вы, как честный человек, должны будете на мне жениться?..

Он тут же отозвался:

— А я и женюсь.

— Смеетесь? — она не заметила, как опять сбилась на "вы".

— Почему? Только ты не давай согласия, детка, когда я тебе это предложу.

— Вы, хотя бы интереса ради, не хотите узнать, как зовут вашу...хм... будущую жену? А то — то "девочка", то "крошка", то "детка"...

— А мне неважно, как тебя зовут. Главное, чтоб не Грета. Не Грета ведь?

Вот ведь зараза такая! — подумала Инга, но ей не было теперь обидно. Было... весело.

— Не любите имя "Грета"?

— Слишком люблю, — ответил он просто, и она вторично чуть не дала себе по лбу: дурии-ища!!! Ведь Магда говорила... правда, имени не называла, но тут ведь ежу понятно...

— Меня зовут Инга, — сказала она.

— Ну и чудесно, — ответил он. — А меня Роберт. Спи давай...

Она действительно заснула — объездил он ее знатно...

А Роберт долго лежал, глядя в потолок, и грустно улыбался. Правда, что ли, жениться... А что, все будет рядом что-то женское, теплое, ласковое. Хорошая ведь девочка. Его как-то странно умиляла и в то же время слегка раздражала ее тихая деликатность по отношению к нему. Грета и с самого начала не была такой... хотя тоже была девочкой. А уж потом... Роберту очень, очень нравилось, как она с ним обращалась. Если всерьез — то так неизменно-уважительно, так спокойно и честно. А если накатывала — на обоих — веселая любовная дурь — то Грете и тут среди его женщин равных не было... Как она задиристо-ласково звала его "Кабанчиком"... Как звонко шлепала по пивному пузу... А когда он, спасая брюшко, перекатывался на него, Грета как-то убийственно приятно почесывала ему загривок и требовала "проявить истинную суть". Кабан лениво, удовлетворенно похрюкивал. Грету его хрюки всегда смешили до колик и она валилась на подушку, захлебываясь и стирая с глаз невольные слезы. Кабан поднимал голову и требовательно выхрюкивал, чтоб загривок чесали еще...

В Гретином физическом влечении к нему всегда было что-то грубоватое — таким образом она словно предостерегала его от чего-то (мол, смотри, я тебе не кисейная барышня!) — или просто позволяла себе с ним то, чего никогда не могла с другими. В девочках ведь обычно не одобряют грубость и склонность к мальчишеским способам воздействия на действительность. Конечно, все это происходило только наедине — никто и не догадывался, что воспитанная и изящная Грета на такое способна. Она могла повернуть его голову к себе за ухо, если он медлил к ней повернуться, могла проучить за что-то оплеухой или затрещиной (чаще последним, она заметила, что оплеухи его действительно обижают), могла шлепнуть по заднице, чтоб поторопить. Ему это даже нравилось. С другой стороны, она и ему позволяла иногда не церемониться с ней — в частности, брал он ее иногда очень грубо и на самой неудобной поверхности. Грета только шипела, как раздраженная кошка, когда ее швыряли на стол или вообще перегибали через каменный парапет на пустом пляже...

Все, кабан. Спи и не хрюкай. Греты нет и не будет.

Утром Инга проснулась в одиночестве. Сонно оглядела комнату и увидела, что на стуле стоит ее чемоданчик... Роберт позаботился о том, чтоб ей с утра не пришлось идти к себе в отрепьях, оставшихся от вечернего платья.

Щелкнул замок.

Она инстинктивно натянула на себя одеяло, не враз узнав вошедшего. А узнав, только брови подняла.

Это было ее вчерашнее чучелко — ее первый мужчина, ее Роберт. Морда ясная, выбрита до блеска, глаза горят. Коричневая форма отглажена до неправдоподобия, из-под кителя сияет белоснежный ворот сорочки, сапоги как зеркало... Разгильдяйская походка, прибитый хребет — где все это? Шаг строевой, осанка боевая — грудь колесом, башка вздернута. Нос кверху. Ох мы какие... когда трезвые! Или вправду собрался делать предложение?..

Роберт подошел, склонился над ней, поцеловал. От него пахло одеколоном.

— Сколько времени? — спросила Инга почему-то шепотом.

— П-полдень.

— Ничего себе...

— Да л-ладно. Фюрер тоже только что встал... И уже передал мне, что хочет меня в-видеть. П-по всей видимости, будет немножко ебать за вчерашнее. Б-без вазелина.

Инга смущенно фыркнула — ей... хм... представилась эта малоприличная и маловообразимая сцена. Но Роберт, надо сказать, вовсе не выглядел обеспокоенным будущей выволочкой у фюрера.

Даже умывшись, одевшись и приведя себя в порядок, Инга осталась какою-то сонной... и ей это даже нравилось.

На веранде она увидела Магду. Та подняла на нее свои светлые, все замечающие глаза.