Тетрадь 70

Пока спускались на лёд, как-то само собой разошлись на две группы и вытянулись в шеренги, но заметно дальше друг от друга, чем парни. И шеренги были ровнее.

— Ну, мужики, — Светлоусый в середине шеренги оглядел своих. — Перекрестись, что руки чисты.

Эркин не понял, но, подражая Рябычу и остальным, сдёрнул с правой руки варежку и, сложив три пальца щепотью, коснулся ими лба, груди, правого и левого плеча, расстегнул и сбросил с плеч полушубок так, чтобы тот упал сзади за спину, натянул варежку обратно. Так же сделала и шеренга напротив. Обшарив её взглядом, Эркин нашёл Тима. Смотри-ка, пришёл. Но на другом конце стоит. Ладно, потом разве только в общей свалке сойдёмся, а пока... Точно напротив него кряжистый светлобородый и синеглазый, как почти все здесь, мужчина в выцветшей от стирок синей рубашке.

— Сходимся, мужики.

И мерный шаг. Сходились не спеша и, неожиданно для Эркина, держа равнение. Когда между шеренгами оставалось меньше шага, остановились. Эркин, не отрываясь, смотрел прямо в лицо своего противника.

— Ну, с богом, мужики. Ии-эх! — прозвучал чей-то голос.

Эркин отклонился, пропуская возле уха летящий в лицо поросший золотистыми волосками кулак, и ударил точно в грудь, вложив всю силу. Вырубать надо первым ударом, второго тебе сделать не дадут — истина, усвоенная им ещё в питомнике. Попал хорошо. Его противник, по-рыбьи хватая ртом воздух, попятился, и Эркин пошёл на него. Но на третьем шаге тот словно споткнулся и сел на снег. Лежачего не бить, а сидячего?

— Пошёл на черту! — рявкнул за его спиной Рябыч.

Эркин оглянулся, проверяя, правильно ли понял.

— Пошёл! — с тяжёлым выдохом Рябыч ударил своего противника в ухо, повалив того, тяжело перешагнул через упавшее к его ногам тело в армейской гимнастёрке и пошёл к валявшимся на снегу курткам, полушубкам и шинелям шеренги противника.

Эркин пошёл рядом. Перешагнув через черту из вещей, они остановились и повернулись лицом к поредевшей "стенке".

Да, вон идёт светлоусый, Колька в своей смешной полосатой фуфайке, ещё... А упавшие так и лежат на снегу. А на той стороне кто прошёл? Тим?! Да, вон стоит. Ну, понятно, кому и пройти, как не ему. Они встретились глазами и, привычно сохраняя лица неподвижными, еле заметно кивнули друг другу.

И вот на той стороне Тим, ещё мужчина, да это же Терентий! А на этой... ого сколько! Больше десятка прошло, точно. А не прошедшие сидят и лежат на снегу.

— Наша взяла, мужики! — Светлоусый сорвал с головы и подбросил вверх свою шапку.

И Эркин, подражая остальным, свистел, что-то орал, подбрасывал и ловил свою ушанку. Лежавшие на снегу ставали, отряхивались. Строй смешался. Хохоча, ругаясь кто весело, а кто и зло, разбирали одежду. Встряхивая перед тем, как надеть, полушубок, Эркин быстро оглядел склоны, проверяя себя. Не показалось ли ему, что на берегу были женщины? Нет, точно. Прибежали смотреть. Мальчишки надеревьях...

Рябыч кивнул ему.

— Могёшь.

Эркин улыбнулся в ответ, поняв, что его приняли.

Бывшие минуту назад противниками уже все вместе шли к берегу. Эркин нашёл взглядом "своего". Как тот? Вроде отдышался. Ну и ладно. Врезал-то ему в полную силу. Дурак Тим. Ударить белого — не проблема. Ударить в силу, но без злобы — вот что сложно. Если б не те драки с Андреем и Фредди на выпасе, не смог бы сейчас. Или бы подставил себя, или бы сердце загорелось, и тогда, как в заваруху. Насмерть.

Эркин тряхнул головой, отгоняя ненужные сейчас, царапающие воспоминания.

— Эй, Мороз, — окликнул его кто-то. — Айда пиво пить.

— Айда, — кивнул Эркин.

— Не время для пива. Браги бы сейчас...

— Точно, брага — самое то.

— Так что, к Мадамихе?

— А пошла она...!

— Чего так?

— А хрен её знает, чего она мешает. С кружки лапти откидываешь.

— Это не брага крепкая, а нутро у тебя хлипкое.

— Не нутро у него, а голова.

— А ну её...

— Голову?

— Мадамиху, дурак.

— На свою, что ли, зовёшь?

— А чего ж?!

— У Мадамихи крепче.

— Ну и вали к ней, — Светлоусый оглянулся и кивнул Эркину.

К Светлоусому пошла вся их "стенка" и несколько мужчин из другой. Набились в тесную, с низким потолком комнату — её называли горницей, расселись за длинным, покрытым вышитой скатертью столом. Пили золотисто-бурую густую брагу, ели пироги с мясом и рыбой и не спеша, со вкусом вспоминали, кто кому и как двинул.

— А ты ничего, — Рябыч через стол кивнул Эркину. — Раньше на "стенку" ходил?

— Нет, — качнул головой Эркин. — Я о "стенке" только здесь и услышал.

— А так-то дрался? — спросил ещё кто-то.

— А иначе не выживешь, — ответил за Эркина Колька. — А вот, слушай, ты ж как-то об олимпиаде говорил.

— Там один на один выходили, — ответил Эркин.

— Это как, сам-на-сам, что ли?

Помедлив, Эркин не очень уверенно кивнул.

— Так, наверное.

— Ага, понятно.

— Ну, так что, мужики, на масленицу теперь "стенку" заведём или как?

— А чего спрашиваешь, испокон так было.

— Ну да, отродясь, святки да масленица.

— На Ивана Купалу ещё.

— Я не о том. А в масленицу и сам-на-сам попробоваться можно.

— А то мы не знаем, кто чего могёт?

— Новых много. Смотри, как "стенка" показала.

— И то.

— Что ж, мужики, дело решили?

— Чего бухтишь, ясно, что решили.

— Тогда остатнюю, мужики. Наливай, хозяин.

Светлоусый, бережно наклоняя большую — Эркин таких и не видел раньше — мутного, словно запылённого изнутри стекла бутыль, разлил брагу. Получилось по полстакана. Все взяли стаканы и встали.

— Ну, дай боже, нам и завтра то же.

Эркин выпил со всеми, как все взял кусок пирога, заел и в общей толпе пошёл в сени. Как все кивком ответил на полупоклон жены Светлоусого, что благодарила их за честь да почёт.

На улице Эркин почувствовал, что опьянел. Странно, брага не показалась ему особенно хмельной. Он взял пригоршню снега с ближайшего заборного столба и вытер им лицо. И вроде полегчало.

— Айда, — Колька хлопнул его по плечу.

— Куда? — спокойно спросил Эркин.

— На Кудыкину гору. А по дороге ко мне завернём.

Эркин не стал спорить. В самом деле, Колька у него на беженском новоселье был, и вообще... стоящий парень.

Они прошли по улице, свернули в проулок, где заборы были уже гораздо выше и глухими из неокрашенных досок. Колька толкнул узкую калитку, и они вошли в загромождённый сараями и поленницами двор. К удивлению Эркина, Колька не пошёл к дому, а свернул на тропку между сараями, кивнув Эркину на метавшегося на цепи кудлатого грязно-белого пса.

— Он только брехать горазд, иди смело.

Натянув до отказа цепь, пёс обнюхал край полушубка Эркина и, гавкнув им вслед, ушёл в конуру.

За сараями ещё один забор и калитка. Второй двор был маленьким и не таким заставленным, от калитки расчищенная дорожка к крыльцу, рялом с крыльцом в окошке виднелась детская рожица.

— На Пасху покрасишь, к Рождеству облупится, — Колька провёл ладонью по лохмотьям краски на столбике крыльца. — Дерьмо, а не краска.

Но обшарпанная дверь закрывалась плотно и не скрипела, а внутренняя была обита войлоком, и в сенях чисто, лампочка забрана в колпачок абажура, вещи не навалом, а по стенке в ряд крючки, снизу вроде полки для обуви, тут же специальный веник, чтоб обметать снег, и вообще... порядок на загляденье. Они разделись, обмели бурки и вошли в кухню, где в ноги Кольке сразу ткнулся мальчишка, а от печи им улыбнулась женщина в фартуке поверх платья и в косынке, из-под которой выбивались кудрявые тёмные пряди.

— Во! — Колька подхватил мальчишку под мышки, легонько подбросил и поймал. — Братан мой. Мировой пацан! А это мама Фира. Мама Фира, это Мороз, мы в одной бригаде.

— Здравствуйте, — улыбнулась женщина. — С Рождеством вас.

— Здравствуйте, — ответно улыбнулся Эркин. — Спасибо, и вас так же.

— Мама Фира, он нехристь, вроде нас, — засмеялся Колька. — Ты нам чаю сделаешь, а? Мы со "стенки" и браги выпили. Ну, твоего чаю, ладно?

— Конечно, Коленька. Ты к Сёме после зайдёшь?

— Не, сейчас, — Колька опустил мальчишку на пол и легонько подшлёпнул. — Юнга Колобок, вольно, можешь быть свободным. Айда, Мороз, разуемся только.

Пол был чистым, и Эркин спокойно остался в носках, поставив, как и Колька бурки у печки на специально подстеленной рогожке. Из кухни они прошли в маленькую горницу и быстро — Эркин и оглядеться не успел — нырнули в совсем уже маленькую комнату, отгороженную от горницы даже не стенкой, а занавеской. "Выгородка?" — удивился про себя Эркин. Узкая длинная комнатка упиралась одним концом в печь, а другим в окно. Узкая, явно самодельная койка, застеленная пёстрым, сшитым из разноцветных треугольников одеялом, крохотный, похожий на вагонный, столик у окна. Над кроватью приклеенные к стене фотографии.

— Во, ты фотки пока посмотри, а я к Сёме загляну. Другой мой брат. Лежачий он, спинальник, — последние слова Колька произнёс с таким угрюмым выражением, что Эркин счёл за лучшее воздержаться от вопросов.

Колька исчез, а Эркин подошёл поближе рассмотреть фотографии. Мужчина, чем-то похожий на Кольку, в чёрной форме с погонами, нашивками, на груди медали, ордена, какие-то значки. Сбоку на поясе как нож, но подвешен как-то странно, не по-ковбойски. Тоже моряк? А нож тогда зачем? Рядом раскрашенная вручную фотография девушки со светлыми кудряшками. Сначала Эркин подумал, что это родители Кольки, но девушка никак не походит на Маму Фиру. Так это Колькина девчонка, что ли? А вот и сам Колька, и ещё с десяток парней, все в форме, с орденами, у ног чемоданчики и мешки, смеются все... Из-за занавески доносились голоса, засмеялся Колька, ещё кто-то.

— Ладно, мама Фира, — Колька вошёл и встал рядом с Эркином. — Смотришь? Это мы на дембеле. А это батя мой.

— Моряк? — рискнул уточнить Эркин.

— Ну да. А это, — Колька указал на фотографию девушки. — Это маманя моя. Я-то такой и не помню её, это ещё, — он хмыкнул, — ещё до меня. А другой фотки нет.

Эркин задумчиво кивнул. Значит, мама Фира — не мать Кольке, ну да, и молода она для этого, а... а это уже Колькины проблемы, не его.

— Вот, — плечом отодвинув занавеску, в комнату вошла мама Фира. — Попейте чаю пока, а там и обед поспеет.

— Ага, — Колька ловко взял у неё две большие чашки с дымящейся тёмно-янтарной жидкостью и поставил на столик. — Спасибо, мама Фира.

— Спасибо, — улыбнулся и Эркин.

— На здоровье, — кивнула она и вышла.

— Садись, — Колька вытащил из-под столика табуретку, а сам сел на кровать.

Эркин сел на табуретку и взял чашку, вдохнул горьковатый, напомнивший костры на Перегоне запах.

— Чай такой? — удивился он.

— У мамы Фиры он особенный, — засмеялся Колька. — Чай-трезвиловка. Знаешь, как голову проясняет. На травах всяких.

Эркин глотнул обжигающе горячую жидкость. Да, чувствуется что-то... травяное.

— Хорошо?

Эркин молча кивнул в ответ, и Колька довольно ухмыльнулся.

— То-то. Готовит мама Фира... обалдеть, как вкусно. Кабы денег побольше...

— А что, — Эркин и видел, что Кольке хочется выговориться, и не хотел обидеть зряшным любопытством. — Ты один работаешь?

— Ну да, — Колька заговорил тихо. — Сёма, он лежачий, ему спину осколком повредило, руки ещё шевелятся, а дальше всё... А пенсия инвалидная — это ж не деньги, слёзы. На Колобка пенсия за отца тоже... дай бог, чтоб на хлеб хватало. Если б не огород, да не куры с козой, то совсем... кранты. А это ж всё обиходить ещё надо.

— Кроликов ещё можно, — задумчиво сказал Эркин. — Я в лагере слышал, что кроликов держать выгодно.

— Во, — Колька взял со стола и показал ему тоненькую книжку, на обложке которой был нарисован кролик. — В библиотеке взял, — Колька заговорил в полный голос. — Думаем мясных завести и пуховых, чтоб пух ещё счёсывать и прясть.

— Козы тоже пуховые бывают, — поддержал Эркин.

— Слышал. Наша Манька молочная зато. Три стакана как отмерено.

— В день?

— Скажешь тоже, она ж не кошка. В дойку, — гордо сказал Колька.

Эркин изобразил изумление и восторг, и Колька довольно заржал. С той стороны занавески запыхтели и подёргали ткань.

— Закатывайся, — разрешил Колька, подмигивая Эркину.

Отодвинуть или поднять ткань малыш не мог, и потому просто подлез под ней.

— Во, я ж говорю, Колобок, — смеялся Колька. — Лезь сюда.

Сопя от напряжения, малыш забрался на койку, сел рядом с Колькой и очень серьёзно, даже строго посмотрел на гостя. Эркин улыбнулся ему, и мальчишка сначала неуверенно, а потом широко улыбнулся в ответ. Колька взъерошил ему кудрявые тёмные волосы и сказал с нарочитой строгостью:

— Ну, пришёл, так сиди тихо. Юнги без команды голос не подают.

Малыш снизу вверх посмотрел на него и подлез ему под руку, упёршись кудрявой макушкой в подмышку Кольке. Эркин улыбнулся, сразу вспомнив Алису, её манеру так же подлезать к нему или Жене, улыбнулся своей "настоящей" улыбкой.

— Хороший пацан.

— При моём воспитании плохим не будет, — Колька допил свой чай и удовлетворённо фыркнул: — Уф, хорошо!

Эркин кивнул, допивая. Колька легко встал, снял малыша с кровати и взял обе чашки.

— Давай, юнга, отнесём посуду на камбуз, нечего ей в кубрике делать.

Юнга, камбуз, кубрик... это что, не по-русски уже? И, когда Колька вернулся, Эркин сразу спросил об этом.

— Это по-морскому, — рассмеялся Колька. — Кухня — камбуз, матросы в кубрике, офицеры в каюте, а юнга... ну, мальчишка на корабле, будущий моряк. Понял?

— Понял, — кивнул Эркин.

— Вот, — Колька показал на ещё одну фотографию. — А это корабль мой. Катер "Стерегущий". Вот такой, — он показал Эркину оттопыренный большой палец. — Вот такой корабль был. Я-то сначала на "Ревущий" просился, к бате, рапорт писал, а потом не жалел. И команда классная была, во парни.

— Это они? — Эркин показал на фотографию, которую Колька назвал "дембелем".

— Не, это я после госпиталя на линкор попал, на "Север", а "Стерегущего" и поднимать не стали. Нас из всей команды и пятёрки не уцелело, сутки, считай, болтался, пока не подобрали меня. А "Ревущего" ещё раньше подбили, там никто не выплыл. Это на Гнилой Банке. Там страшные бои были. Они всё на север, в обход к Поморью рвались, ну, и мы, насмерть, закрыли проливы.

Он сыпал именами и названиями, которых Эркин не знал, а потому и не запоминал и даже не всегда понимал, о чём говорит Колька, но слушал, не перебивая. А когда Колька замолчал, осторожно спросил:

— А брат твой, тоже моряк?

— Не, Семён в авиацию хотел, по мамкиной дороге, а попал...

— Твоя мать — лётчик?! — изумлённо перебил его Эркин.

— Не моя, Сёмкина, — отмахнулся Колька и засмеялся озадаченному виду Эркина. — Во каким стрелком мой батя был. Как пальнёт, так попадёт. Ну, я в госпитале и получил и на батю похоронку, и от Сёмы, чтоб навестил его, вдвоём ведь остались. Мне, как всем, отпуск на поправку, недельный, дали, я литер выправил и к нему. Я-то в Морском лежал, а он в Горном. Приезжаю, а у него в палате мама Фира сидит. Представляешь, я-то даже не знал, что батя опять женился, — Колька засмеялся и покрутил головой. — Вот так мы и встретились.