Нет ничего невозвратимого

Она отошла на шаг назад и стала на самый край настила, спиной к болоту. Я чувствовал, что она пристально РАЗГЛЯДЫВАЕТ моё лицо, хотя сам мог видеть лишь её силуэт.

Внезапно она лёгким движением смахнула с себя косынку, и чёрный поток волос разлился по её плечам. Я никогда не видел таких длинных волос! И как они помещались под косынкой? Было темно, но её волосы отсвечивали стальным блеском. Она медленно и величественно тряхнула головой, поправила причёску — и тысячи бликов пробежали от макушки к ногам.

Между тем, она притронулась к моему подбородку и пощекотала шею. Её пальцы были необыкновенно ловкими, движения — быстрыми, прикосновения — воздушными. Пальчики едва касались кожи, вернее, даже не касались, а останавливались от неё на расстоянии одного атома, создавая невообразимый энергетический контакт. Казалось, что по моему телу бегут едва заметные электрические разряды. Казалось, я слышу их щелчки. Мне стало необыкновенно тепло, легко, уютно и весело...

Она засмеялась.

— Ха, ха, ха....

Её смех прозвучал неестественно звонко. Тремя серебряными колокольчиками он пронзил темноту ночи, прошелся по воде, отразился от листьев ив, разбившись на тысячи звоночков, и исчез в глубокой заводи, оставляя за собой полноголосое эхо. "Ха-ха-ха", казалось, смеются мириады невидимых созданий, казалось, тысячи сказочных существ кружатся в буйном и вечном танце первозданного, ещё невинного мира.

Тут она обняла меня за шею, пригнула мою голову к себе и новый, бесконечный, засасывающий поцелуй обрушился на меня волной исступлённого безумия.

Только сейчас я понял, как надо делать ЭТО. Какими мелкими и неуместными казались мне теперь все мои механические ухищрения с расстёгиванием лифчиков и засовыванием рук в трусы, под юбку. То были нелепые кривляния глупой и самоуверенной обезьяны. То был секс — скучный, бездушный, физиологический, американский. Каким гнусным казался он мне теперь на фоне того, что наступило. В общем, сегодня я получил жирную двойку, в том самом деле, в котором много лет самонадеянно считал себя специалистом. Оказывается, я ничего ещё не знал...

Как будто бы перед моими глазами распахнулась вселенная. Миллионы звёзд вьюжились на фоне бездонной черноты. Их кружение убыстрялось, и вот все они слились в одну звезду невообразимой яркости. Она как бы говорила: "Я здесь, Я взошла и больше не уйду с небосклона".

Казалось, я падаю в глубокий омут. В ОМУТ НАСЛАЖДЕНИЙ. Вот его тёплая вода коснулась моих сцепленных в объятья рук... вот она покрывает плечи... вот она сомкнулась над моей головой. Казалось, что-то меня затягивает в непостижимую глубину. В кромешную бездну. В БЕЗДНУ СЧАСТЬЯ...

Село за болотом

Как мы шли дальше, не помню. Мы с ней были почему-то очень мокрые. Наверное, по дороге попали под сильный дождь. Я окончательно пришёл в себя, когда мы уже подходили к селу. Было слышно, как воет деревенская собака. Вой её был протяжным, надрывным, почти человеческим. Будто бы она беспредельно тоскует по ком-то и всю свою тоску, всю боль своего собачьего сердца хочет вложить в этот вой.

Тропинка, подарившая мне столько удовольствий, внезапно закончилась. Ивы расступились. Первое, что я увидел в селе — огромное чёрное здание деревянного амбара. Светила луна, и крыша амбара отливала таинственным блеском.

Мы шли по неосвещённым улицам. Пахло свежим сеном и парным молоком. Скрипнула калитка, мы пересекли двор и подошли к дому. Возле двери нас встретила нетерпеливым мявчанием сердитая промокшая кошка. Зазвенели ключи. ПахнУло теплом уютной хаты. Моя спутница зажгла керосиновую лампу, которая осветила добротную, но непритязательную обстановку комнат. Вазочки, вышитые рушники, кружева. Чувствовалось присутствие женских рук.

— Электричества нет?

— Да всё никак не проведут. Раздевайся, ты сильно вымок. Надо просушить вещи.

Она тоже разделась...

Так началась моя жизнь в селе за болотом. Здесь, в этом мире, моя Алёна была немного другой, немного не такой, как там — на болоте. Во всяком случае, её руки, тело и дыхание не были холодными. Разве что щекотаться любила до упаду. Мне было очень хорошо с ней. Она работала в сельском магазине, где была продавцом, завмагом и грузчиком одновременно.

Я помогал ей таскать ящики с водкой, мешки с сахаром и крупами.

— Что, Олёна! Жаниха собе за болотом отхватила! — подтрунивали пришедшие отовариваться бабы.

Моя Алёна при этом краснела и молча покусывала губы.

— Да вы не сердитесь, — (это они уже мне), — Олёна у нас ТАКАЯ!

Какая такая, при этом не уточнялось.

Страшно обрадовался моему появлению бывший колхозный бухгалтер, а ныне пенсионер — Пантелеймон Михеевич. Заядлый шахматист, он нашёл в моём лице достойного партнёра, и почти каждый вечер приходил к нам в гости с большой старинной шахматной доской.

Как-то за очередной партией произошла беседа, которая кое-что прояснила для меня. Во всяком случае, мне тогда так показалось. Конечно, Михеевич не мог знать больше, чем кто-либо, но он был очень наблюдательным. Я хорошо запомнил тот разговор.

Я:

— А что, у вас тут все подряд могут так запросто за болото ходить? В смысле, появляться в городе?

Он (задумчиво, поправляя очки):

— Города за болотом для нас нет... сделаю-ка я, пожалуй, рокировочку...

Я:

— Как нет?

Он (покручивая седые усы):

— Тех, кто может туда попадать — очень мало, да их, почти, что и не бывает. В нашем селе — одна Алёна.

Кстати, только мы с Михеевичем произносили её имя, по городскому, через "А".

Я:

— А почему так?

Тут мой собеседник наконец-то отвлёкся от раздумий над доской и вдохновенно посмотрел на меня. Выяснилось, что меня можно использовать не только в качестве шахматного партнёра. В моей персоне он вдруг обнаружил нечто более ценное. Дело в том, что Пантелеймон Михеевич, как и многие другие оставшиеся не у дел сельские грамотеи, очень любил сочинять мудрёные научные теории. Именно так — научными теориями — называл Михеевич свои творения. Этих теорий, записанных на различных клочках бумаги мелким старческим почерком, накопилась у него целая наволочка (её он мне торжественно притащил на следующий день). Наволочка — это конечно хорошо, но ни читателей, ни слушателей у теоретика здесь почти не было. Старик, что называется — "работал в стол". И вот его муки закончились. Наконец-то Михеевич нашел более-менее образованного и самое главное, внимательного слушателя...

Он (указывая на шахматную доску, с апломбом университетского профессора):

— Вот стоят фигуры. Вот, скажем, офицер (он же — слон) ходит по диагонали. Вот ладья (она же — тура). Эта ходит по горизонтали и вертикали. А вот он — КОНЬ! Фигура, вроде бы — ничего в ней необычного, ничуть не лучше и не хуже того же слона. Но всё же она ДРУГАЯ!

Тут старик, сделал ход слоном, и забрал моего коня.

— Махнём коня на слона, — предложил Михеевич и продолжал — даже ферзь (он же — королева) не может повторить ход коня. Ход любой другой фигуры — может, коня — нет! Все фигуры ходят, как бы не отрываясь от доски. И если на пути моего слона стоит пусть даже пешка — слон её не перескочит, это для него серьёзное препятствие. Для коня препятствий нет. Конь — он как бы исчезнет в одном месте и появится в другом. Люди — они те же фигуры — у каждого своя природа, своя задача, в жизни. И если человек по природе — конь, он может исчезнуть в одном мире и появиться в другом. Вот Алёна у нас — конь.... Верней — кобыла!...Хи-хи-хи.

Она (держа в руках сковородку, со скворчащими грибами):

— Вот щас как огрею вас, Михеич, вот этой вот сковородкой! Не погляжу, что вы — учёный!

Он (на этот раз громко, заливисто и с кашлем):

— Хи-хи-хи! Кхе-кхе-кхе.

Она (из другой комнаты):

— Так, чампионы! Давайте за стол. Всё готово...

Он (возбуждённо потирая руки):

— А вам мат, дорогой вы наш товарищ!

Я (изображая недовольство):

— Спасиба...

Свой край люди называли "Зубчатые сёла".

— Почему "зубчатые"? Может "зыбчатые"? — пытался уточнить я.

Но на подобные темы разговаривать никто не хотел.

Как-то я спросил её:

— А ты помнишь ТОТ день?

Она вздрогнула и молча кивнула в ответ. Потом встала с табурета, зачем-то прошлась по комнате, присела ко мне на диван, тесно-тесно прижалась и тихо заговорила. Чувствовалось, что слова даются ей с трудом.

— Я была ещё маленькая. Мне было тогда четыре годика. Помню, рано утром, когда было ещё темно, наше село залил собачий лай. К нам пришло много-много чужих собак, с ними — чужие люди в формах. Помню, как нас выгнали из домов. Помню, как плакал молодой эсэсовец, заталкивая нас в амбар. Помню, как мама держала меня на руках. Помню нашу собачку Жучку, она бегала по амбару, путалась у всех под ногами, тревожно смотрела в глаза снизу вверх и жалобно скулила. Помню, как амбар наполнился запахом гари, как жутко заголосили бабы, заплакали дети. Мы ведь вначале не знали, что нас будут сжигать, а потом поняли... Помню, как мужики начали выбивать дверь. Помню, как мама зашептала мне на самое ухо: "Не плачь, ты только не плачь, не бойся дочечка — я здесь, я с тобой...". И крепко прижала меня к себе... Помню, как всё заволокло дымом... А потом пошёл ДОЖДЬ...

Люди здесь жили просто. На улицах все друг с другом здоровались. По окончании рабочего дня мы брали лопаты и шли всем селом на ток — перелопачивать зерно. Делали это для того, чтобы то зерно, которое лежало снизу, не начало само собой нагреваться и не пропало. Иногда вместо этого выезжали на поля переворачивать вилами валки. Так называлась скошенная трава, лежащая в несколько рядов через всё поле. Делали это для того, чтобы сено снизу не сгнило от сырости. Работали дружно. Потом все собирались возле очередного рассказчика и начинались разговоры, порой до глубокой ночи. Иногда пели песни. Я и моя Алёна в это время обычно уходили далеко-далеко от толпы. Выходили на дорогу, проходящую меж степью и лесом, и погружались в таинства ночи. Дул мягкий, прохладный ветер. Пахло степной полынью и опадающей листвой леса. В поле шелестел ковыль, в лесу перетьохкивались друг с другом дремлющие птицы, а где-то на болоте лениво покрякивали утки. Светила полная луна. Мир казался загадочным и прекрасным. Казалось, что всё ещё только начинается, что всё плохое осталось позади, а впереди нас ждёт длинная и счастливая жизнь...

Мне очень нравилось в их добром и понятном мире. Каким же злым, нелепым и неуютным, казался мне теперь тот мир, в котором я недавно обретался.

И всё же... И всё же оставалась какая-то недосказанность. Что-то неясно тревожило меня. Но я не мог понять — что.

Как-то ещё вначале, сразу после того, как я появился здесь, я сказал ей, что надо бы предупредить моего друга в городе. Иначе тот будет волноваться по поводу моего отсутствия.

— Он уже всё знает, — загадочно произнесла она и виновато улыбнулась.

Два раза в неделю она ходила торговать в магазин за болотом. Кстати, первой же ходкой притащила мне блок "Славутича", хотя я к тому времени беспроблемно перешёл на местный "Беломор". Из таких походов она возвращалась поздно, когда в селе уже начинали петь первые петухи. Возвращалась очень грустная, рассеянная и неспокойная. Садилась возле печки и молча смотрела на огонь.

Я прожил с нею больше недели. Однажды она сказала, что мне нужно съездить в некий населённый пункт за покупками. Даже составила список того, что надо привезти.

— Там ты всё поймёшь, поймёшь, что к чему. Если решишь возвращаться, запомни — ни в коем случае не едь назад НА АВТОБУСЕ. Слышишь! Иди пешком. Там, на месте, ты сразу поймёшь, как идти. — Такими таинственными словами она инструктировала меня перед самым отъездом:. Повтори! "Что бы ни было — назад надо идти пешком!!!"

Я послушно повторил. Чмокнул её в щёчку. Сел в автобус. И поехал.

Автобусом оказался дребезжащий ПАЗик, наверное, тот самый, что встретился мне по приезду в город. Пассажиров было очень мало. Все были молчаливыми и сосредоточенными.

По дороге мы миновали несколько небольших селений. В одном из них я увидел бредущего вдоль дороги человека. Он шел с опущенной головой навстречу нашему автобусу. Этот пешеход показался мне очень похожим на моего товарища из города.

— Остановите! — крикнул я водителю.

— Здесь нет остановки.

Между тем, прохожий поднял голову, махнул рукой вослед автобусу, мне показалось, что он даже побежал за нами. Но мы скрылись за поворотом.

Континуум

Через час с четвертью мы подъехали к какой то кирпичной остановке.

— Конечная, — объявил водитель.

Только тут я понял, где я. Я оказался возле той самой остановки, возле того самого ларька, где впервые встретил её.

Здесь, на первый взгляд, ничего не изменилось. Но только на первый взгляд. Ничуть не изменился ларёк (сейчас он был заперт), не изменилась и кирпичная остановка. Зато откуда-то появились фонари, они как раз зажигались. Фонари стояли в два ряда вдоль асфальтовой набережной. И как я не заметил их раньше? С городского пляжа на противоположном конце озера исчезла вышка. Может быть, её снесли и распилили на металлолом за время моего отсутствия?

Я поднялся вверх по тропинке и направился к дому моего друга. С обеих сторон шелестели молодые деревца. Раньше я их здесь как будто не замечал.

Вот и нужная мне дверь. Он что — сменил обшивку? Сколько же здесь произошло перемен всего за одну неделю!

Я позвонил.

Дверь открыл высокий светловолосый парень в очках.

— Яков Чубов здесь живёт?

— Я — Яков Чубов.

— Яков Петрович?!

— Яков Яковлевич... А... Яков Петрович — это мой па..., это мой отец. Он погиб тринадцать лет назад.

— Как погиб?..

Видать, последние слова я сказал таким ошарашенным тоном и с таким сумасшедшим выражением лица, что парень сразу же предложил мне войти и, слегка покраснев, извинился за то, что он не сделал этого раньше.

— Тринадцать лет назад, — продолжал мой смутившийся собеседник, — к отцу приехал друг. На следующий день он пропал. Папа пошёл его искать на болото... Тело друга нашли через три дня. Он утонул. Угодил в яму, в омут на болоте. Папу так и не нашли.

Я представился товарищем погибшего, и меня оставили на ночлег. Голова шла кругом, я никак не мог переварить полученную информацию. "Ни фига себе!" — примерно такие мысли одолевали меня первые полчаса.

Парень не узнал меня. Мне выделили ту же комнату, в которой я ночевал первый раз. На столе лежал семейный фотоальбом. Я долго разглядывал фотографии товарища, его сына, жены. Были там и мои фото. На одной из фотографий был изображен Чубов младший, а с ним две очаровательные особы женского пола. Одной на вид лет двадцать — жена, другой — годика два — дочь. Подпись на обороте указывала имена всех троих. Я вытащил фотографию и положил её себе в карман. И хотя сейчас я совершил, по большому счёту, кражу, совесть моя была чиста. Я делал это для друга и знал, что имею полное моральное право взять это фото.