Серые земли-2. Главы 26

Себастьян приоткрыл левый глаз.

Мелькают простыни болот, гнилые деревья вешками проносятся справа... и слева тоже. Керосином воняет, что в аптекарской лавке, а то и похуже. Главное же ревет мотор клятый.

Брыжжет мокрый мох из-под колес.

А по небу расползается чернота колдовской грозы.

— Быстрее можешь? — Себастьян разжал руку и когти втянул.

— Попробую.

Евдокия, к чести ее, оборачиваться не стала. И хорошо, потому как ударил первый гром, человеческому уху неслышный. Однако Себастьяна он до самых костей пробрал. Будто его в колокол засунули...

Он прокусил губу.

Кажется, до крови... главное, что не заорал... чешуя выбиралась черепицей. Крылья сами собою распахнулись. С крыльями в экипаже неудобно, однако...

— Убери, — попросила Евдокия и пальчиком крыло отодвинула. — Куда-нибудь... дорогу заслоняет.

Не было дороги.

Моховые болота, что справа, что слева, что прямо. И чудо, небось, что мотор этот в трясину не проваливается... или не чудо, но волшба.

Главное, чтобы хватило ее до границы. Однако Евдокия чуяла, что не хватит. Не с ее-то везением...

Замок вынырнул из пустоты.

Только что не было, и вот поди ж ты, стоит темною громадиной, ворота распахнул гостеприимно. Над воротами этими воронье собралось, солидное, жирное. Ходят по замковой стене, друг другу кланяются вежливо...

Евдокия моргнула и головой затрясла, морок отгоняя.

Не было замка.

И быть не могло.

А он стоит. Зловещий, каменный, с башнями высокими, с воротами этими самыми, распахнутыми, которые не один таранный удар выдержат, коль найдется глупец, которому захочется внутрь попасть.

Евдокия попыталась свернуть. Да только куда ей от местных-то красот... и дорога, вывернувшись, выпрямившись, сама толкнула автомобиль в раззявленные створки. И колеса заскакали по камню. Мелькнули над головой зубцы решетки. Она упала, отсекая автомобиль от болот, а следом и ворота закрылись. В замковом же дворе мотор заглох сам собою.

— Приехали, — мрачно заметил Себастьян, который сидел прямо, держась за голову обеими руками. — Вотана ради... иногда я начинаю думать, что голова людям дана исключительно ради мигреней... Дуся, у тебя нюхательных солей нет?

Рядом с автомобилем выросла тень Лихослава.

И стало как-то спокойней.

— Извини, не захватила.

Евдокия выпустила руль с некоторым сожалением. Все ж таки в автомобиле она почти поверила, что им и вправду позволят уйти.

— Это ты зря.

Себастьян голову выпустил. И в крылья завернулся, сделавшись похожим на огроменного нетопыря.

— Но если голова болит, значит, она есть...

— Смею заметить, что порой голова имеет обыкновение болеть и при отсутствии ее...

Лихо зарычал.

— Великодушнейше прошу простить меня за приглашение столь настойчивое...

Значит, это приглашение было? Евдокия покосилась на кованую решетку, перегородившую выезд. Однако...

— Меня оправдывает исключительность ситуации...

Он выглядел человеком.

Нет, Евдокии прежде с упырями так близко сталкиваться не приходилось, но предполагала она, что выглядеть ожившие мертвецы должны бы иначе.

Высокий.

Бледный, пожалуй, почти изможденный. Лицо острое какое-то, с запавшими щеками, с носом клювастым и тяжеленным подбородком. Темные волосы лишь подчеркивают мраморную белизну кожи.

И вырядился в черное.

Правда, наряд престранный. Этакий Евдокия только на портретах музейных и видала. Воротник круглый кружевным блюдом. Кираса стальная с цепью золотою, широкой. На такой только волкодлаков и держать. В цепи каменья драгоценные натыканы. А с нее же и орден свисает этаким солнцем. И немаленьким, с еще одно блюдце. Штаны широченные, перехвачены атласными лентами, да не просто так — с бантами.

Чулки плотные золотыми птичками расшиты.

Евдокия вновь закрыла глаза, пытаясь убедить себя, что этакая красота ей примерещилась...

— Я позволил себе предположить, что вы не отнесетесь к словам существа, мне подобного, с должным пониманием.

Не примерещилось.

И главное, в ухе серьга золотая с жемчужинкой.

А с цепи плащик свисает коротенький, из атласу... экстравагантный ныне упырь пошел. И ведь не скажешь, что нарядец этот ему не к лицу.

К лицу.

Как под него шили.

Упырь поклонился, оттопырив одну руку, отчего плащ развернулся атласным крылом. Другую же прижал к груди.

— Я не мог допустить, чтобы благородные господа, и тем более дама, оказавшиеся в ситуации столь затруднительной, погибли...

— Можно подумать, здесь мы будем жить долго и счастливо, — пробормотал Себастья, почесывая шею.

Чешуя исчезла, но шкура все еще премерзко зудела.

Место это... не то, чтобы не нравилось оно Себастьяну, хотя, конечно, замок упыря, исполненный в полном соответствии со всеми традициями — черный, мрачный и зловещий — не располагал к душевному общению. Но нет, напротив, здесь Себастьян чувствовал себя... спокойно?

— Это как уж вы сами пожелаете. Я рад гостям... как бы ни странно это звучало, — упырь вновь поклонился. — Прошу вас, господа... и дама... вы, верно, желаете отдохнуть. Клянусь остатками своей души, что в доме моем вам ничто не угрожает...

— Вы Владислав, — Евдокия открыла дверцу.

— Верно.

— Яслава...

По лицу упыря пробежала тень.

— К сожалению, порой судьба бывает жестока с теми, кто вовсе не заслужил жестокости.

— Она погибла?

— В какой-то мере.

А вот эта улыбка Себастьяну вовсе не понравилась. Да и Владислав... нет, не похож он на упыря. Те-то к беседам пустопорожним склонности не имеют, да и вовсе создания, почти лишенные разума, не говоря уже о связное речи. Оно и понятно, с кем им разговаривать?

— Ныне ее судьба связана с моей. А я сделаю все, чтобы вернуть ее. Но прошу вас, господа... — он указал на ступеньки. — Гроза вот-вот разразится. И в доме будет безопасней.

Словно услышав его слова, небо прогнулось и сыпануло ледяными каплями.

— И вас, князь... — Владислав обратился к Лихославу. — Не стоит оставаться под открытым небом...

Это небо шло трещинами, которые то зарастали, то возникали вновь. И как-то вот неуютненько было даже смотреть на него. Лезло в голову всякое... недоброе... о том, что будет, когда небо окончательно треснет. Небось, осколочки-то с него на голову и посыплются.

А то еще и чего похуже.

— Однако просил бы вас вести себя сообразно человеческой природе.

Лихослав коротко рявкнул. Надо полагать, сие означало согласие...

В замке было... не так, как должно бы в логове упыря, пусть весьма себе интеллигентного с виду упыря. Ни тебе запустения, ни паутины, клочьями свисающей с потолка. Разве что сами эти потолки высокие, прокопченные до того, что и не различить под оною копотью рисунка. А ведь был... вон, что красное пятно мелькает, что синее... но пламя факелов дрожит, и тянется, спеша закрыть и эти малые проблески цвета.

Стены темные, дубовыми панелями забраны.

Гобелены.

И оружие... много оружия... столько, что на малую армию хватит. И все-то, в отличие от потолков, ухоженное. Блестит сталь, отливает синевой, руки к ней сами так и тянутся. С учетом-то личности хозяина тяга эта вовсе естественною глядится.

Себастьян на всякий случай руки за спиною скрестил.

Упырь аль нет, но вел себя Владислав предупредительно. Шел впереди, только куцый красный плащик, на левое плечо съехавший, покачивался кокетливо. Цокали каблуки по каменному наборному полу. И вновь же, то ли змеи зеленые по мрамору струились, то ли драконы, то ли еще какая нежить, свойства незнакомого.

Разглядеть бы... Сигизмундусова натура, очнувшись не ко времени, вовсе требовала немедля все запечатлеть, если не в рисунках — к рисованию Сигизмундус склонности не имел — то хотя бы в записях. И в записях подробных! Научный мир жаждет знать особенности упыриного быту... и самого его желательно бы измерить. Рост, вес... клыков размах...

Себастьян потряс головой, избавляясь от этакой блажи. Почему-то показалось, что хозяин этого места без понимания отнесется к подобной жажде знаний. И размах клыков измерить точно не даст.

Снаружи громыхнуло...

— Полное де жа вю, — пробормотала Евдокия и ручку этак, на холку супруга примостила. Благо, тот сам от Дуси ни на шаг не отступал.

Владислав обернулся.

И дружелюбная улыбка его напрочь убила желание что-либо мерять.

— Полагаю, вы имели несчастье познакомиться с... моими дальними родичами. Я рад, что вы остались живы...

— А я уж как рад, — Себастьян сложил крылья, которые совершенно не желали убираться.

А Владислав улыбнулся еще шире.

— Думаю, за ужином мы обсудим и это... печальное происшествие.

Главное, чтобы за этим ужином роль собственно ужина доверили кому-то другому.

— А пока отдохните. На втором этаже выберите себе комнату по вкусу. В замке теперь множество свободных...

Владислав остановился перед лестницей, которую охраняла парочка горбатых химер. При виде хозяина они ожили, засуетились, заскулили совершенно по-собачьи.

— Призрак, — Владислав почесал химеру за острым ушком, и она отчаянно завиляла хвостом.

Куцым.

Поросячьим.

— И Тьма. Они вас проводят.

— Может... мы как-нибудь сами?

Может, хвосты у химер и были куцыми, за то вот пасти радовали наличием мелких и острых зубов.

— Если будет на то ваше пожелание, — Владислав вновь поклонился. — Ужин подают в девять. Полагаю, вы услышите...

И туманом рассыпался.

Вот же... попробуй упокой такого. С другой стороны упокоение подозрительно активных упырей в служебные обязанности Себастьяна не входит.

Да и какие обязанности?

В отпуске он!

Отдыхает, так сказать, активно.

По лестнице первым поднимался Лихо. Он же и комнату выбрал, обнюхал каждую дверь в коридоре, и все одно к первой вернулся. Толкнул носом, она и открылась.

А комната вполне себе... правда, оконца узкие, в свинцовой оплетке, в которую стеклышки вставлены, некогда явно разноцветные, но замок, видать, яркости красок не жаловал. Вот и стекла поблекли, выцвели словно. Рисунок различить все ж можно.

Горы.

И замок на краю обрыва.

Круг солнца, от которого два крыла расходятся. А снизу, стало быть, в толще гор, змеи клубками.

Сделано же хитро, каждое оконце — часть малая рисунка этого, а отойдешь, и целая картина видна.

— А здесь тепло, — с удивлением произнесла Евдокия.

Тепло.

Камин вот пылает, будто ждал хозяин гостей, готовился. Ковры расстелил, что на полу, что на стенах. Мебель... этакую Себастьян в антикварной лавке видывал. Аккурат такой от столик кругленький с шахматною доскою поверху.

К нему еще фигурки положены.

И два низеньких креслица.

Креслица имелись, а вот фигурки, надо полагать, убрали. И то верно, целее будут.

Лихослав прошелся по комнате, а после вернулся к камину, вытянулся, пасть раззявил.

— Ты вообще человеком становиться собираешься?

Рявкнул только.

Евдокия вздохнула. Выглядела она утомленной. Оно и понятно, из самого Себастьяна, по ощущениям, жилы вытянули, а она все ж женщина.

Себастьян по комнате прошелся и обнаружил дверцу, а за нею — еще одну комнату, махонькую, зато, что в нонешних обстоятельствах актуально, с ванной.

И вода имелась горячая, лилась из пасти раззолоченного льва, наполняя комнату душистым паром.

Какой заботливый упырь, однако... или он грязных людей кусать брезгует? Себастьян задумался на секунду и пришел к выводу, что вот он точно, находясь в здравом рассудке, чью-то заросшую грязью шею кусать не стал бы.

— Дусенька, — в ванной комнате отыскались и полотенца, слегка залежавшиеся, но и само их наличие было удивительно, а также роскошный халат из шелку. — Ты бы полежала в водичке... отдохнула бы... а мы пока с братцем побеседуем... по-родственному, так сказать.

— Но...

Лихо кивнул.

Значит, согласный побеседовать. У Себастьяна прямо-таки кулаки свербели в предвкушении оное беседы. И стоило двери закрыться, он повернулся к братцу.

— Ну, холера ясная? — ласково, вкладывая в голось всю бездну родственной любови, которая просто-таки требовала выплеснуть ея эмоционально, поинтересовался Себастьян. — Чего скажешь?

Дорогой братец говорить не спешил.

Сел.

Пасть раззявил. Язык вывалил. Ни дать, ни взять, кобель из тех, что купечаские дворы сторожить поставлены. И выражение на морде точь-в-точь, ленивое, а вместе с тем настороженное.

— Ничего не скажешь.

Хвостом вильнул... попытался, только хвост тот плетью по полу метнулся.

— Паркет не царапай, — буркнул Себастьян и подмышкой поскребся. — У нас и так положение неоднозначное, а ты еще и усугубляешь порчею имущества.

Лихослав вздохнул.

— Ты бы хоть тень раскаяния изобразил, что ли? Я тут... с ног сбиваюсь... — Себастьян сел на пол, поняв, что ноги и вправду почти сбилися, точнее гудят изрядно, аж в голову отдают. И мозоли натер... вот чего он в своей работе не любил, так это мозолей. С другой стороны, ненаследный князь осознавал, что, во-первых, мозоли вряд ли кто любит в принципе, а во-вторых, ежели он думает уже не о работе, а о ногах, стало быть, попустило.

Лихослав вытянулся рядом и мордой в ногу ткнулся было, правда тут же скривился.

Отвернулся.

Тявкнул коротко.

— Сам знаю, что не ромашками пахнет... себя вон понюхай, псина несчастная... знаешь, был ты бы человеком, я бы не посмотрел, что ты уже в годах... взял бы ремня и так отходил...

Лихо заворчал и глянул с укоризной.

— Глазки жене своей строить будешь... ты вообще чем думал, когда ввязывался? Герой ты наш... рыцарь пресветлого образа... неужели подумать нельзя было, что все это пахнет хреново... — Себастьян ногу приподнял, склонился. — Вот примерно так и пахнет...

Себастьян был прав.

И странно, но именно сейчас Лихо отчетливо осознавал его правоту. И прошлое виделось на удивление ясным. И удивительно было, что он, тогдашний, ничего-то не понял.

Рыцарь?

Рыцарем Лихослав никогда-то быть не желал. Да и остались оне разве что в романах гишторических, не выдержали, стало быть, тягот бытия.

Но о рыцарях в тот день он думал в последнюю очередь. А о чем тогда?

О поместье.

О сестрах и слезных их посланиях, на которые придется ответить отказом, поелику свободных денег нет... о счетах, что приходили, невзирая на все Лихославовы просьбы не тратиться... об отце, решившем, будто ныне может к прежней жизни вернуться. О Велеславе и супруге его... от нее дурно пахло, и Лихо знал, что этот запах — не телесный вовсе. Он пробивался сквозь цветочные воды, и оставался надолго, будто метил все, к чему Богуславе случалось прикоснуться...

И среди этих мыслей, суматошных, тяжелых, не оставалось места ни для него самого, ни для Евдокии. Она тоже была занята, а Лихо даже не хотелось вникать еще и в те дела. Ему бы с нынешними разобраться. Накатывало порой такое вот, дурное желание, сбежать...

Исполнилось.

Он пришел с утреца, Дариуш Понятовский, последний лист на древе некогда могучего рода. И выглядел этот лист донельзя жалко, в старом-то доме, небось, его бы и на порог не пустили.