Поворот на пять градусов, японский стиль

А когда солнце исчезло на западе за хребтом Танзава (Фудзи, вопреки ожиданиям, я так и не увидел), наша тройка беженцев поплелась обратно к реке, в точку сбора.

Стемнело намного быстрее, чем я рассчитывал. Вечерняя заря то и дело пряталась за крышами, улицы петляли и вели в тупики. И уже через полчаса мне пришлось позвать Кику и шепотом, чтобы не позориться на всю улицу, признаться. Что всемогущий спаситель Трэвис заблудился.

Кику задумалась, Даичи продолжал сопеть во сне у меня под ухом. А я отступил в тень, чтобы попробовать рассмотреть в мутном небе звезды и сориентироваться по сторонам света. И в этот момент скрипнула калитка, как раз через проезжую часть.

Почти догоревший закат и неверные тени от зарева пожара на севере привели к тому, что вышедший старичок нас не заметил. А вот сам был виден, пусть и как силуэт. И были видны его достаточно странные манипуляции.

Вот он нагибается, качается из стороны в сторону. Блеск стекла. Затем выпрямляется, ставит что-то массивное на землю. Возится с калиткой, судя по звукам — запирает её на ключ. Затем, с хеканьем, поднимает и бросает через низенький забор... оплетенную бутыль? Глухой стук — бутыль, похоже, не разбилась. Что и зачем он делает, он же только что из-за этого забора вышел?

И тут дело запахло керосином. Без всяких переносных смыслов, донесся запах горючки.

Еще пару секунд мои глаза и нос отказывались принимать происходящее за реальность, но тут треснула, разгорелась спичка. И я разглядел во всех деталях, как лысый, сгорбленный старичок, стоя ко мне в четверть разворота, поджигает кучку тряпья. Судя по тому, как она занялась — керосина хватило. А затем пламя побежало по земле, прыгнуло под калиткой, взметнулось над большей частью неразрушенными домами. А старик истошно завопил.

— Корейский бунт! Корейцы поджигают дома! — Что симптоматично, вопил поджигатель по-японски без малейшего акцента.

Я посмотрел на Кику. Та напугана, но быстро сообразила, шепнула мне на ухо.

— Наверное, сумасшедший. Повредился умом от беды. Давай отсюда...

К сожалению, сбежать по-английски не вышло. Даичи от воплей сумасшедшего проснулся, захныкал. А старик крутнулся на звук, подслеповато прищурился, задергался, набрал воздуха в глотку...

— Здесь корейцы! Корейский поджигатель с бабой! — Явно сумасшедшему не помешали бы очки.

Я, уже разозленный, пошел прямо на подонка. Заметает следы, гнида! Как он смеет...

Похоже, я вошел в радиус близорукости старичка-поджигателя, и был вознагражден редким зрелищем. Превращение японских прищуренных глазок в выкаченные глазные яблоки.

— Бей коре.... Йййце... — Голос поджигателя будто заело. — Бей американцев... То есть не бей... — Это я примерился, как бы поудобнее схватить провокатора за шкирку.

Провокатор-поджигатель судорожно всхлипнул, метнулся к охваченной огнем запертой калитке, вытягивая ладонь к замку. И покатился по земле, безумно завывая. Его одежда, пропитанная горючим, вспыхнула как-то вся сразу.

А я последовал совету Кику и рванул в темноту. Нафиг, нафиг. Если я не понимаю, что за безумный бред творится вокруг — лучше держаться подальше от безумцев. И уж точно не спасать таких. Слишком уж у этого персонажа зашкаливает мутность.

К стоянке Нобуске мы добрались за все-то двадцать минут. Повезло, да и от страха скорости прибавилось. А как добрались, вообще чудо случилось. Кику заговорила сама, без понуканий. Вывалив в уши лидера историю столкновения с сумасшедшим за какую-то пару минут.

— Вывеска на фасаде рядом с калиткой была? — Наконец Нобуске удалось вставить свой вопрос в непрерывный поток речи Кику.

А ведь точно. Свисала там деревянная доска на двух цепях. Жаль, темно было, не придал значения.

— Была. — Я ответил, повысив голос, чтобы перекрыть монолог Кику, постепенно скатывающийся в истерический визг.

— Ёба..й урод, чтоб его в аду на свиную тропу, ж..ой вверх посадили, и заставили... — По крайней мере, поток мата неформального командира прекратил истерику бывшей проститутки в зародыше.

— Нобуске, почему он поджигал? — Я не мог стерпеть нетерпение.

— Страховка. — Элитный самец выплюнул слово, как ругательство. — Всё ради денег. Ублюдок надеялся сэкономить на сносе и ремонте лавки-развалюхи. И площадку расчистить, и деньги за ничего получить.

— Это мерзко. Предельная безответственность. — Я выдал вполне очевидную оценку.

— Потому и землетрясение случилось. — В разговор вступила Азами. — Мы стали слишком эгоистичными, материалистами. Эксцентричность процветает, традиции и любовь к Родине — забыты. Поэтому боги решили очистить этот город.

Я с трудом сглотнул вязкую слюну. Конечно, каждый сходит с ума по-своему. Но новорожденный пророк фундаменталистской секты на расстоянии протянутой руки — это уже тенденция. В этот город не пожарные, а дивизия психиатров нужна.

Глава 5. Брюшной тиф с якудзой.

На третий день мои занятия кардинально не изменились. Изменились разговоры. Рабочая бригада обернулась ареной напряженных споров. Вчерашний старичок был идентфицирован как некий "господин Номура". Чистокровный японец, к слову. И вот теперь добрая половина строителей-ломателей обсасывала его биографию, выискивая корейские корни. Порывались линчевать и его родственников, как корейских вредителей, но тут бригадир по имени Хироси Симада обломал порывы линчевателей. Буквально на на корню обломал, выбив пару зубов из челюсти главного буяна.

Но мне уже было не до деталей социодинамики малых групп. Несмотря на обильную кормежку, каждое новое бревно казалось тяжелее предыдущего. Да еще и промозглый ветер подул. К шести вечера я уже продрог до костей.

Взвалил Даичи на плечи, и кое-как доплелся до нашего костра. Надеюсь, сейчас отогреюсь...

И тут Кику, как-то странно на меня смотрящая, вдруг присела рядом и ткнулась мне в лицо. Я вообще на секунду подумал, что она целоваться вздумала, но нет. Коснулась обжигающе-холодным лбом мне в лоб и отпрянула. Что это было?

— Горячий. За сорок. — Кику обратилась почему-то к Азами.

— Проверь плечи. Затем грудь и спину. — Это ответ Азами.

Кику, накинув почему-то на пальцы грязную до омерзения ткань, начала копаться у меня за пазухой. На что я просто забил. Стоило присесть у костра, и навалила жуткая апатия. Лень даже пальцем пошевилить. Да мне на все нас..ть. И на попадание, и на Кику эту, и на странное обследование.

— Розовые пятна. Много. — Кику резко отпрянула, затем метнула тряпку прямо в костер.

— Брюшной тиф, острая форма. — Азами нахмурилась. — Трэвис, ты меня слышишь?

Да слышу, слышу. Брюшной тиф, одна из разновидностей сальмонеллеза. Всё понимаю, только отвечать лень. Знаю, что брюшной тиф передается через фекалии. Даичи, засранец, ну погоди! Как голова перестанет кружиться, так сразу надаю по говнистой заднице!

Голова кружиться не перестала. Вместо этого, несмотря на жар костра, вернулся озноб. Да что за страна такая, что в самый бархатный сезон такая холодина? А это из-за того ярко освещенного айсберга на горизонте. Вон, белые мишки лапами машут. Идите вы куда подальше, и без вас холодно!

— Одеяло! — Донесся откуда-то приглушенный голос Кику. — Осторожнее, он тяжелый.

— Кому уж знать, девка, как не тебе. Ты-то мужской вес, небось, и по запаху разберешь. Ха-ха.. — Голос Нобуске резко прервался, раздался резкий хлопок.

— Кику. Меня зовут Кику, член на ножках. А не "девка".

— Кику так Кику. Но и ты давай по-человечески. Не "эй, Нобуске", а "господин Мисаки Нобуске". Можно просто Мисаки-сан.

— И меня тоже. — Голос Азами — Обращайтесь "Маки-сан".

— Да вы, девки, сговорились чтоль? — Звук двойного хлопка. — Да понял я, понял. Кику, а кто ты по фамилии?

Кику ответила только рычанием.

— Да понял я, понял. Не кидайся ты, вот сейчас Трэвиса на циновку сгружу. А то уроню ненароком.

В полубеспамятстве я мысленно усмехнулся. Быстро же наши дамы обломали альфа-самца. И двух дней не прошло. Или прошло? Как-то голова кружится. И горло пересохло.

На второе пробуждение, я уже не трясся от холода. Но сушняк был зверским. Каким образом в темноте я нащупал миску с водой — сам не помню. Но вылакал все, что не пролил. Ощупал место своего пребывания.

Тело — в грязи и каке-то липкое. Одежда непонятная, но штаны, кроссовки и трусы, уцелевшие после попадания — пропали в неизвестном направлении. От одежды двадцать первого века только носки и остались.

Поо мной — циновка, или скорее мат, сплетенный из растительного волокна. Не похож на бабмуковые японские маты, на ощупь по крайней мере. Грубая фактура — наверное, тростник, характерный для южно-азиатских поделок. Подушки не наблюдается.

Я облегченно развалилился обратно, пристроив под голову скомканное одеяло. Значит, мне тогда белые медведи не зря почудилилсь. То есть, получается, не медведи, а матросы в белой "тропической" форме. Подоспела, получается, гуманитарная помощь. Небось как получили вести о катастрофе, на всех парах откуда-то из Вьетнама помчались. Нет, из Вьетнама бы так быстро не успели бы. Скорее, из Тайваня какого-нибудь.

Рядом кто-то заворочался.

— Трэвис, спишь? — Хриплый с просонья голос Нобуске.

— Нет, только проснулся. Какое сегодня число?

— Пятое. Ты два дня валялся. Самое веселье пропустил. И теперь в долгах по уши.

— В смысле? — Я напрягся, потряс головой.

— Тут вчера был натуральная резня. Сначала полицейские корейцев с профсоюзниками и коммуняками собирали, якобы для защиты от линчевания. А потом прямо на соседней улице того.

— Того? Я что-то плохо соображаю. Воды нет?

— Сейчас принесу. — Зашаркали шаги, перемежающиеся матюками, когда важный господин Мисаки наталкивался в темноте на мебель, стенки и углы дверного проема. — А того значит, что головы им снесли. Прямо на проезжей части. Порывались и тебе, уж больно но коммуняку похож, но я оябуна попросил, он тебя прикрыл и помог спрятать.

— Оябуна? — Что-то я туплю.

— Да ты уже знаком. Симада его фамилия. Большой человек в портовом профсоюзе.

Порт, оябун, оппозиция к полиции. Что-то такое припоминается. О происхождении одного из кланов якудзы из профсоюзов портовых рабочих. Да уж, если тут полиция профсоюзникам головы рубит без суда и следствия, то уже ясно, куда дело докатится.

— Держи, пей. — Нобуске впихнул очередную миску мне в руки. — Не знаю, как хорошо ты наши обычаи знаешь, но помни. За спасенную жизнь отдают десятикратно. Так что не сильно наглей с господином Симада.

— Понял. — Да что тут не понять. Продали меня в долговое рабство. Это, постойте, в 1923 году. Да уж, пропускать веселье, даже по болезни, в данную историческую эпоху сильно чревато.

Глава 6. Шестеренки и шарашка по-японски.

К счастью, мой тиф обошелся без осложнений. На следующее утро я уже сам ходил до сортирной дыры, а к десятому сентября — заскучал упражняться с детьми в языковых архаизмах. Да, на меня свалили осиротевший детский сад. Условно прощенный Даичи и стеснительная Рика так и не подружились, но чтобы эксплуатировать меня — у них обоих наглости уже хватало.

Так что на десятое утро я встал пораньше, выжрал свою порцию кукурузы с рисом (продовольственный кризис, однако) и обозначил Нобуске хук под печень. Нет, не потому, что жить надоело. Здесь так принято. Нарочитая грубость, причудливо сочетаемая с правилами вежливости. Этим хуком я обозначил, что претендую на серьезный разговор, и одновременно показал, что вполне здоров. А вот если бы я так начал разговор с незнакомцем, можно было бы и дурную голову потерять. Сложно все это, пусть и узнаваемо в Японии цифрового века.

— Чего тебе? Совсем оклемался? — Лидер легко ушел от удара.

— Готов отрабатывать долг. Буду трудиться, не покладая рук.

— Ну-ну. — Скептически скривился Нобуске. — Ты бы еще не покладая члена пообещал бы, тогда бы на зрелище твоей работы хоть билеты продавай.

— Прошу прощения. Готов слушать ценные указания. — Все это выдаю с каменным лицом. Знаю ведь, что этот разговор по сути не более, чем социальная игра. Просьба, намеренный проступок на грани фола, воздаяние, раскаяние, прощение. Эфемерная сеть иерархии и социальных обязательств сплетается буквально за секунды.

— Будешь делать, что гоподин Симада укажет. А ничего не укажет — сиди в тени и отдыхай.

— Понял. Мое рекомендательное письмо?

— Сейчас накалякаю. Жди.

Что-то Нобуске совсем сократил ритуальные пляски папуасов. Похоже, ему оябун уже все уши прожужжал на тему "поскорее расплачиваться". Но мне же легче.

Между тем, лидер группы беженцев покопался в бюро у стенки, и выудил... школьную палитру акварельных красок. Почему школьную — так как взрослый, на мой взгляд, даже намеренно подобную радужную грязюку не разведет.

Нобуске между тем подхватил так же извозюканную кисточку, поболтал ее в чашке с водой, и принялся творить.

А я присел поближе к окну. Несмотря на середину сентября и раннее утро — влажно и душно. Не палящая жара, а именно духота, от которой вся кожа покрывается вонючей упаковкой из загустевшего, липкого пота.

Товарищ перехватил мой удивленный взгляд и, не отрываясь от письма, изволил прокомментировать:

— Карандаши дорогие. Да и подвоза пока нет, так что лучше по-старинке. Жди.

— Понял. А еще, Нобуске... старший — Я заколебался с обозначением разницы в иерархии, выбрав наглый вариант "снизу вверх в пределах одного класса" — Тут ничего, что ты с нами возишься? Семью искать не думал?

— Да что тут искать. — Лидер фыркнул, принимая социальную позицию. — Я вообще-то из флотской академии в отпуске. Родители все уши прожужжали. Мол, отправляйся в Иокогаму к бабушке, покажи, какой ты весь из себя героический. А то ненароком наследство на другого внука перепишет. Вот так и вышло.

— Переписала? — Я попытался "врубиться" в ситуацию. Получалось со скрипом.

— Если бы. Наследство — в пепел, бабулю — сначала в лепешку, а потом, наверное, тоже в пепел. Теперь еще за похороны переплачивать.

— А как хоронить? — Я заинтересовался. — Там же натуральный огненный смерч был. Даже пепла, наверное, не найти.

— А это не ко мне вопрос. Платишь в храм, там подбирают какой попало мусор, ноют над ним на три голоса, втыкают ароматические палочки, и готово. "Останки вашей бабушки, господин Уэмура" — Нобуске явно передразнил завывания буддийских сутр. — Жулики, вымогатели проклятые.

У меня отлегло от сердца. Хоть кто-то не свихнулся на остаток мозгов. Ибо в последние дни я подобные завывания слышал каждый вечер, и именно на три голоса. Азами, Рика, и дочь Азами — Юкико. Религиозное обновление, по словам Азами, а по мне — что исламский, что буддисткий фунаментализм — не отличаются от слова "совсем".

За разговорами, Нобуске дописал текст, и я стал обладателем моего первого документа — рекомендательного письма. Написанного серо-буро-малиновой акварелью на тетрадном листке, мда.

И пошел я работать, и наворотил горы леса, изобрел сотню гаджетов, и было всем счастье. Ага, если бы я сейчас не соврал.

На самом деле, по окончании катастрофы, пошел нормальный карьерный рост по-японски. Это когда старшие товарищи от переизбытка дел разрываются на части. Ведь надо успеть два дела сразу. И работу, и издевательства над младшими, именуемые "воспитанием характера".