Говорун не видел этого. Вскинув арбалет с горящей стрелой на ложе, он выцеливал голову мертвеца, навалившегося на Молчуна.
Обожженные руки шарили по лицу Молчуна, по шее, пытаясь вцепиться.
Повязка, раньше прикрывавшая рот Молчуна, теперь свисала с обрубков пальцев. Молчун едва шевелил руками, отбиваясь, и пятился, как пьяный, прочь от круга, в туман и темноту. Про меч он забыл, даже не пытался вырвать его из обожженной груди. И каждое его движение — все медленнее...
— Слева! — гаркнул я Говоруну.
Поздно. Тетива звякнула. Горящая стрела воткнулась в обожженный висок.
Голову мертвеца мотнуло, но его руки продолжали цеплять Молчуна, тянули к себе.
Они теперь были к нам боком, уходя от круга из факелов. А прямо за спиной Молчуна из тумана выходил орк. На миг мне показалось, что он еще жив — глаза широко раскрыты... Но в шее торчало оперение арбалетного болта. И еще — этот чудовищных размеров гохл, как мешок изумрудного студня над макушкой орка...
Молчун, отступая от своего мертвеца, пятился прямо на орка.
Из-под повязки Говоруна раздался невнятный вопль. Заметил.
Я стягивал остатки маны в левую руку. Зелено-голубой коготь, разматываясь с кольца, вытянулся уже на дюжину локтей, полторы... Он обретал упругость, будто наливался своей собственной волей и силой, — а я нацеливал его на орка. На сидящего в нем гохла.
Кончик когтя, проходя над макушкой орка, задел гохла — и судорога прошла через весь коготь, отдавшись мне в руку и грудь. В один миг конец когтя скрутился, петлей охватив гохла. Хвосты задергались, изумрудный зад напрягся, резко качнулся вниз, пытаясь выскользнуть из петли...
Через коготь я чувствовал прикосновение к гохлу — скользкий, будто я хватал в воде пиявку. Я пытался стиснуть его, и как можно ниже, прямо там, где жирное зад врастал в голову.
Хотелось рявкнуть Говоруну — стреляй! Стреляй, обожги и этого! Тогда я смогу...
Но я не крикнул. Я берег дыхание.
Я почти не дышал. Я боялся втянуть в себя еще один глоток воздух. Орк казался мокрым от сизого налета, плотно покрывавшим его морду, обнаженное плечо, руку, тянущуюся к Молчуну...
Говорун бросил арбалет и выхватил меч. Метнулся наперерез орку.
— Нет! Сто...
В глазах замутилось, я стиснул зубы.
Говорун выскочил за факелы. Он несся на орка, сжимая бесполезный меч. Тогда когда должен был — стрелять! Стрелять горящей стрелой! Обжечь орка, сжечь этот налет! Тогда...
Дурман сочился через повязку, будто эссенции на ней уже не осталось. Я пытался не дышать, но все плыло.
А хуже всего было то, что из-за этого налета и сам орк был таким же льдисто скользким, как и сам гохл. Я пытался стянуть коготь петлей над самой макушкой орка, плотно перехватив зад гохла, — но коготь соскальзывал к хвостам и срывался.
Орк пер, как таран. Говорун успел преградить ему путь, но надышался. Ткнул в орка мечом... Он сам уже шатался сильнее мертвеца, и меч едва держал. Снова ткнул в орка, но так слабо, что даже не пробил легкий кожаный доспех на груди орка, лезвие соскочило в сторону.
Ему в спину уперлась спина Молчуна, отступавшего от первого мертвеца. Обожженный неотвязно тянулся за ним, одна обожженная рука вцепилась в воротник — намертво, не выпуская...
Оскалившись, я вырвал из футляра еще один кристалл.
Потянул, и колкий поток хлынул по руке. Я колыхнул ее через грудь, в другую руку — и сразу в кольцо, в коготь, до самого его конца! Коготь вспыхнул ярче, по нему прошла судорога — и конец сжался на гохле так, что пережал его, как мешок с фаршем. Вжался в изумрудную плоть так, что петля не могла уже соскользнуть ни вверх, ни вниз.
Я рванул, выдирая.
Орк взревел, задрав морду.
Говорун ударил его — попытался. Лезвие снова соскользнуло по доспеху, и меч вывалился из руки.
А обожженный мертвец достал Молчуна. Клинок больше не разделял их. Мертвец насадился на лезвие до самой рукояти, сверкающий конец вышел из спины. Обгорелая безволосая голова уткнулась в грудь Молчуна, поднялась под шею... Молчун попытался оттолкнуть, но вышло только сдернуть вбок. Обожженная голова оказался над его плечом — и тут мертвец вцепился зубами, прямо через одежду.
Молчун заорал. Боль пробудила его. Свободной рукой он вырвал стрелу из живота мертвеца и воткнул в голову, прорвав обгорелую щеку.
Мертвому припарки... Мертвец, не замечая удара, вгрызался в плечо.
Я наконец-то выдернул гохла. Изумрудный зад вышел из головы орка — но за ним тянулся мощный отросток, засевший в хребте. Вытягивался неохотно, как корень из земли. Следом, уже легче, выходило и остальное — отростки из груди, из бедер, из рук... Я тащил гохла вверх, и десятки зеленых корней, сотни корешочков, тысячи ниточек выходили одна за другой. Пока гохл не оказалась висящим над головой орка.
Наама милостивая, какой же он был жирный и огромный!
И каждый его отросток, только что вытянутый из плоти орка — дрожал, трепетал, рвался обратно вниз, к голове, до которой было так близко...
Орк, обмякнув, завалился вбок. Рухнул на край раскопанной могилы и сполз вниз. Снаружи остались только ноги.
Гохл, стиснутый когтем, вырывался все яростнее. А судорожное напряжение, которое прошло по когтю с притоком новой маны, быстро слабело. Я с трудом удерживал гохла, чтобы не пустить его обратно в орка.
Молчун ревел от боли и ярости, ритмично чавкало и хрустело. Мертвец раз за разом пытался прокусить его плечо, перемалывая ключицу.
Я мог бы выдернуть их него гохла — куда проще, чем было с орком. Обожженная кожа шершава для касания когтем. Отличная опора, чтобы стиснуть гохла у самой макушки, зажать петлей так, что уже не выскользнет... И сам гохл куда меньше...
Но для этого надо прежде освободить коготь.
Гохл, вырванный из орка, теперь скручивался и разгибался, пытаясь вылезти из петли. И каждый его рывок отзывался в моей голове, будто внутри головы била хвостом рыба — прямо в висках... Мана из меня уходила, захват когтя едва держался.
Проще всего было бы подтащить гохла к ближайшему факелу и ткнуть в пламя, — сначала свисающими отростками, а когда она истают в огне, перехватить гохла повыше, под самые хвосты, и погрузить в огонь его сердцевину. Так можно сжечь его целиком, не повредив в огне сам коготь.
Но Наама милостивая, какой же жирный! Его изумрудное свечение было — как бушующее зеленое пламя! Сколько же в нем силы...
Использовать ее напрямую я не могу, но ее можно сохранить, а потом преобразовать. Если продать толковому алхимику, тот зарядит из этого гохла штук двадцать кристаллов. Даже если возьмет за работу треть, у меня останется дюжина...
Что-то хрустнуло. Молчун перешел на вой с поскуливанием. Мертвец вгрызался уже под ключицу.
Говорун, совсем отупев, просто стоял, опустив руки. В драке с орком повязка слетела и с него. Его лицо одеревенело, глаза мутно глядели вдаль. Сейчас свалится вслед за орком...
Из последних сил удерживая гохла, другой рукой я нащупывал в сумке флакон. Есть!
Небольшой флакон слишком тяжелый для своего размера, будто залит чистым золотом. Зажав его между коленями, я одной рукой свинчивал крышку, наконец сорвал ее — и быстрее поднял флакон перед собой.
Гохл почуял, что внутри. Он бился, как выброшенная на берег рыба. Петля уже расходилась, — но я подтягивал его к себе, сматывая коготь витками обратно на кольцо.
У флакона широкое горлышко, а внутри жидкое серебро... Едва первые отростки угодили внутрь, голову наполнил визг. Я слышал не ушами, это было как часть созерцания, у меня звенели все кости — мой череп перепиливали тупой пилой, с дикой яростью возя зубцами туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда...
Это было почти невыносимо — и я бы не выдержал, если бы это продлилось дольше. Но визг стихал. Пропадал вместе с гохлом. Где прошло горлышко флакона, в изумрудной плоти оставались черные норы. Жидкое серебро осаждало силу в себе.
Гохл уже не бился, лишь несильно подрагивал. Теперь я просто вдавливал его когтем вниз, поджимал студенистые останки — и быстро-быстро водил горлышком флакона, собирая.
Потом зажал флакон между коленями и накинул крышку. Боясь перевернуть флакон, стал завинчивать. Крышка не сразу попала в резьбу. Руки у меня дрожали.
Трехглазый Ильд, я сделал это... Всю эту громадную изумрудную тушу...
Молчун скулил, то почти смолкая, то громче — точно в том ритме, как стискивались челюсти мертвеца на его плече. Говорун стоял на четвереньках, уставившись в землю под собой, его голова бессмысленно моталась, руки подламывались. Сейчас растянется рядом с орком...
Я спихнул флакон с колен и поднялся. Вырвал из земли факел и швырнул к торчащим из могилы ногам орка.
Огненный ореол окутал их и хлынул по телу вниз. На миг туман над могилой вспыхнул желтоватым отсветом — и все погасло.
И бурая муть вокруг меня тоже таяла — я созерцал все хуже. Ярко светился лишь изумрудный гохл над обожженной головой, вгрызавшейся в плечо Молчуна...
6
Я вытянул к нему коготь. Мана почти вытекла из меня, но тут должно хватить.
Обожженная голова шершавая, как точило. Ничего не стоит плотно прижать конец когтя к этой коже, охватить зад гохла петлей, и теперь резко, одним рывком...
Я даже не смог его схватить. Гохл раздвоился.
Конец когтя еще судорожно подрагивал, стягиваясь на гохле то так, то эдак... это было уже неважно. Я похолодел.
Закусив губу, я перестал дышать. Еще один рядом?!
Я упал на колени. Снизу воздух должен быть чище.
А если их много? Баан прибери, у меня остался всего один кристалл!
Но мысли не путались. И созерцал я пусть и едва-едва, — но не сбивчиво.
А гохл поделился еще раз.
Теперь был один большой гохл, и рядом с ним, но почему-то гораздо ниже, почти у самой земли, два гохла поменьше...
Я открыл глаза. И зарычал.
— Баан тебя прибери!
Говорун кое-как поднялся и, шатаясь, пытался оторвать мертвеца от друга. Сделать это было так же легко, как вырвать кость у цепного пса. И Говорун, снова схватив свой проклятый меч, принялся кромсать уже один раз убитое тело.
Вместе с каждым отпавшим от тела куском — от гохла отслаивались его маленькие копии. Они были куда меньше и слабее основного гохла — в них было силы ровно столько, сколько было в частях гохла, которыми он врос в эти отрубленные куски плоти.
И эти мелкие гохлы могли жить сами по себе. Как куски разрубленного земляного червяка.
— Идиот... — прорычал я. — Хватит! Стой!
Ты же только мешаешь мне!
Я пытался ухватить главное тело гохла, но мелкие мешались вокруг, скользкие и увертливые... и гохл снова разделился, прямо под когтем, когда я пытался затянуть петлю!
Говорун все рубил мертвеца, резал, шинковал...
Стиснув зубы, я наконец-то затянул коготь на самом жирном куске, и рванул его вверх. Он выскочил легко, как неплотная пробка. Только был он уже не больше полутора локтей.
Я подтащил его к факелу, и он истаял в огне почти мгновенно.
Мертвец на плече Молчуна застыл. А вот все остальное, что от него откромсал Говорун...
Молчун выл сквозь зубы, пока Говорун разжимал челюсти мертвеца. От мертвеца осталось только изрубленное туловище, да голова. Обрубленные куски подрагивали на земле вокруг.
Ртов у них нет, загрызть никого не смогут — до тех пор, пока маленькие гохлы, проросшие на этих обрубках, не соприкоснуться с чем-то, на что смогут перескочить... Что-то недавно мертвое, хорошо сохранившееся, и еще не потерявшее рта...
Рука, отрубленная по локоть, сжимала и разжимала пальцы, стискивая землю под собой. И вдруг, стянув пальцы в щепоть, стала извиваться, проталкиваясь под разрыхленную землю. Замерла, и снова принялась сжимать и разжимать пальцы...
Закопается, насколько сможет, и затаится. Будет сидеть в земле, как клоп на травинке, ожидая.
Я закрыл глаза.
Я уже едва созерцал. Мана почти вышла... Вот самый большой из оставшихся копий гохла — на обрубке руки. Вокруг него трепетали совсем крошечные изумрудные хвостики. Обрубки и клочки мяса...
Если все так и оставить, тоже могут сохраниться в земле...
Но собирать их все у меня уже не было ни сил, ни маны. Последние мгновения созерцания, все уже совсем тусклое — почти обманчивое, то ли есть, то ли нет...
Оставался еще один заряженный кристалл — но расходовать последний кристалл, когда от этого не зависит твоя жизнь?
Ртов у этих обрубков нет. Бегать они тоже не могут...
Я встряхнулся, заставил себя собраться. Повел головой, пока во мне еще оставались хоть какие-то остатки маны, — не ползет к нам из тумана еще кто?
Не ползет.
— Да не сиди ты там! — рявкнул Говорун. — Помоги! Сделай же что-нибудь!
— Он меня укусил... — скрипел зубами Молчун, скосившись на свое развороченное плечо. Весь его левый бок вымок в крови. — Кровь Торуна, я теперь стану как он...
Правой рукой, еще действующей, он вцепился в Говоруна. Взглянул ему в глаза, будто собрался просить о чем-то.
— Ну почему же, как он? — не скрывая злости, бросил я. — Вечную жизнь, даже такую, надо еще заслужить... Может, как ваш Хэм. Просто сгоришь в лихорадке, и все.
— Ты! Да сделай же что-нибудь! — заорал Говорун.
— Надо было сидеть в круге, как я велел, а не лезть... с мечом с-своим...
Я вымотался так, будто не пять минут прошло, а целый день ворочал молотами в кузнице.
А все-таки рана у него серьезная...
Я заставил себя подняться. Нашел в брезентовой сумке бутыль с мутной жидкостью и поплелся к солдатам.
— А ты, — я поглядел в молящие глаза Молчуна, — перестань скулить, как эльфийка под орками. Он был обожженный.
Ногой я повернул голову мертвеца. Просунул носок в обагренные кровью Молчуна губы, чтобы открылась пасть.
— Видишь?
Под свежей кровью была сожженная кожа, — и на лице, и внутри рта. И десны, и дальше в глотку, — все обугленное, насколько видно.
— Черный? И изнутри тоже, до самого желудка. Все обгорело. После такого, пока заново не выступит налет на коже, ты от него даже лихорадки не подцепишь.
Пасть мертвеца с силой сжалась на моем сапоге.
Молчун всхрапнул, говорун дернулся за мечу, а я поморщился.
Пасть снова попыталась прокусить сапог, но специально на такие случаи у меня на носке булатная набойка. Зубы скрипели, даже не оставляя следа. Да и сжимали-то, на самом деле, не так уж сильно.
— Он оживает... — пробормотал Говорун. Его глаза застыли на мертвеце.
— Нет. Просто не надо было его стругать.
Один из крошечных гохлов, отделившийся вместе с каким-то обрубком, смог перекинуться обратно на тело.
Только совсем слабый. Пока не окрепнет, туловище ему не поднять. Только и может, что зубами клацать...
— Так я не стану таким, как он? — Молчун поднял на меня глаза.
Мертвец разжал челюсти и отвернул голову от моего сапога. Зато теперь задергались ноги. От толчков тело потихоньку поползло. Прочь от горящих факелов.
Отобрав у Говоруна меч, я с размаху всадил его в ногу мертвеца, пришпилив к земле.
Вторая нога продолжала дергаться, туловище извивалось, но теперь все это было бесполезно. Шхуна на якоре.
