Девочка из ниоткуда

Это было ее прошлым и я ничего не могла сделать. От этой мысли у меня самой слезы навернулись на глаза...

Я проверила еще раз состояние ребенка и показания датчиков, кинула взгляд на экран, на котором застыл последний кадр, и побежала к лейтенанту. Если мне так... грустно, каково ему?..

Лейтенант Савичев.

Меня опять выкинуло, но тут я уже был сам виноват. Меня так сильно поразила сцена прощания девочки с ее отцом, что я не сдержал слез. Картины ее памяти, где-то веселые, где-то грустные, никогда не были еще такими тоскливо-страшными. Таня плакала, и я плакал вместе с ней. Ей было очень страшно, даже страшнее, чем в тот день, когда из репродукторов раздалось: 'Граждане и гражданки Советского Союза...'

Ко мне подбежала Лена, молодая девушка-практикантка, вся в слезах:

— Ты как? Ты в порядке?

Столько заботы и тревоги было в словах этой юной, еще ничего не видевшей в своей жизни девчонки, что как-то само собой получилось, что я обнял ее. Она, как ни странно, не сопротивлялась, хотя я нарушил ее личное пространство, напротив, она как-то задушенно всхлипнула и расплакалась.

Я не знаю, как надо утешать девушек, поэтому я принялся утешать ее, как утешают маленьких девочек. Тихо рассказывая всякую чушь, поглаживая по голове, давая выплакаться... Наверное, она воспользовалась неполным интерфейсом, поэтому и 'поймала', как у нас говорят, частичку переживаний девочки. Так мы и стояли, может, пять минут, а может, и целый час.

Рыдания перешли в фазу всхлипываний, я утер слезы девушки, приговаривая: 'Ну не надо, видишь, и так бывает, не плачь, это все прошлое, история...' Девушка, наконец, успокоилась и, словно нехотя, освободилась, отошла на шаг, пробормотав 'Спасибо'. Повернулась и ушла в сторону блока, а я тяжело вздохнул и снова опустился в ложе. Предстояло просмотреть, как я подозревал, самые сильные и страшные моменты жизни девочки.

Война... Мы давно забыли, что означает это слово, а тут речь шла не просто о войне, а о последней Великой Войне, в которой участвовал весь мир и которая велась за выживание русского народа. Никогда больше, ни до, ни после, вопрос так не ставился. Да, я знал об этой войне, семейная традиция, но я не мог себе даже представить, через что прошла эта малышка.

Терминал замерцал, готовя погружение, а я еще раз бросил взгляд на блок, куда ушла такая добрая девушка Лена. Что-то тепло-непонятное шевельнулось во мне, где-то в груди. Ладно, потом проанализирую, сначала — дело.

Мелькнула синхронизация, и сразу же меня захлестнуло радостью: передо мной бумажный треугольник с надписями и круглыми рисунками. В рисунках цифры и звездочка, почему-то только синим и черным цветом. Детские ручки, дрожа, разворачивают треугольник и подносят получившийся лист бумаги с ровными строчками поближе к глазам. 'Письмо от папочки' — так называется эта сцена. Радостная Таня, радостная мама и даже малыш тоже улыбается. А потом они пишут ответ и складывают его треугольником — сначала в одну сторону, потом в другую, потом заправляют, пишут 'полевая почта номер...'

Вот проходит лето, листья желтеют, ощущается тревожно-радостное предчувствие — 'скоро в школу'. По улицам города идет толпа в чем-то сером, в сопровождении людей в уже знакомой зеленой одежде. 'Пленные враги' — так можно выразить мысли девочки. Злорадство, страх и радость...

Сцена, пронизанная тяжелым, как камень, чувством — горе. Случилась какая-то страшная, непоправимая беда. Стол, на столе вскрытый прямоугольный конверт, там всего один лист бумаги с подписями и теми самыми рисунками, которые зовутся 'печать'. Сквозь затуманенные слезами глаза я вижу часть надписей: 'Ваш муж...', '... В бою за Социалистическую Родину, верный воинской присяге, прояви...'. Плачет мать, плачет братик, плачет Таня, плачет, кажется, само небо — папы больше не будет. Он никогда не улыбнется, не подхватит ее на руки, не... НИКОГДА.

Мне очень тяжело пережить эту картину, этот момент потери близкого человека. Но я удерживаюсь, не выскакиваю, у меня у самого...

Сирена, постоянная сирена и взрывы, Таня сидит в каком-то помещении, вокруг растерянные, тревожные, печальные лица. Дети, взрослые... А откуда-то сверху доносятся взрывы, громкие, страшные. Земля дрожит, и дрожат стены помещения. Сердце замирает, не знаю, мое ли, девочкино ли — 'а вдруг сейчас стены не выдержат, и тогда...' Что будет тогда — я не могу представить. Вдруг люди зашевелились и медленно пошли к двери. Нет больше взрывов, нет сирены, только странный стук — 'щелк-щелк-щелк'. Таня знает, что это метроном, и если он не быстро щелкает, значит — безопасно. Размолотые в пыль стены, лежат тела... Я смотрю глазами девочки и понимаю: это не куклы, эти тела были живыми людьми — молодыми, пожилыми, даже детьми. Слышен какой-то вой слева, Таня оглядывается, какая-то женщина громко кричит, держа на руках какой-то сверток, с которого что-то капает. И тут я понимаю, что капает человеческая кровь, а на руках, на руках...

Громко звенит сигнализация аварийного выхода. Наверное, я сейчас плохо выгляжу.

— Что с тобой, парень? Ты как?

— Я... — как же хрипло звучит голос! — Я ничего, я справлюсь, не беспокойтесь... Можно воды?

Мне подают воду, я пью и бездумно смотрю в свое отражение в стекле блока. Встретился глазами с отражением и замер — волосы будто присыпаны чем-то белым. Что это? Я попытался стряхнуть эту белую изморозь с волос, но ничего не получилось.

— Это седина, молодой человек, — откуда-то сбоку прилетела фраза. — Ее так не уберешь.

Седина... Странно, я же совсем молодой... Потом обдумаю, я должен завершить свою работу. Я не имею права ее бросить!

Бросив взгляд на мирно спящую истощенную девочку, я почувствовал, как у меня сжалось сердце... Терминал уже был готов, и я отдался погружению, как будто прыгнул в ледяную бездну.

По улицам города бежит древний трамвай, а на улицах большие трубы, это 'пушки' и 'зенитки'. Много людей в единообразной одежде, которая называется 'форма'. Это 'бойцы' и 'командиры'. Их одежда чуточку разнится, но все равно она четко показывает единообразность. Над городом — большая раздутая рыбина без плавников, это 'дирижабль'. Люди с тревогой смотрят в небо. Таня видит это все в окно школы. У нее урок, но думать об уроке не хочется, Тане страшно, очень страшно. Сейчас, вот в эту секунду, на город могут упасть 'бомбы', несущие смерть.

Какие страшные это были века — людей убивали, массово, с неба, с земли, кто бы сейчас мог представить, что это в принципе возможно?

Взревывает сирена, все люди, сколько хватает глаз, — бегут, бегут к зданиям, на которых написано 'бомбоубежище', Таню и других детей быстро собирают, и они все вместе спускаются куда-то вниз, ниже уровня земли. Они рассаживаются на скамеечках, и... урок продолжается. А в помещение забегают взъерошенные люди, все больше и больше, но детям не мешают, напротив, слушают вместе с ними. А сирена все не умолкает, она все тревожнее, тревожнее... Сирена сменяется глухим гулом, 'у-у-у-у' гудит что-то сверху, и раздается грохот. Это 'бомбы'. Все ближе и ближе, вот сейчас... но нет. Стрекочут 'зенитки', глухо бухают 'пушки', и кошмарный звук начинает отдаляться... Это была 'бомбежка'.

Люди в помещении пытаются открыть дверь, но она не открывается, начинается паника. Испуганных детей закрывает собой молодая учительница, и в этот момент открывается дверь. 'Как мама? С ней ничего не случилось?' Таня, не слушая никого, стремглав бежит домой. Их дом уцелел. На лестнице она встречает маму...

Видеть эти сцены — безумно тяжело, но кто-то же должен?

Снова улица, полуразрушенные дома, люди в форме и без тушат огонь...

На улице темно — ни огонька. Это 'светомаскировка'.

Снова день, на улице уже холодно, дети в верхней одежде — 'пальтишко', взрослые в плащах. Внезапно слышится 'с-с-с-с-с-с-бах!', и часть дома осыпается. Это 'обстрел'. Крики раненых, машина с красным крестом, суетящиеся люди, и увиденное мельком, как что-то привычное, но врезавшееся мне в память раскаленным металлом. На ступеньках лежит девочка лет шести, наверное, в платочке, пальтишке и 'штанишках', ее рот открыт, глаза слепо смотрят в небо. Еще полчаса назад она бежала по ступенькам по своим каким-то делам, а вот сейчас, в этот момент, ее больше нет. По чьей-то злой воле, по нелепому желанию убивать... Как это можно пережить? Как к этому относиться спокойно? Как?!

На мой немой протест из глубин памяти ребенка раздается: '...они хотят, чтобы мы сдались, чтобы нас больше не было...'

Люди, выглядящие все более серьезными, плакаты, газеты... 'Враг у ворот', 'Отстоим город Ленина!'... Все это создает атмосферу тревожного ожидания, сродни ожиданию... смерти.

Снег. Повсюду белый снег. Люди с ведрами, санками спешат по своим делам. Пока еще хватает хлеба, правда, школы уже нет, как нет и учительницы. Хорошо, что не на глазах... Брошенные и еще ездящие автомобили разного вида... Дети, закутанные в платки так, что торчат только носики. Гудок 'паровоза'. Одежда на этих детях такая же, как и на Тане была, когда ее нашли.

Канал изо льда, из которого люди черпают воду. Все сильнее хочется кушать, но Таня терпит. Она отдает часть своего хлеба братику. 'Он еще маленький, плачет'... 'Суп из клея' — желтоватая жижа в тарелках. Мама смотрит на детей и плачет, когда 'братик просит кушать'... Все тяжелее ходить.

Становится очень-очень холодно, 'братик' все реже плачет, ему трудно жевать, Таня делает ему кипяток и кидает туда кусочки хлеба втайне от мамы, как она думает. Мама заболела, она все реже встает, Таня ходит за хлебом, за водой. Ей тяжело одной нести бидон, помогает дворник — 'дядя Саша'. Однажды она находит его рядом с парадным, с лопатой... На следующий день заснул Миша. Таня сказала маме, что Мишу забрали в больницу, а сама, на саночках, повезла братика на последнюю прогулку.

На кладбище много плачущих людей, много свертков, которые означают тела — большие, маленькие и совсем крошечные. Много, очень много маленьких тел, завернутых в простыни, пододеяльники, куски ткани... Невообразимо много!

Таня идет домой, за ней скользят санки, по дороге она видит 'заснувших' людей. Эта картина ей уже приелась и стала привычной. Холод и голод всегда вместе с ней. Маме все хуже, девочка понимает, что ей никто не поможет. На завод такую кроху не берут. Таня пытается отдавать маме свой хлеб, старается поддержать, растормошить ее.

Сегодня Таня поняла, что мама умирает. Она оделась и медленно, потому что быстро не могла, пошла в булочную. 'Что тебе, девочка?' — 'Отрежьте мне еще хлеба, пожалуйста, вот талоны, хоть что-нибудь, у меня мама умирает!' И столько было боли в словах ребенка, что продавщица дала ей еще хлеба... Но когда она пришла домой... То увидела, что печка потухла, а мама... мама.... Мама!..

Все померкло перед моими глазами. Я ощущал только жуткий, беспредельный холод и боль...

========== Глава 4. ==========

Лена Семиверстова

Ну да, я опять включилась в интерфейс. Когда девочка вернулась домой, я уже знала, что она там увидит, поэтому отключила терминал и побежала к щитоносцу. Мне вслед смотрели несколько удивленно, но не останавливали. А я чувствовала, что ему сейчас очень-очень плохо, я знала, что должна быть там. И когда я, наконец, ворвалась в менто-блок, увидела, как он с хрипом вываливается из кресла-кокона, то без раздумий нажала кнопку общей тревоги.

Второй раз за этот длинный, бесконечный день взвыла сирена общего оповещения, перекликаясь с сиреной из памяти девочки. Первыми, как всегда, успели медботы, подхватив своими манипуляторами человека и аккуратно уложив в мобильный кокон реаниматора, мгновенно украсившийся тревожными огоньками желтого и красного цвета. Больше красного, как будто что-то горит... Я ничего не могла с этим сделать, детскому врачу автоматика не позволит работать со взрослым и наоборот, кроме очень особых случаев, поэтому я просто пошла рядом с медленно двигающимся коконом, в котором находился сейчас почему-то очень близкий мне человек.

Кокон скрылся в реанимаблоке, там же скрылись примчавшиеся коллеги, остается только ждать. Я никогда не понимала, что такое — по-настоящему ждать. Ждать и надеяться, что все образуется, что медицина может решить любую проблему, что... Я не находила себе места, нервно теребя хлястик комбинезона, ходила возле входа в блок, поминутно смотря то на дверь блока, то на часы. Минута текла за минутой, мне становилось все тревожнее, я боялась... непоправимого. И тут меня буквально оглушила простая мысль — а как маленькая еще девочка все это вынесла? Как она пережила потерю и отца, и брата, и мамы? Она же держалась, несмотря на то, что осталась совсем одна! Неужели мы, люди двадцать пятого века, слабее духом восьмилетней девочки века двадцатого?..

Замершую от осознания этого факта и пропустившую оттого открывшиеся двери блока, окликнул доктор Шатц, один из ведущих наших реаниматологов.

— Лена! Не волнуйся, с ним все будет в порядке. Полежит, витаминчики опять же...

— Точно все в порядке или... — я запнулась.

— Точно-точно. Иди к своей пациентке, наговоритесь еще... — коллега понимающе так подмигнул мне, как будто мы говорили о чем-то, что хорошо понятно обоим.

Я решила довериться коллеге и медленно пошла к блоку, где спала Таня. Войдя в блок, я осмотрела панель состояния, но тревожного ничего не нашла... Почему-то мне захотелось разбудить ребенка, мне показалось, что так будет правильно. И я... я нажала кнопку пробуждения...

Тихо и будто неодобрительно зашипел модуль реаниматора, ожили настенные панели, демонстрируя состояние пациентки, ожил голографический процессор, отсекая видимый мир проекцией белых стен... Интересно, это кто позаботился, сама я об этом совершенно не подумала. Ладно, потом себя буду ругать, надо сосредоточиться, открыться навстречу ребенку... Ну-ка, как нас учили...

Девочка медленно открыла глаза, ее взгляд медленно, будто нехотя, сконцентрировался на мне, и тут случилось то, чего я меньше всего ожидала:

— Мама?!..

Позвольте мне прервать мое повествование и кое-что объяснить. В процедуре ментодекодирования очень важно сохранять концентрацию и дистанцироваться от переживаний объекта декодирования. Если не соблюдать эти простые правила, то возможно взаимопроникновение понятий. Лейтенант был настолько поражен открывшимися картинами, что, по-видимому, не удержал концентрацию, да к тому же дважды покидал декодер аварийно... Поэтому, видимо, в памяти девочки произошла подмена образов родителей на тех, кто в тот момент был в канале, то есть на нас с лейтенантом. Интересно, как он отреагирует?

Таня, фамилия неизвестна

Я почувствовала, что просыпаюсь, и мне почему-то не холодно. Я вся сжалась, ожидая возвращения холода, но тут проснулся голод. Не щемящий такой голод, преследовавший меня все последнее время, а нежный такой, как до войны. Он не грыз, а только подталкивал — скушай что-нибудь. Я не помню, что было вчера, все как-то стерлось, но самый главный вопрос — ходила ли я за хлебом? Мои глаза распахнулись, но вокруг был не дом, все было белым, стерильным каким-то, как будто я в больнице и нет войны. На меня широко распахнутыми глазами, тоже вся в белом, смотрела...