Болото пепла

В холле их поджидала Ми с подносом в руках. На чеканной поверхности помещалось два кубка, обильно утыканных неправильной формы жемчугом, как зубами. Отказов для баронессы не существовало.

— Всего один. Перед дорогой, — сказала она, перехватив его взгляд, и бережно опуская кошку на пол.

Та, урча, унеслась в темноту, рассеивая синие искры из глаз.

Всё, чего ему сейчас хотелось, это покинуть тошнотворный особняк, вернуться к себе и проспать неделю (ну или до завтрашнего утра, когда снова придётся делать обход). Чтобы побыстрее с этим покончить, он схватил кубок, залпом осушил его, не дожидаясь, пока баронесса возьмёт свой, и с громким стуком вернул на место.

— На этом всё? Я могу идти?

Служанка даже не шевельнулась. Да что там шевельнулась — не моргнула. Так и продолжила стоять, держа медный лист на вытянутых руках и глядя перед собой кукольными голубыми глазами.

— Почти, — баронесса неторопливо пригубила свой напиток и тоже поставила на поднос. — Ми.

Девушка немедленно ожила: тоненькие ручки примостили поднос на низенький стол и потянулись к поясу. Что-то звякнуло, и служанка с поклоном протянула хозяйке черный шелковый мешочек, расшитый лунным камнем и перетянутый кожаным шнурком.

— А теперь принеси мастеру куртку.

Девушка отправилась исполнять поручение, а баронесса тем временем перевернула содержимое кисета на ладонь. Линии на её руке отчего-то были не под цвет кожи, как у всех остальных, а бледно-сиреневые, напоминающие карту. Причем, казалось, что рисунок каждый раз менялся. Пять монет выскользнули одна за другой.

— Твоя плата, Эшес.

— Не нужно. Пусть пойдёт в счёт долга.

Баронесса приподняла брови.

— Не думаешь же ты, что я воспользуюсь своим положением? Любая работа должна оплачиваться. К тому же, — она тихо усмехнулась, — вдруг ты ещё передумаешь.

С неприятным чувством, Эшес протянул руку, и тяжелые золотые кругляшки так же по очереди упали в раскрытую ладонь, только в обратном порядке. Ми уже несла куртку, поэтому он быстро спрятал деньги и повернулся спиной, подставляя руки. Сунув их в рукава, потянулся, чтобы застегнуть крючки, но длинные тонкие пальцы опередили его. Проворно вдев загогулины в петельки, они задержались над последней. Неожиданно ладонь скользнула под курку, и возле самого уха раздалось теплое дыхание. Изумленный, Эшес обернулся. Служанки в холле уже не было, рядом была только баронесса. Она продолжала стоять, не отнимая теперь уже обеих рук от его груди. Опомнившись, он отвёл их.

— Не надо.

И тут же осекся. Раньше ему удавалось избегать прикосновений к ней — он и сам не мог объяснить, почему ему так этого не хотелось, а потому ощущение было полной неожиданностью. Глядя на бледную, почти светящуюся баронессу, он всегда воображал, что на ощупь её кожа холодная, как у лягушки. Но он ошибся. Руки будто обхватили горячий бархат, от запястий, с пульсирующими жилками, исходил такой жар, что, при обычных обстоятельствах, он бы диагностировал у неё лихорадку. Внезапно вниз от горла скользнула горячая змея, задержавшись в районе живота. Он так и не смог отнять руки.

А она глядела на него своими огромными фиолетовыми глазами, опушенными пепельными ресницами, и слегка приоткрыв рот.

— Я не знаю, что делать, Эшес, — сказала она, и в уголках глаз показалась влага. — Мой супруг глубоко страдает, а я всего лишь слабая женщина... — Голос дрожал так, что захотелось немедленно её утешить, унять блестевшие в глазах слезы. Впервые перед ним была всего лишь женщина. Женщина, от красоты которой делалось почти больно. — Иногда мне кажется, что он висит над пропастью, уцепившись одной рукой за край. — Он едва понимал, что она говорит, не отрывая зачарованного взгляда от полураскрытых губ. — Но конец неизбежен... Порой, лежа бессонными ночами в своей холодной постели и слушая его болезненные стенания, я думаю о том, с какой благодарностью и облегчением он принял бы освобождение... — Эшес потянулся к её рту, чувствуя одновременно желание и дурноту от плотного сладкого запаха. — И в такие минуты мне хочется, чтобы рядом оказался тот, кто милосердно избавит его от мук, наступит на бессмысленно цепляющиеся за пустоту пальцы...

Эшес резко пришёл в себя и, отняв наконец руки, попятился. Жар схлынул, как волны при отливе, и разум вернулся.

— С этим вам не ко мне. Я вправляю пальцы, а не наступаю на них.

Остатки наваждения стряхивались с трудом, как застрявшие осколки полузабытого сна.

Баронесса с легкой досадой поморщилась, приняв прежний вид, а потом на тонких губах заиграла привычная идиллическая улыбка.

— Почти, — сказала она и вдруг шумно вдохнула воздух вокруг него, сладко жмурясь, почти как недавно в комнате барона.

Эшес не стал дожидаться, пока подадут экипаж, и отправился в деревню пешком. Его мотало от усталости, дорога под ногами раскачивалась, как подвесной мост, то и дело встряхивая его. Даже мелькнула мысль заночевать прямо на обочине. Поэтому, услышав позади цокот копыт, он безо всякого сопротивления упал в приоткрывшуюся дверцу, едва ли не в объятия Грина.

Глава 2

в которой день заканчивается совсем не так, как рассчитывал Эшес

Проснулся Эшес далеко за полдень оттого, что Дымовёнок Тоуп тряс его за плечо.

— Спасите, мастер Блэк! — орал он ему в ухо. — Папаша помирает!

— От пива не помирают... — отозвался Эшес, морщась и не разжимая век.

Язык еле ворочался, и ощущение во рту было такое, будто кто-то туда нагадил, а потом, решив, что недостаточно, вернулся и нагадил ещё раз.

— Так маманя туда рвотного камня подмешала, чтоб неповадно было! Вот и крючит, так его раз эдак! — пострелёнок уже разве что не мутузил его.

Эшес попытался перевернуться на другой бок, но под ним вдруг образовалась пустота. Полёт был кратким, а потом кто-то с размаху ударил его доской. С болезненным стоном разлепив наконец веки, он обнаружил, что лежит на полу возле своего кресла. Сверху на него смотрели два блестящих карих глаза на измазанном сажей лице. Эшес пошевелился и попытался встать. Он не помнил, как здесь очутился. Видимо, отключился ещё в карете. Мысль о том, что внутрь его занёс Кербер Гринн была очень неприятна. А потом стало ещё неприятнее, потому что он сообразил: управляющий не стал бы мараться, а, значит, поручил это До и Ре. Его передёрнуло, как представил, что лакеи касались его своими крысиными пальчиками.

— Идёмте же, мастер Блэк, — юный трубочист тянул его за рукав, уже почти волоча по полу.

Эшес поднялся и отряхнулся. В этот момент в комнату влетела Роза с полотенцем в руках и кинулась к ним:

— Это что-ж ты творишь-то, а? — воскликнула она и принялась охаживать мальчишку по ягодицам. — Ты почто мастера разбудил! Пусть бы его спал, уморился ведь, пахавши вот на таких!

— Всё в порядке, Роза, — Эшес забрал у неё полотенце. — Я и так заспался.

— Не грех и выспаться хоть раз...

Она нахмурилась и, погрозив Дымовёнку пальцем, собралась отправиться по своим делам, но, увидев, что мальчишка показывает ей язык, снова вскинулась:

— Ну я тебе покажу!

Чтобы положить конец возне, Эшес схватил паренька за шиворот и понёс к двери. По пути паскудник сучил в воздухе ножками и показывал Розе срамные жесты, за что заработал затрещину. Пронося его мимо саквояжа, Эшес кивнул:

— Захвати.

Дымовёнок послушно подцепил его и прижал к груди.

— Постойте, куда ж вы без завтрака-то, а? — спохватилась Роза.

— Потом, — отмахнулся Эшес.

Он всё ещё не отошёл ото сна. Но та уже бросилась к лестнице, ведущей в кухню. Вернулась она считанные мгновения спустя и за три остававшихся до порога шага успела затолкать ему в рот хлеба с ветчиной и влить разбавленного пива. Разве что челюсти руками не подвигала.

— Может, чего ещё? — обеспокоенно спросила она.

Эшес покачал головой: 'хпашиба', и, сняв с гвоздя жилет, распахнул дверь ногой. Снаружи он поставил Дымовёнка на землю и подтолкнул к дороге:

— Беги пока к себе.

— А папаше-то чего передать? Сказывал, чтоб без вас не вертался!

— Передай, чтоб без меня не помирал, скоро буду.

Мальчишка кивнул, сплюнул через щербину, в которую могла бы пролететь муха, и припустил по дороге к своему дому, помахивая саквояжем.

— И смотри мне, если не досчитаюсь какого инструмента! Гланды удалю! — крикнул ему вдогонку Эшес, а потом обошёл крыльцо, натягивая на ходу жилет, и направился к установленному с боку дома чану.

Из-за прошедшего накануне дождя, тот был под завязку, и содержимое перелилось через край, вокруг образовалось грязевое месиво. Периодически поскальзываясь, он подошёл к баку, ухватился руками за борта и опустил голову в воду. Холод тут же вцепился в лицо и затылок, прочищая мысли. Хорошо, что Роза сейчас его не видит, иначе загнала бы в дом, спеленала и сунула под ноги грелку.

Сосчитав до десяти, Эшес вытащил голову и помотал ею из стороны в сторону, отряхиваясь.

— Мастер... — раздалось совсем рядом.

От неожиданности ноги разъехались, и он едва не саданулся головой о чан, но в последний миг успел ухватиться за борта. Оглянувшись, увидел незнакомую девочку. Она сидела прямо на земле, прислонившись спиной к стене его дома. Эшесу понадобилось какое-то время, чтобы узнать в ней вчерашнюю пациентку. При свете дня она смотрелась совсем бледной, под зелеными глазами пролегли тени, делая её похожей на кошку.

— Чего тебе?

Ему пришло в голову, что она хочет спросить о ребёнке.

— Спасибо вам, — тихо сказала она.

Голос у неё был неожиданно низкий и совсем не детский.

— Не сиди на земле, тем более, сейчас, застудишься.

Она послушно встала, опираясь о стену и держа голову опущенной.

— Почему ты ещё тут? Роза дала тебе еды в дорогу?

Девочка развернула узел, который держала, и показала ему ломоть хлеба, большую луковицу и кусок сыра.

— Она была очень добра.

— Ну, хорошо, — Эшес ещё раз встряхнул головой и зашагал обратно к крыльцу.

— Мастер... — он с удивлением почувствовал, как маленькие пальчики вцепились ему в жилет, и остановился. — Позвольте мне остаться, мастер, — сказала она, всё так же, глядя в землю.

— Где остаться? — не понял он.

— У вас. Я могла бы помогать в доме, по хозяйству.

— У меня уже есть Роза, а готовить приходит Охра. Да, и нет у меня денег, чтоб платить тебе.

— Мне не нужны деньги, — она вскинула глаза. — Я буду за так, просто разрешите остаться.

— Нет, — покачал головой он, отлепляя её руки, — у меня нет лишнего угла. К тому же, я сам скоро покину эти края. И тебе не стоит здесь оставаться, — добавил он, помолчав. — За последние полгода у нас тут трёх молодых женщин не досчитались.

— Но куда же мне идти, мастер?

— Возвращайся, откуда пришла.

— Я не могу туда вернуться.

— Тогда ступай дальше, своей дорогой.

— У меня нет своей дороги...

— Ну, здесь ты тоже не можешь остаться.

Она стояла, по-прежнему разглядывая землю, и теребила узел. Тот развязался, и еда вывалилась в грязь. Она не бросилась её поднимать, так и стояла с тряпкой в руке.

— Мне жаль, — сказал Эшес, отвернулся и зашагал к калитке.

* * *

Старина Тоуп дожидался его, валяясь перед домом: жена, Оса Тоуп, не пустила, чтобы не 'изгадил всё тама, скотина-хоть-бы-уже-упился-в-усмерть'. Тем не менее, время от времени выглядывала наружу, с беспокойством проверяя, не издох ли. Имя удивительно шло этой женщине: массивный верх крепился к необъятному низу тонкой талией, такой короткой, что иногда казалось — её нет вовсе, и две округлости просто поставлены одна на другую, как у снеговика. Толкни сильнее, и верхняя часть туловища слетит с крутых бёдер.

Эшес велел занести больного в дом, но она решительно воспротивилась. Силы были неравны: однажды он видел, как Оса в одиночку тащила на спине тушу кабана. И сейчас она перегораживала вход грудями — каждая величиной с голову её мужа. Глядя на их грозное покачивание, Эшес пошёл на уступки и согласился прежде окатить Старину (а именно так его обычно называли, похлопывая по плечу за липким столом трактира) водой. Вскоре он понял, что решение оказалось весьма разумным. В противном случае, в крошечной норе Тоупов стало бы просто нечем дышать. Вместе с Осой они ухватили страдальца, попеременно поливающего их то бранью, то остатками завтрака, и занесли внутрь.

Через полчаса с делом было покончено, и больной оживился настолько, что вкатил пинок крутящемуся рядом сыну, который 'прохлаждался, вместо того, чтобы копить родителям на старость', и подмигнул Эшесу, при этом любовно оглаживая набитую сеном рубаху, заменяющую ему подушку. Перед уходом Эшес забрал припрятанный там пузырь джина. Допил по дороге к следующему пациенту.

Последними в этот день стали Фуксия и Лаванда Крим. Сёстры жили одни, и каждая поклялась выйти замуж лишь в том случае, если и для второй сыщется жених. Решение не удивляло: у девушек всё было общим, в том числе один на двоих характер (вздорный, Лавандин) и ум (недалекий, Фуксии), поэтому и идти они могли только в комплекте.

К их аккуратному, похожему на сливочное пирожное в ажурной салфетке домику, Эшес пришёл уже в сумерках. Их жилище выделялось на фоне других: беленый забор — такой низенький, будто сёстры и ведать не ведали о ворах; ухоженный садик с вишнёвыми, яблоневыми и сливовыми деревьями — ствол каждого любовно укутан чем-то, напоминающим вязаный горшок, а ветви подперты крепкими рогатюлинами, дабы не треснули под весом неприлично больших плодов; но самыми примечательными были цветы: огромные белые рододендроны, махровые сиреневые клематисы и малиновые блюдца пионов обступали домик со всех сторон и даже как будто теснили его. Их словно никто не предупредил, что цветам не положено расти круглогодично, а ещё вдвое, а то и втрое превышать размерами собратьев за соседними заборами.

Всякий раз, ступая на розовое лаковое крыльцо девушек, Эшес почему-то представлял, как проваливается сквозь хлипкие доски в миску с заварным кремом.

Лаванда Крим лежала на постели, с закрытыми глазами и с видом уже умершей. Её младшая сестра Фуксия сидела рядом, держа несчастную за руку и глядя на неё расширенными от ужаса (и купленных накануне капель 'для придания загадочного блеска') глазами. При его появлении, она лишь скорбно возвела очи к потолку и покачала головой, а её сестра застонала. Глядя на широкое как блин лицо Лаванды, утыканное выпуклыми пурпурными пятнами размером с мелкую монету, и с жирной точкой в центре каждой, Эшес сжал кулаки в бессильном раздражении:

— Это лечится, мастер Блэк? — осведомилась Фуксия Крим, трагическим шепотом и прикрыв рот с одного боку ладошкой, дабы уберечь сестру от удара, в случае плохих вестей. Впрочем, судя по тому, как дрогнули веки и шевельнулись уши последней, она прекрасно всё слышала.

— Нет, — отрезал Эшес.

— Как нет? — больная аж подскочила на кровати и сдернула со лба компресс, который мокро шлепнулся о стену.

— Как нет? — повторила её сестра.

— Дурость не лечится, — пояснил Эшес. — Где они?

Лаванда закатила глаза и тут же упала обратно в кровать, а её сестра захлопала ресницами-щеточками: