Болото пепла

'Болото Пепла'

Луна озаряет равнину окрест.

За прялками в полночь сидят семь невест.

Смочив своей кровью шерсть черных ягнят,

Поют заклинанья и нитку сучат

Мрачный пролог

Нуждайся упыри в услугах хирургов, и он бы тотчас нанялся к ним на службу — чтобы хоть днём получалось высыпаться. С такими мыслями Эшес Блэк, смуглый, как нечищеная труба, и с волосами, похожими на завитки сажи, устало плюхнулся в кресло и вытянул ноги к огню. Миска с овсянкой, которую Роза оставила для него в очаге, с шипением опрокинулась, и по комнате пополз запах горелой каши. Он чертыхнулся, но подниматься не стал. Денёк выдался не из легких. Всё тело ломило, а в голове крутились сумрачные мысли, под стать погоде за окном: ливень барабанил о ставни, а ветер с воем вгрызался в крышу коттеджа, словно в надежде сорвать её и унести в грозовую ночь.

Крупная черная тень метнулась к нему через всю комнату и улеглась возле ног, уставив в пламя глаза-бусины. Эшес привычно запустил пальцы в спутанную шерсть пса, а потом прислушался. Сверху не доносилось ни звука: Роза уже легла. Не без сожаления расставшись с креслом, он наведался в заднюю комнату и обратно вернулся уже с шелковой нитью и прямоугольной бутылью из толстого темно-зеленого стекла. Вынул зубами тугую пробку и опустил нить в сосуд.

Не успел он её вытащить, как дверь просела под градом настойчивых ударов, заглушающих раскаты грома. Эшес решил не откликаться, но непрошеные гости не уходили.

— Эй, хозяин дома?

— Проваливайте!

— Ты ведь хирург?

— Приём окончен, приходите утром.

— К утру сдохнет, на твоём пороге.

Выругавшись, он спрятал бутыль, шагнул к двери и отодвинул засов.

На пороге стояли двое: низенький крепыш в потрепанном красном камзоле и с засаленными кружевными манжетами, и его длинный, как жердь, спутник в желтом сюртуке, с впалыми щеками и вытянутым, как у маски чумного доктора, носом. Накидок на них не имелось, но волосы непостижимым образом оставались сухими. Незваные гости поддерживали какой-то куль, замотанный в плащ. Вот с него вода текла ручьями.

— Принимай поклажу, — хмыкнул толстяк в камзоле и встряхнул куль.

Тот застонал.

— Заносите, — бросил Эшес, пошире растворяя дверь, — приготовлю пока операционную.

Направляясь во внутреннюю комнату, он услышал наверху шебуршание и шлепание босых пяток: Роза проснулась.

Он быстро поправил лежак, очистил рабочее пространство и крикнул в приоткрытую дверь:

— Всё, давайте его сюда!

Никто ему не ответил, и Эшес, вздохнув, вернулся в гостиную.

— Так, что там с вашим това.... — он замер, так и не договорив.

Дверь была нараспашку — на порог уже успела натечь лужа, а давешних гостей и след простыл, зато брошенный товарищ лежал посреди гостиной, слабо шевелясь и постанывая. Эшес кинулся к двери и выглянул наружу, но за густой пеленой дождя не виднелось и намека на красный камзол и желтый сюртук. Ворота были по-прежнему закрыты — пришедшие растворились без следа. Услышав позади стон, Эшес с усилием захлопнул дверь — ветер сопротивлялся до последнего, и поспешил к больному. Склонившись над ним, он откинул капюшон и от удивления отступил на шаг. На полу лежала совсем молоденькая девушка: глаза с длинными слипшимися от дождя ресницами закрыты, лиловые губы обметаны, а мокрые черные волосы обмотались вокруг шеи на манер удавки. Она была босой и мелко дрожала. Эшес отвернул плащ: под ним обнаружился огромный живот — девушка была на сносях.

Кто-то наверху всплеснул руками.

— Батюшки мои!

На площадке второго этажа стояла Роза. Чепец поспешно натянут на папильотки, а из-под халата выглядывает сорочка.

— Ну, не стой столбом! Спускайся и помоги.

Служанка засеменила вниз, причитая и бормоча какую-то женскую чепуху, будто ни разу не видывала больного за те два года, что работала у него.

— Послать за повитухой?

— Нет времени.

Эшес подхватил девушку на руки — весила совсем как ребенок, несмотря на положение. Роза придержала дверь, и он быстро занёс её в операционную. Хоть он и старался действовать аккуратно, незнакомка беспрестанно морщилась и стонала, будучи в бреду из-за родильной горячки и непрекращающихся схваток.

— Давно грела воду?

— Перед сном. Оставляла вам, в чайнике.

— Неси. И захвати таз и чистые тряпки.

Роза бросилась выполнять распоряжение, а Эшес повернулся к девушке. Та, кажется, пришла в себя. Из-под ресниц блеснули два изумрудных серпа и остановились на нём. С минуту она лежала, беззвучно уставившись на него, а потом сморщилась, и дом наполнился криком.

В следующие полчаса он взмок как в парильне, а от Розы было больше суеты, чем проку. Ещё час спустя всё закончилось. Но раздраженный первым вдохом плач так и не огласил стены. Дитя родилось мертвым. Даже не узнав об этом, измученная мать снова впала в забытье.

Дождь неожиданно стих, будто в дань памяти чужому горю, и лишь в отдалении ещё слышались отголоски уходящего грома. Эшес завернул младенца в простыню и, не глядя, протянул Розе.

— Схорони.

Бросив на него непонятный взгляд, та взяла сверток и послушно направилась к двери. У выхода сняла с гвоздя вязаную кофту и сунула босые ноги в башмаки.

— Возьми мой плащ, — крикнул он ей вдогонку.

Когда дверь за Розой захлопнулась, Эшес перевёл взгляд на пациентку.

Та лежала неподвижно, только грудь тяжело, прерывисто вздымалась. Ключицы блестели от пота. Теперь, когда бледное личико не дергалось и не кривилось, стало очевидно, насколько она юна — лет шестнадцать. Кольца на пальце не имелось. Всё тело покрывали синяки и ссадины разной степени давности. Был ли то рукастый любовник или родители, узнавшие о положении дочери и выгнавшие непутевую из дома, его это не касалось.

Кто были те двое, он даже смутно не представлял. Не исключено, что просто нашли её на дороге. Это вполне объясняло как внезапное исчезновение, так и нежелание связываться с последствиями проявленного милосердия.

В общем, дело житейское. Завтра очухается и пойдёт своей дорогой.

* * *

Роза торопливо огибала деревню, кутаясь в подбитый мехом плащ и то и дело озираясь по сторонам: мало ли кто из односельчан не спит. А ну как за ней сейчас наблюдают?

От этой мысли лопатки покрывались липкими мурашками, придавая ей резвости. Вот уже четыре года она жила в Бузинной Пустоши и именно поэтому ни за что бы не хотела столкнуться с кем-то из соседей ненастной ночью на пустынной дороге.

Окончательно поддаться страху мешала злость: надо же, погнал, как собаку, хоронить греховное отродье! Впрочем, одернула она себя, малютка-то ни в чем не виноват. Роза опустила глаза на спеленутое поленце, и сердце жалостливо съежилось. Разозлиться как следует не получалось, потому что знала: хирург это не со зла, и не от черствости. Просто порой в его чудную голову не приходят простейшие вещи. К примеру, то, что слабая девушка (умение втащить в чулан мешок угля не в счёт) никак не в состоянии в одиночку схоронить младенца под церковной папертью, да ещё в такую ночь. В отличие от него, Роза прекрасно это понимала, поэтому, даже не взглянув на блеснувший впереди шпиль, свернула к зарослям, за которыми раскинулось болото.

В общем-то, это был скорее пруд, но прозвание у местных закрепилось прочно. Лишний раз сюда старались не соваться — болото пользовалось дурной славой. Не то чтобы здесь случалось что-то лихое, но у всякого в этом месте поджилки начинали трястись. А всё потому, что оно казалось каким-то неживым. Густая стоячая вода заключалась в небольшой котловине, как в чаше. Её и прилегающий берег накрывала колпаком звенящая ничем не нарушаемая тишина. Даже не тишина — отсутствие звуков, словно сам воздух проглатывал любое проявление жизни. Оцепенение нарушали лишь блуждающие огоньки, плывшие над водой огромными мерцающими светлячками. Этот завораживающий хоровод напоминал о празднике начала года, вот только цеплялись сияющие шары за пустоту. Но была в их неприкаянном полете своя мрачная красота.

Роза приблизилась к воде. Лишенная зеленых крапинок ряски, суетливого мельтешения водомерок и даже пузырей, та смотрелась странно голой. От неё не проистекал смрад, в ней не гнили водоросли, над ней не стелились ядовитые испарения. От неё не исходило ровным счетом ничего. Выглянувшая из-за туч крупная желтая луна светила прямо над болотом, но, вот ведь чудо, не отражалась в нём. Оставаясь гладкой, вода, тем не менее, постоянно двигалась: вязкая жидкость мягко колыхалась и перекатывалась, подчиняясь одной ей ведомой логике.

Роза застыла, залюбовавшись её успокаивающим маслянистым покачиванием. А потом спохватилась и осторожно, на вытянутых руках, опустила мертвое тельце в воду. Белый траурный челнок проплыл пару ярдов, на мгновение замер и беззвучно ушёл под воду, не оставив на поверхности даже кругов, словно болото приняло жертву.

Как только кончик простыни скрылся из виду, Роза, что было мочи, припустила обратно. Второпях она не заметила выбоину на дороге и вздрогнула, когда ледяная вода залилась в башмаки. Опустив глаза, она обнаружила, что стоит посреди лужи. Вода морщилась кругами, а вокруг щиколоток плавали звезды, будто она угодила башмаками в небо.

Глава 1

о странном особняке и его ещё более странных обитателях

Роза вернулась на удивление быстро, уже с пустыми руками. Эшес как раз закончил всё протирать и кидал использованные тряпки в корзину.

— Уже?

Служанка кивнула.

— Иди спать, я сам всё приберу.

— Вот ещё! На ногах ведь еле стоите. Поднимайтесь-ка к себе, я обо всём позабочусь.

Она решительно забрала у него корзину, и Эшес был ей за это благодарен. Но тут её взгляд упал на бутыль, впопыхах задвинутую в углубление между стеной и очагом. Её брови немедленно сошлись на переносице, сделав девушку похожей на утку.

— Даже не начинай, — холодно предупредил он.

— Даже не думала.

Она вздернула подбородок и прошествовала к спуску в кухню. А Эшес, и впрямь покачиваясь от усталости, направился к лестнице. Бесконечная ночь.

Он был на середине подъёма, когда почувствовал их. От шеи вниз по спине пробежал озноб и перекинулся на грудину. Он оглянулся на окно: ставни ходили ходуном от ветра, из щелей дуло, но это был не тот холод. Этот шёл изнутри. Вздохнув, он спустился вниз, вышел на крыльцо и плотно притворил за собой дверь, чтобы не выпускать тепло.

Крыши соседских домов влажно блестели, в окнах царила темнота, а залитая лунным светом дорога была совершенно пустынна. Через минуту на ней показалась светящаяся точка, а следом из-за поворота вынырнула похожая на гигантского кальмара карета. Её тянула четверка лошадей — две белой и две вороной масти — расположенных в шахматном порядке. Животные были на редкость уродливыми, а их глаза горели красными угольями, отражая пламя бегущего впереди факельщика. На козлах сидел мальчик лет шести и понукал их недетских басом. По бокам кареты колыхались лиловые перья, а сзади в неё вцепились крысиными пальчиками два одинаковых лакея, в травянисто-зеленых ливреях и напудренных париках с косицами. Экипаж ехал довольно быстро, но из-за утопавших в хлопьях ночи колес казалось, что он величественно плывет по воздуху.

Наконец он остановился прямо напротив крыльца. Близнецы одновременно повернули головы, как механические куклы, и уставились на Эшеса пустыми голубыми глазами. Дверца кареты приглашающе распахнулась, как рот, подножка откинулась. Почти ощутимый мрак выплыл наружу и пропитал пространство вокруг.

Эшес против воли поёжился.

— Передайте хозяйке: сегодня не могу.

В ответ на это из глубины кареты выплыло белое костлявое лицо.

— Баронесса ждёт, — вкрадчиво сообщил управляющий, Кербер Грин.

Эшес вздохнул.

— Схожу за вещами.

Он быстро вернулся в дом за саквояжем и курткой, попутно предупредив Розу, чтобы не ждала его. Не забыл и про пациентку:

— Эту ночь пусть проведёт здесь, а утром, как придёт в себя, спровадь. И дай ей чего-нибудь съестного в дорогу.

Роза одарила его хмурым взглядом, явно не одобряя такое расточительство, но перечить не стала. Со страхом обернулась через плечо.

— Не ехали бы, а!

— Глупости. Всё в порядке, ложись спать.

Эшес поудобнее перехватил саквояж и вышел к карете. Грин снова откинулся на мягкое сиденье, и он запрыгнул внутрь. Управляющий дважды стукнул тростью с медным набалдашником о крышу, и экипаж тронулся в путь.

— Давно началось?

— С полчаса назад, сразу послали за вами, — ответил всегда любезный Грин.

От его неизменной учтивости продирало больше, чем от площадной брани. Получив требуемую информацию, Эшес замолчал. Поддерживать с управляющим светскую беседу он не собирался. И тот, зная его привычки, не нарушал тишину, так что дорога проходила в обоюдно вежливом молчании.

Время тянулась томительно долго. К тому же, в карете было темно, и Эшеса, не спавшего почти двое суток, отчаянно клонило в сон. Пару раз он даже слышал чьё-то похрапывание, но всякий раз пробуждался, когда карету подбрасывало на ухабах. Костюм управляющего терялся в темноте, зато бледное лицо безошибочно указывало на его местоположение. Полупрозрачная кожа почти светилась в темноте, отчего казалось, что голова парит в воздухе. Всякий раз, поворачиваясь в его сторону, Эшес обнаруживал на тонких губах неизменную учтивую улыбку.

Но вот колеса заскрипели, и их откинуло назад: угрожающе раскачиваясь и кряхтя, карета принялась карабкаться вверх по склону. Снаружи доносились раскатистые 'эге-гэй!' несуразного возницы, пощелкивание хлыста и взбешенный конский рык. Наконец, экипаж дернулся в последний раз, и они выехали на ровную площадку перед тяжелыми чугунными воротами. Ограждение изобиловало остроконечными элементами и щерилось в небо кольями-зубами. Прутья обвивали чугунные орхидеи с шипами, каждый из которых без труда проткнул бы человека. При их приближении, ажурные створки растворились — удивительно тихо для такой массивной конструкции — и они очутились на подъездной аллее.

Особняк представлял собой внушительное зрелище: широкая парадная лестница с дорожкой из красного мрамора посередине, стрельчатые окна со свинцовыми наличниками и водостоки, увенчанные горгульями, корчившими рожи редким гостям.

— Экипаж будет подан, как закончите, мастер Блэк, — сказал напоследок Грин, и карета скрылась из виду.

Сбоку от входа висел дверной молоток, но Эшес знал, что он не понадобится. И действительно: стоило ему преодолеть последнюю ступень, как дверь сама отворилась. За ней никого не оказалось, но он и к этому привык, а потому не мешкая шагнул в полумрак холла.

Несмотря на обширность владений и неприличное богатство, баронесса обходилась минимальным штатом прислуги. Вот и сейчас никто не кинулся к нему, чтобы принять куртку и препроводить в хозяйские покои. Эшес сам снял и повесил её в холле и направился к центральной лестнице.

Баронесса стояла на верхней площадке, одной рукой опираясь о перила из красного дерева, а во второй держа толстую покрытую резьбой свечу. Воск успел оплавиться, и паутина нагара оплела её пальцы.

— Рада, что ты сразу откликнулся, Эшес.

Он поморщился: она всегда называла его по имени, игнорируя привычное среди пациентов 'мастер Блэк'. Поначалу он исправлял её, чем вызывал священный ужас окружающих и легкое пожимание плечами самой баронессы. А в следующий раз всё повторялось.

В её тоне Эшесу почудилась насмешка, но откуда бы она узнала, что он не хотел ехать?

— Он наверху?

— Как обычно.

Пока он поднимался, она всё так же неподвижно ждала наверху. Длинные пепельные волосы были распущены, как у уличной девки, но, при взгляде на неё, никому бы и в голову не пришло это сравнение. Подчеркнуто простое платье мерцало в полумраке лунным молоком. Единственным украшением служила нитка жемчуга и приколотый к корсажу пышный черный цветок с красной сердцевиной, похожий на вывернутый наизнанку мак. Эшес в который раз задался вопросом, сколько баронессе лет: у неё было тело девицы, голос женщины и глаза без возраста. Но, несмотря на душераздирающую красоту, она никогда не вызывала у него желания. Всё равно как прекрасная лилия в руках покойника.

Когда он с ней поравнялся, баронесса окинула его долгим взглядом своих странных фиолетовых глаз, чуть улыбнулась и сделала знак следовать за ней. От удушливо-сладкого аромата её духов в сочетании с запахом горелого воска и пыльной тишины, голову вело, а от недосыпа подташнивало. Эшес попытался сосредоточиться на ореоле свечи, которую держала тонкая белая рука. В какой-то момент ему даже почудилось, что пламя растёт прямо из её ладони. Он тряхнул головой и вскоре оказался перед высокими двустворчатыми дверями.

Если в коридорах царила прохлада, то в этой комнате было жарко как в аду. Огромный, облицованный черным мрамором камин, громко гудел, а вырывавшиеся из него языки пламени с треском лопались, едва не облизывая лежавшего на высокой постели больного.

— Почему окно закрыто? Ему нужен воздух.

— Разве? — безмятежно отозвалась баронесса. — Я слышала, что сквозняки в его состоянии вредны.

— Чепуха. Меньше слушайте узколобых столичных знатоков. Они считают, что опыт вреден для знаний.

Эшес шагнул к окну и дернул медную ручку, но рама не поддалась. Он нахмурился и обернулся к баронессе.

— Где ключ?

Та раскрыла ладонь и протянула латунный винтик, хотя он мог бы поклясться, что минуту назад там ничего не было. Эшес взял ключ, избегая касаться пальцев, и вставил его в скважину. Провернул в замке и снова дернул, но рама и на этот раз не поддалась.

— Кто заварил его смолой?

— Плотник, которого ещё днём пригласил, по моей просьбе, Грин.

Эшес раздраженно вытер руки о штаны. Неужели нельзя было сказать об этом раньше? Порой ему казалось, что баронесса специально дразнит его. Скорее всего, так оно и было.

— Бога ради, позовите кого-нибудь из слуг, пусть приглушат огонь. Или вы его на ужин зажариваете?

— Я уже поужинала, — едва приметно улыбнулась она и дернула за витой канат, свисавший в углу золотым питоном. Где-то в глубине дома эхом отозвался глухой звук, похожий на удар колокола. Эшес отвернулся и подошёл к кровати.

Больной лежал на пурпурных атласных подушках, напоминающих внутреннюю обивку гробов. Иссохшиеся узловатые руки вцепились в бархатное покрывало. Он хрипло дышал, изнывая от жарко натопленного камина. Его лоб, щеки и подбородок были покрыты темно-красными мазками, а одна большая алая капля зависла, дрожа, на кончике носа. Эшес отвернул покрывало и окинул взглядом тощую фигуру. Так и есть: внутренняя поверхность бёдер также отмечена красными брызгами.

Супруг баронессы страдал гематидрозом, чрезвычайно редким и мало изученным заболеванием. По правде говоря, барон был единственным в его практике, и лечения для этого недуга пока не придумали. Приступы, как правило, длились от пары минут до нескольких часов, в течение которых несчастный, в буквальном смысле слова, исходил кровавым потом. Понаблюдав за ним какое-то время и тщательно зафиксировав симптомы и периоды обострений, Эшес пришёл к выводу, что ухудшение наступало после сильного эмоционального потрясения. Всё это пришлось собирать по крупицам, ввиду объективной неспособности самого барона поведать об ощущениях.

— Сегодня что-то произошло? Что-то взволновало или обеспокоило вашего супруга?

— Нет, — пожала плечами баронесса, — ничего такого не было.

— Но что-то же должно было послужить толчком? — настаивал Эшес. — Помните, что я вам говорил: его нельзя лишний раз волновать.

По правде сказать, задача была не из легких, ибо последний приходил в чрезвычайно возбуждение даже от сущих пустяков. Так, однажды его вывел из душевного равновесия вид грязного оборвыша, просящего милостыню на ярмарке. Он тогда вывернул карманы и высыпал малышу в кубышку всю наличность. А её с лихвой хватило бы на оплату года службы поденного рабочего. Родители ребенка так перепугались, что потом самолично пришли к Эшесу, умоляя и заклиная его вернуть деньги Его Светлости.

— Ах, должно быть всё дело в той пьесе!

— Пьесе? — нахмурился Эшес.

— Да, сегодня прибыли ноты, которые я заказала специально для него в городе.

— С самого утра мой дражайший супруг, — она мягко провела пальчиком по бархатному покрывалу, — просидел за клавесином, не пожелав прерваться даже на обед. У него такая...чувствительная натура. Это моя вина, я не должна была позволять ему так переутомляться.

— Да, не нужно было.

— Но я просто не смогла проявить строгость... — она приподняла уголки губ, — одна композиция особенно поразила его, он исполнил её не меньше десятка раз.

При этих словах, барон дёрнулся, и Эшес снова глянул на скрюченные пальцы. Теперь ему казалось, что они стали такими от долгой игры.

— Больше не позволяйте ему этого, — сказал он, удобнее подтыкая одеяло.

Всё нужное было приготовлено заранее, поэтому он смочил губку в лавандовой воде, присел на стул возле кровати и потянулся к лицу больного. Мутный взгляд страдальца метнулся к нему. Он явно не узнал врача и в ужасе отшатнулся, отчего красная капля сорвалась с кончика носа и упала на нижнюю губу.

— Всё в порядке, любовь моя, — баронесса присела на краешек кровати и медленно провела пальцем по рту мужа, стирая каплю (а на деле ещё больше размазывая её).

Таким ровным невыразительным голосом люди обычно зачитывают список покупок бакалейщику.

— Он пришёл помочь тебе.

Её Светлость нащупала руку супруга и, несмотря на попытку барона вырвать её, крепко стиснула своей узкой белой ладонью. Пальцы мужчины мелко подрагивали, но повторить попытку он не решился. Только испуганно косился на неё, пока Эшес делал всё необходимое для облегчения приступа. Порой он задавался вопросом, что бы тот поведал, будь у него такая возможность. Но язык барону отрезали во время военной компании. Так, по крайней мере, сказала баронесса в самую первую встречу. Правда ли это, он вряд ли когда-нибудь узнает. Довольно того, что он своими глазами видел обрубок с давно затянувшимся шрамом, когда лечил тому воспаление легких. А склонности к письму барон не имел. Зато у его жены был превосходный почерк: уверенный, размашистый, со множеством завитушек и украшательств, неизменно заканчивающихся каким-нибудь особо смачным росчерком.

Пока он работал, баронесса нежно поглаживала щеку супруга. Успокаивающий жест явно ввергал того во всё большее волнение. Заметив это, Эшес, сдвинул брови:

— Ваша Светлость, барону сейчас ни к чему лишние прикосновения.

Она усмехнулась, но послушалась и руку убрала. Потом встала и отошла к окну. В этот момент в дверь постучали, и в комнату вошла служанка в парике, напоминающем надетую на голову карликовую овцу. Эшес никогда не понимал этой моды. А модники упрямо не понимали его нежелания прикрывать голову куском мочала.

Если бы он не знал Ми, то подумал бы, что это один из лакеев, с которыми он сюда приехал, переоделся в служанку. То же работало и в обратную сторону: надень девушка ливрею и встань на запятки кареты, он бы принял её за одного из братьев, До или Ре. Тройняшки были неотличимы. Иногда Эшесу хотелось пощупать их спины, чтобы убедиться, что там нет ключиков — так они походили на огромных заводных кукол.

Баронесса велела ей притушить огонь в камине. Та опустилась на колени и принялась возиться с экраном, переставляя его нужным образом. Казалось, через белую фигурку просвечивает пляшущий огонь. Кожа девушки была как соляная корочка на запеченной картошке. Снятая, она повторяет форму плода, но ткни хрупкую оболочку, и палец провалится в пустоту.

Покончив с камином, служанка поднялась и отряхнула пышную юбку, под которой качнулись кружевные панталоны.

— Принеси нашему гостю выпить, — распорядилась баронесса. — Он, как никто, заслуживает это, облегчая муки страждущих.

— Не нужно. Я уже заканчиваю.

Эшес быстро снял последние компрессы и принялся отирать лицо и шею больного. Тот заметно успокоился и теперь лежал с закрытыми глазами, ровно дыша, хоть и не спал.

Хозяйка кивнула, и фарфоровая девушка исчезла за дверью.

Через минуту Эшес собрал саквояж и оправил покрывало. Прежде чем выйти из комнаты, баронесса медленно наклонилась и поцеловала супруга во влажный лоб:

— Спи, любовь моя.

При этом она блаженно потянула носом воздух вокруг него, будто только что окунулась в шлейф самых изысканных столичных ароматов. Эшес далеко не впервые наблюдал эту сцену и всякий раз его почему-то передергивало от омерзения. От барона пахло вполне себе обычно: человеческими испарениями, дурными зубами, а сейчас ещё и кровяной болезнью. Запахи больных трудно назвать приятными. От иных с непривычки и вывернуть может. Но Эшес давно приучился не замечать их и не морщил нос, даже посещая холерного или страдающего поносным недугом. От барона, конечно, не смердело, как от последних, но и удовольствие было сомнительным.

Едва бледные губы коснулись его лба, мужчина распахнул глаза и, не мигая, уставился на супругу. Её белое лицо отразилось в его зрачках хрустальными шарами. Когда она поднимала голову, нитка жемчуга зацепилась и опутала его шею.

— Ваша Светлость, прошу вас, ему нужен отдых.

Эшес быстро высвободил пленника, с досадой наблюдая, как его кожа снова начинает приобретать ярко-розовый оттенок от проступающих сквозь поры капель. Ту ничуть не смутил этот мелкий эпизод. Она неторопливо направилась к выходу, и Эшес последовал за ней. Когда они уже были в дверях, позади раздалось мычание. Оглянувшись, он увидел, что барон приподнялся на локтях. Широко раскрытый рот кривился, в нём искореженным угрем извивался лиловый обрубок. Несчастный выкатывал глаза и силился что-то сказать.

Эшесу стало почти жаль его:

— Простите, Ваша Светлость, не разберу.

— Красноглазая дьяволица.

— Что?

Он с удивлением обернулся к баронессе. Та стояла, склонив голову к плечу и чему-то улыбалась.

— Пьеса, что он играл весь день, — пояснила она. — Она называется 'Красноглазая дьяволица'.

— Вы поняли, что он сказал?

— О, когда двоих связывают такие узы, как нас с бароном, понимаешь без слов.

Мужчина, судорожно всхлипнув, откинулся на подушки и закрыл глаза.

Пока они спускались вниз, Эшес думал о том, зачем было этой ослепительно красивой, влиятельной и богатой женщине выходить замуж за такого, как барон. Что мог дать немолодой, страдающий нервическими припадками, да, к тому же, ещё и немой мужчина такой, как она? Это казалось непостижимым. Но ещё более непостижимым было выражение её лица, проявлявшееся порой при взгляде на супруга — точно, как сегодня. Смесь жадного голода и страсти, которую она и не пыталась скрыть.

— Я слышала, ты в последнее время работаешь не покладая рук, прямо-таки днём и ночью.

Эшес вздрогнул, когда её безмятежный голос нарушил тишину, а в следующую секунду, когда до него дошёл смысл слов, скривился.

— Приходится, — буркнул он.

И как она умудряется обо всём узнавать? Порой ему казалось, что все они живут в стеклянных домиках, и баронесса прекрасно видит, что творится в стенах каждого из них, какие думы и страсти одолевают его обитателей. Впрочем, он не удивился бы, окажись это действительно так. После их первого разговора, он уже мало чему удивлялся, особенно когда дело касалось её.

— Ты так жаден? Тебе не хватает того, что имеешь?

— Вы знаете причину.

— Значит, всё же решил нас покинуть? Неужели тебе здесь плохо?

Эшес смотрел на плывущую в полутьме пепельную паутину волос, из-за свечи отливающих медью, и едва не кашлял от нестерпимо сладкого аромата, заползающего в ноздри.

— Был уговор, Ваша Светлость.

— Мараклея.

— Был уговор, Ваша Светлость, — с тем же упорством, с каким она продолжала называть его по имени, он избегал обращаться по имени к ней. — И я честно коплю установленную сумму.

— А я и забыла, что срок выходит в конце следующего месяца...

— Зато я не забыл.

— Хм, думала, ты за эти два года привык и решил навечно остаться в Бузинной Пустоши...

Он промолчал

— ... но время течет, жизнь не стоит на месте, всё меняется. Включая цены...

— Вы собираетесь повысить стоимость? — он скрипнул зубами, но сдержался.

Все эти ночи без сна, бесконечные обходы больных и сверхурочная работа — он принимался за любую, — были ради одной-единственной цели. Лишь мысль о том, что скоро он выплатит долг и сможет наконец уехать, поддерживала его.

Она сделала паузу.

— Повысить стоимость? — переспросила она будто бы в искреннем удивлении. — О нет, разумеется, нет. Ведь был уговор.

Эшес промолчал. Не ждёт же она благодарностей за то, что не меняет ею же установленные правила?

Казалось, лестница удлинилась раза в три с тех пор, как они поднимались по ней в последний раз. Наконец впереди замаячил холл. От него их отделяло всего с полдюжины ступеней, когда по ноге что-то скользнуло. От неожиданности Эшес оступился и едва не полетел в темноту. Особняк баронессы был последним местом, где он хотел бы свернуть себе шею. В последний миг ему всё-таки удалось удержать равновесие. Он выругался и глянул вниз на длинный шипящий силуэт. Проскользнувшая мимо него кошка была на удивление уродливой, как и все здешние животные. Вытянутое узкое тело, покрытое собранной в складки кожей, было практически лишено шерсти, а огромные, как у летучей собаки, уши беспрерывно двигались и поворачивались во все стороны, будто прислушиваясь к чужим разговорам. Но хуже всего были глаза. Точнее, то, что было на их месте: в пустующие глазницы любимицы баронесса ставила драгоценные камешки, каждый раз разные. Сегодня кошка злобно зыркнула на Эшеса сапфирами, а на её тощей шейке сверкнул бриллиантовый ошейник. Похоже, слепота ничуть ей не мешала — животное и так прекрасно ориентировалась.

Пронзительно мяукая и урча, тварь запрыгнула на руки хозяйке, и та принялась ласкать её ухоженными пальцами и даже поцеловала, зарывшись губами в бугристую макушку.

— Ты ей нравишься.

— Сомневаюсь.

Исторгнутое из глотки пронзительное шипение и заметавшийся розовым жалом язычок подтвердили его сомнения.

В холле их поджидала Ми с подносом в руках. На чеканной поверхности помещалось два кубка, обильно утыканных неправильной формы жемчугом, как зубами. Отказов для баронессы не существовало.

— Всего один. Перед дорогой, — сказала она, перехватив его взгляд, и бережно опуская кошку на пол.

Та, урча, унеслась в темноту, рассеивая синие искры из глаз.

Всё, чего ему сейчас хотелось, это покинуть тошнотворный особняк, вернуться к себе и проспать неделю (ну или до завтрашнего утра, когда снова придётся делать обход). Чтобы побыстрее с этим покончить, он схватил кубок, залпом осушил его, не дожидаясь, пока баронесса возьмёт свой, и с громким стуком вернул на место.

— На этом всё? Я могу идти?

Служанка даже не шевельнулась. Да что там шевельнулась — не моргнула. Так и продолжила стоять, держа медный лист на вытянутых руках и глядя перед собой кукольными голубыми глазами.

— Почти, — баронесса неторопливо пригубила свой напиток и тоже поставила на поднос. — Ми.

Девушка немедленно ожила: тоненькие ручки примостили поднос на низенький стол и потянулись к поясу. Что-то звякнуло, и служанка с поклоном протянула хозяйке черный шелковый мешочек, расшитый лунным камнем и перетянутый кожаным шнурком.

— А теперь принеси мастеру куртку.

Девушка отправилась исполнять поручение, а баронесса тем временем перевернула содержимое кисета на ладонь. Линии на её руке отчего-то были не под цвет кожи, как у всех остальных, а бледно-сиреневые, напоминающие карту. Причем, казалось, что рисунок каждый раз менялся. Пять монет выскользнули одна за другой.

— Твоя плата, Эшес.

— Не нужно. Пусть пойдёт в счёт долга.

Баронесса приподняла брови.

— Не думаешь же ты, что я воспользуюсь своим положением? Любая работа должна оплачиваться. К тому же, — она тихо усмехнулась, — вдруг ты ещё передумаешь.

С неприятным чувством, Эшес протянул руку, и тяжелые золотые кругляшки так же по очереди упали в раскрытую ладонь, только в обратном порядке. Ми уже несла куртку, поэтому он быстро спрятал деньги и повернулся спиной, подставляя руки. Сунув их в рукава, потянулся, чтобы застегнуть крючки, но длинные тонкие пальцы опередили его. Проворно вдев загогулины в петельки, они задержались над последней. Неожиданно ладонь скользнула под курку, и возле самого уха раздалось теплое дыхание. Изумленный, Эшес обернулся. Служанки в холле уже не было, рядом была только баронесса. Она продолжала стоять, не отнимая теперь уже обеих рук от его груди. Опомнившись, он отвёл их.

— Не надо.

И тут же осекся. Раньше ему удавалось избегать прикосновений к ней — он и сам не мог объяснить, почему ему так этого не хотелось, а потому ощущение было полной неожиданностью. Глядя на бледную, почти светящуюся баронессу, он всегда воображал, что на ощупь её кожа холодная, как у лягушки. Но он ошибся. Руки будто обхватили горячий бархат, от запястий, с пульсирующими жилками, исходил такой жар, что, при обычных обстоятельствах, он бы диагностировал у неё лихорадку. Внезапно вниз от горла скользнула горячая змея, задержавшись в районе живота. Он так и не смог отнять руки.

А она глядела на него своими огромными фиолетовыми глазами, опушенными пепельными ресницами, и слегка приоткрыв рот.

— Я не знаю, что делать, Эшес, — сказала она, и в уголках глаз показалась влага. — Мой супруг глубоко страдает, а я всего лишь слабая женщина... — Голос дрожал так, что захотелось немедленно её утешить, унять блестевшие в глазах слезы. Впервые перед ним была всего лишь женщина. Женщина, от красоты которой делалось почти больно. — Иногда мне кажется, что он висит над пропастью, уцепившись одной рукой за край. — Он едва понимал, что она говорит, не отрывая зачарованного взгляда от полураскрытых губ. — Но конец неизбежен... Порой, лежа бессонными ночами в своей холодной постели и слушая его болезненные стенания, я думаю о том, с какой благодарностью и облегчением он принял бы освобождение... — Эшес потянулся к её рту, чувствуя одновременно желание и дурноту от плотного сладкого запаха. — И в такие минуты мне хочется, чтобы рядом оказался тот, кто милосердно избавит его от мук, наступит на бессмысленно цепляющиеся за пустоту пальцы...

Эшес резко пришёл в себя и, отняв наконец руки, попятился. Жар схлынул, как волны при отливе, и разум вернулся.

— С этим вам не ко мне. Я вправляю пальцы, а не наступаю на них.

Остатки наваждения стряхивались с трудом, как застрявшие осколки полузабытого сна.

Баронесса с легкой досадой поморщилась, приняв прежний вид, а потом на тонких губах заиграла привычная идиллическая улыбка.

— Почти, — сказала она и вдруг шумно вдохнула воздух вокруг него, сладко жмурясь, почти как недавно в комнате барона.

Эшес не стал дожидаться, пока подадут экипаж, и отправился в деревню пешком. Его мотало от усталости, дорога под ногами раскачивалась, как подвесной мост, то и дело встряхивая его. Даже мелькнула мысль заночевать прямо на обочине. Поэтому, услышав позади цокот копыт, он безо всякого сопротивления упал в приоткрывшуюся дверцу, едва ли не в объятия Грина.

Глава 2

в которой день заканчивается совсем не так, как рассчитывал Эшес

Проснулся Эшес далеко за полдень оттого, что Дымовёнок Тоуп тряс его за плечо.

— Спасите, мастер Блэк! — орал он ему в ухо. — Папаша помирает!

— От пива не помирают... — отозвался Эшес, морщась и не разжимая век.

Язык еле ворочался, и ощущение во рту было такое, будто кто-то туда нагадил, а потом, решив, что недостаточно, вернулся и нагадил ещё раз.

— Так маманя туда рвотного камня подмешала, чтоб неповадно было! Вот и крючит, так его раз эдак! — пострелёнок уже разве что не мутузил его.

Эшес попытался перевернуться на другой бок, но под ним вдруг образовалась пустота. Полёт был кратким, а потом кто-то с размаху ударил его доской. С болезненным стоном разлепив наконец веки, он обнаружил, что лежит на полу возле своего кресла. Сверху на него смотрели два блестящих карих глаза на измазанном сажей лице. Эшес пошевелился и попытался встать. Он не помнил, как здесь очутился. Видимо, отключился ещё в карете. Мысль о том, что внутрь его занёс Кербер Гринн была очень неприятна. А потом стало ещё неприятнее, потому что он сообразил: управляющий не стал бы мараться, а, значит, поручил это До и Ре. Его передёрнуло, как представил, что лакеи касались его своими крысиными пальчиками.

— Идёмте же, мастер Блэк, — юный трубочист тянул его за рукав, уже почти волоча по полу.

Эшес поднялся и отряхнулся. В этот момент в комнату влетела Роза с полотенцем в руках и кинулась к ним:

— Это что-ж ты творишь-то, а? — воскликнула она и принялась охаживать мальчишку по ягодицам. — Ты почто мастера разбудил! Пусть бы его спал, уморился ведь, пахавши вот на таких!

— Всё в порядке, Роза, — Эшес забрал у неё полотенце. — Я и так заспался.

— Не грех и выспаться хоть раз...

Она нахмурилась и, погрозив Дымовёнку пальцем, собралась отправиться по своим делам, но, увидев, что мальчишка показывает ей язык, снова вскинулась:

— Ну я тебе покажу!

Чтобы положить конец возне, Эшес схватил паренька за шиворот и понёс к двери. По пути паскудник сучил в воздухе ножками и показывал Розе срамные жесты, за что заработал затрещину. Пронося его мимо саквояжа, Эшес кивнул:

— Захвати.

Дымовёнок послушно подцепил его и прижал к груди.

— Постойте, куда ж вы без завтрака-то, а? — спохватилась Роза.

— Потом, — отмахнулся Эшес.

Он всё ещё не отошёл ото сна. Но та уже бросилась к лестнице, ведущей в кухню. Вернулась она считанные мгновения спустя и за три остававшихся до порога шага успела затолкать ему в рот хлеба с ветчиной и влить разбавленного пива. Разве что челюсти руками не подвигала.

— Может, чего ещё? — обеспокоенно спросила она.

Эшес покачал головой: 'хпашиба', и, сняв с гвоздя жилет, распахнул дверь ногой. Снаружи он поставил Дымовёнка на землю и подтолкнул к дороге:

— Беги пока к себе.

— А папаше-то чего передать? Сказывал, чтоб без вас не вертался!

— Передай, чтоб без меня не помирал, скоро буду.

Мальчишка кивнул, сплюнул через щербину, в которую могла бы пролететь муха, и припустил по дороге к своему дому, помахивая саквояжем.

— И смотри мне, если не досчитаюсь какого инструмента! Гланды удалю! — крикнул ему вдогонку Эшес, а потом обошёл крыльцо, натягивая на ходу жилет, и направился к установленному с боку дома чану.

Из-за прошедшего накануне дождя, тот был под завязку, и содержимое перелилось через край, вокруг образовалось грязевое месиво. Периодически поскальзываясь, он подошёл к баку, ухватился руками за борта и опустил голову в воду. Холод тут же вцепился в лицо и затылок, прочищая мысли. Хорошо, что Роза сейчас его не видит, иначе загнала бы в дом, спеленала и сунула под ноги грелку.

Сосчитав до десяти, Эшес вытащил голову и помотал ею из стороны в сторону, отряхиваясь.

— Мастер... — раздалось совсем рядом.

От неожиданности ноги разъехались, и он едва не саданулся головой о чан, но в последний миг успел ухватиться за борта. Оглянувшись, увидел незнакомую девочку. Она сидела прямо на земле, прислонившись спиной к стене его дома. Эшесу понадобилось какое-то время, чтобы узнать в ней вчерашнюю пациентку. При свете дня она смотрелась совсем бледной, под зелеными глазами пролегли тени, делая её похожей на кошку.

— Чего тебе?

Ему пришло в голову, что она хочет спросить о ребёнке.

— Спасибо вам, — тихо сказала она.

Голос у неё был неожиданно низкий и совсем не детский.

— Не сиди на земле, тем более, сейчас, застудишься.

Она послушно встала, опираясь о стену и держа голову опущенной.

— Почему ты ещё тут? Роза дала тебе еды в дорогу?

Девочка развернула узел, который держала, и показала ему ломоть хлеба, большую луковицу и кусок сыра.

— Она была очень добра.

— Ну, хорошо, — Эшес ещё раз встряхнул головой и зашагал обратно к крыльцу.

— Мастер... — он с удивлением почувствовал, как маленькие пальчики вцепились ему в жилет, и остановился. — Позвольте мне остаться, мастер, — сказала она, всё так же, глядя в землю.

— Где остаться? — не понял он.

— У вас. Я могла бы помогать в доме, по хозяйству.

— У меня уже есть Роза, а готовить приходит Охра. Да, и нет у меня денег, чтоб платить тебе.

— Мне не нужны деньги, — она вскинула глаза. — Я буду за так, просто разрешите остаться.

— Нет, — покачал головой он, отлепляя её руки, — у меня нет лишнего угла. К тому же, я сам скоро покину эти края. И тебе не стоит здесь оставаться, — добавил он, помолчав. — За последние полгода у нас тут трёх молодых женщин не досчитались.

— Но куда же мне идти, мастер?

— Возвращайся, откуда пришла.

— Я не могу туда вернуться.

— Тогда ступай дальше, своей дорогой.

— У меня нет своей дороги...

— Ну, здесь ты тоже не можешь остаться.

Она стояла, по-прежнему разглядывая землю, и теребила узел. Тот развязался, и еда вывалилась в грязь. Она не бросилась её поднимать, так и стояла с тряпкой в руке.

— Мне жаль, — сказал Эшес, отвернулся и зашагал к калитке.

* * *

Старина Тоуп дожидался его, валяясь перед домом: жена, Оса Тоуп, не пустила, чтобы не 'изгадил всё тама, скотина-хоть-бы-уже-упился-в-усмерть'. Тем не менее, время от времени выглядывала наружу, с беспокойством проверяя, не издох ли. Имя удивительно шло этой женщине: массивный верх крепился к необъятному низу тонкой талией, такой короткой, что иногда казалось — её нет вовсе, и две округлости просто поставлены одна на другую, как у снеговика. Толкни сильнее, и верхняя часть туловища слетит с крутых бёдер.

Эшес велел занести больного в дом, но она решительно воспротивилась. Силы были неравны: однажды он видел, как Оса в одиночку тащила на спине тушу кабана. И сейчас она перегораживала вход грудями — каждая величиной с голову её мужа. Глядя на их грозное покачивание, Эшес пошёл на уступки и согласился прежде окатить Старину (а именно так его обычно называли, похлопывая по плечу за липким столом трактира) водой. Вскоре он понял, что решение оказалось весьма разумным. В противном случае, в крошечной норе Тоупов стало бы просто нечем дышать. Вместе с Осой они ухватили страдальца, попеременно поливающего их то бранью, то остатками завтрака, и занесли внутрь.

Через полчаса с делом было покончено, и больной оживился настолько, что вкатил пинок крутящемуся рядом сыну, который 'прохлаждался, вместо того, чтобы копить родителям на старость', и подмигнул Эшесу, при этом любовно оглаживая набитую сеном рубаху, заменяющую ему подушку. Перед уходом Эшес забрал припрятанный там пузырь джина. Допил по дороге к следующему пациенту.

Последними в этот день стали Фуксия и Лаванда Крим. Сёстры жили одни, и каждая поклялась выйти замуж лишь в том случае, если и для второй сыщется жених. Решение не удивляло: у девушек всё было общим, в том числе один на двоих характер (вздорный, Лавандин) и ум (недалекий, Фуксии), поэтому и идти они могли только в комплекте.

К их аккуратному, похожему на сливочное пирожное в ажурной салфетке домику, Эшес пришёл уже в сумерках. Их жилище выделялось на фоне других: беленый забор — такой низенький, будто сёстры и ведать не ведали о ворах; ухоженный садик с вишнёвыми, яблоневыми и сливовыми деревьями — ствол каждого любовно укутан чем-то, напоминающим вязаный горшок, а ветви подперты крепкими рогатюлинами, дабы не треснули под весом неприлично больших плодов; но самыми примечательными были цветы: огромные белые рододендроны, махровые сиреневые клематисы и малиновые блюдца пионов обступали домик со всех сторон и даже как будто теснили его. Их словно никто не предупредил, что цветам не положено расти круглогодично, а ещё вдвое, а то и втрое превышать размерами собратьев за соседними заборами.

Всякий раз, ступая на розовое лаковое крыльцо девушек, Эшес почему-то представлял, как проваливается сквозь хлипкие доски в миску с заварным кремом.

Лаванда Крим лежала на постели, с закрытыми глазами и с видом уже умершей. Её младшая сестра Фуксия сидела рядом, держа несчастную за руку и глядя на неё расширенными от ужаса (и купленных накануне капель 'для придания загадочного блеска') глазами. При его появлении, она лишь скорбно возвела очи к потолку и покачала головой, а её сестра застонала. Глядя на широкое как блин лицо Лаванды, утыканное выпуклыми пурпурными пятнами размером с мелкую монету, и с жирной точкой в центре каждой, Эшес сжал кулаки в бессильном раздражении:

— Это лечится, мастер Блэк? — осведомилась Фуксия Крим, трагическим шепотом и прикрыв рот с одного боку ладошкой, дабы уберечь сестру от удара, в случае плохих вестей. Впрочем, судя по тому, как дрогнули веки и шевельнулись уши последней, она прекрасно всё слышала.

— Нет, — отрезал Эшес.

— Как нет? — больная аж подскочила на кровати и сдернула со лба компресс, который мокро шлепнулся о стену.

— Как нет? — повторила её сестра.

— Дурость не лечится, — пояснил Эшес. — Где они?

Лаванда закатила глаза и тут же упала обратно в кровать, а её сестра захлопала ресницами-щеточками:

— О чём вы, мастер Блэк?

— О пиявках, о чём же ещё! — рявкнул Эшес, потом нагнулся и вытащил из-под кровати стеклянную банку, в которой резвилось с десяток черных блестящих ленточек, оканчивающихся жадными ртами. Они парили и извивались в воде, сокращая и снова вытягивая кольчатые тела.

Лаванда приоткрыла один глаз, но, увидев в его руках улику, снова поспешно прикрыла его. Фуксия покраснела под стать своему имени.

— На лицо-то зачем?

Ответом ему была тишина. Лаванда едва заметным движением пожала руку сестры, и Фуксия, потупившись, пробормотала:

— Для бледности, — подумав, добавила, — аристократической, как у Эмеральды Бэж.

Предприятие не увенчалось успехом: сёстры и обычно-то отличались завидным румянцем, а у Лаванды он теперь усугублялся краснотой от жара. Зато после пояснения всё встало на свои места. Сёстры Крим отчаянно стремились слыть утонченными барышнями, для чего во всём копировали вышеозначенную Эмеральду, пользовавшуюся в Бузинной Пустоши репутацией законодательницы мод. Та на улицу и носа не казала без компаньонки и зонтика от солнца (что, учитывая их непреходяще пасмурную погоду, смотрелось и вовсе бестолково). Уже не в первый раз Эшесу приходилось лечить сестёр от привитой ею глупости.

— И кто вас на такое средство, — он мотнул головой на леопардовое лицо Лаванды, — надоумил?

— Вот здесь, — Фуксия с благоговейным трепетом протянула ему томик в бархатной обложке, пестревший самыми невообразимыми картинками, (и изображение сладострастно присосавшихся к лицу пиявок было ещё самым безобидным из них), — подробно всё описано. Мы ни на шаг не отступали, — заверила его она.

Эшес поглядел на первую страницу: 'Самый полный справочник для научения барышень всяко-разным тонкостям и аристократическим замашкам'.

— Зачем было так морочиться? — приподнял брови он. — Сразу бы мышьяку — оно вернее. Такая бледность Эмеральде Бэж и не снилась.

Фуксия мгновенно оживилась и подскочила к комоду за пером и надушенным листочком пергамента, дабы записать точные пропорции заветного эликсира, но, взглянув на его мрачное лицо, сообразила, что к чему, и вернулась на место.

— Так что нам делать, мастер? — кротко осведомилась она.

— Ну, в этой вашей книженции, — Эшес постучал по обложке и вернул ей распухший от глупости талмуд, — не сказано, что этот способ ведёт к осложнению.

— Осложнению? — Фуксия прижала ладошку ко рту и на всякий случай поводила под носом у сестры флакончиком с ароматическим укусом. Та закашлялась.

— Да, — кивнул он, — весьма распространённой болезни 'stulte ordinaria'.

Девушка с суеверным ужасом спихнула книгу с колен, будто могла подцепить заразу прямо от её страниц.

— Так как же быть? Как мне помочь несчастной Лаванде? — вскричала она. — Я готова на всё!

— Тогда ослабь хватку, — поморщилась та, выдёргивая посиневшую конечность.

— Слушайте внимательно: для начала, сжечь источник заразы. — Эшес кивнул на томик, и Фуксия осторожно взяла его платочком, зажимая пальцами нос. — Ну а затем пару дней постельного режима и холодные примочки. Если жар не спадёт, снова пошлите за мной.

— А что же парша...в смысле, крапинки, — виновато поправилась она, наткнувшись на возмущенный взгляд сестры, — скоро пройдут?

Эшес немного оттянул кожу на щеке Лаванды, а потом отпустил. Щека бодро вернулась на место. С упругостью эпидермиса всё было в порядке.

— Через пару месяцев, само большее — полгода, — сообщил он, — если не будет расчёсывать места укусов. До тех пор запаситесь вуалетками.

— Что значит пару месяцев? — больная возмущенно села в кровати, несмотря на все увещевания сестры поберечь себя. — Вы же хирург, сделайте же что-нибудь! Неужели нет способа как-то ускорить процесс?

— Отчего же нет.

Эшес поставил на стул саквояж и хищно звякнул замками. Не торопясь, извлёк оттуда пилу для ампутаций. Повертел её и так и сяк, чтобы девушки получше разглядели натёртый до блеска инструмент. Потом покачал головой, будто бы сомневаясь, и убрал пилу на место, к вящему облегчению сестёр, чьи глаза удерживали от выпрыгивания из глазниц только мышечные ниточки. Не успели они вздохнуть, как он уже вытащил оттуда щипцы для удаления миндалин и звонко пощелкал концами, выполненными в виде заостренных когтистых лап.

— Не надо быстрее! — пискнула Лаванда и потеряла сознание, на этот раз, по правде.

Последнее обстоятельство было весьма кстати: Эшес без помех смазал пятна средством, снимающим красноту (нарочно выбрал самое пахучее) и покинул домик, от души надеясь, что случившееся хоть чему-то научит сестёр.

* * *

Когда дверь за ним закрылась, Фуксия повернулась к Лаванде:

— Не правда ли у мастера Блэка самая замечательная улыбка? — мечтательно протянула она.

— Но он ведь даже ни разу не улыбнулся, — резонно заметила та, осторожно ощупывая кончиками пальцев своё лицо.

— Да, но если бы улыбнулся, она, без сомнения, была бы замечательной.

Лаванда недовольно уставилась на неё:

— С какой стати тебя вообще волнует его улыбка? Как можно быть такой ветреной, Фуксия! Хорошо, что наш бедный Лэммюэль тебя не слышит, это разбило бы ему сердце!

— О, нет, я вовсе не это имела в виду! — вскричала в отчаянии Фуксия и бросилась к установленному в углу дубовому трюмо. Эта старинная конструкция была припорошена пылью (никто из сестёр не любил убираться), а каждый ящичек снабжён узорчатыми медными уголками и круглой малахитовой ручкой. Здесь сёстры хранили самое дорогое.

Зеркало отразило её взволнованно вздёрнутые брови и виновато кривящиеся губы. Фуксия выдвинула верхний ящик и достала покоившуюся в нём массивную, но при этом премилую шкатулку-ларь. В ней на синем бархате лежал округлый предмет, напоминающий шар для игры в кегли. Она бережно взяла его в руки и поставила на трюмо.

— Надеюсь, ты не сердишься, любовь моя, — сказала она, — твоя улыбка навсегда останется самой любезной моему сердцу!

С трюмо на неё уставилась невидящими глазами голова молодого мужчины. Верхняя часть, повыше бровей, была аккуратно спилена — иначе вмятина с запутавшимися в волосах осколками черепа в том месте, куда пришёлся удар, испортила бы всё впечатление. Его рот был растянут в неестественной улыбке, напоминающей гримасу, будто кто-то насильно раздвинул несчастному челюсти. Кожа, хоть и была сероватой, отлично сохранилась. От неё приятно пахло лимонником, орхидеями, пчелиным воском и совсем капельку — кислым химическим препаратом.

Фуксия заправила каштановую прядку ему за ухо и поцеловала в чуть липкие губы. А потом вынула из того же ящичка черный бархатный чехол с палочками для полировки и принялась натирать одной из них его зубы, и так напоминающие белоснежные кусочки сахара.

— Как думаешь, — обратилась она через плечо к Лаванде, — может, стоит купить ему головной убор? На прошлой неделе я видела на ярмарке прелестнейший берет с петушиным пером. Он оттенил бы его глаза (и скрыл бы некоторые отсутствующие части головы, подумала она, но вслух этого, конечно, не сказала).

— Что ж, может, и стоит. Но я непременно пойду с тобой — у тебя ужасный вкус. А теперь, дай-ка я поцелую нашего Лэммюэля на ночь.

Фуксия послушно взяла голову в руки и поднесла к постели Лаванды. Та с нежностью чмокнула его в губы — от свеженатертых зубов приятно пахло шалфеем.

— Приятных снов, любимый, — сказала она, и Фуксия погасила прикроватную лампадку, а потом на цыпочках вернулась к трюмо, водрузила голову обратно в ларь и спрятала его в ящик.

Закрывая ставни, она бросила задумчивый взгляд на следы, оставленные на дорожке хирургом, и тихонько вздохнула, после чего юркнула под одеяло и, не успев перевернуться на другой бок, заснула самым мирным сном. В своих видениях она всю ночь беседовала с мастером Блэком и, наверное, говорила что-то до крайности умное, потому что он улыбался ей самым чарующим образом и посверкивал идеально отполированными зубами.

* * *

Когда Эшес вернулся к себе, Охра уже ушла, но Роза ждала его и, как могла, сохраняла ужин в теплом виде. Они устроились на кухне, и даже вонь дешевых свечей из свиного сала не могла задушить дивного пряного аромата. Он едва не застонал при виде сочащейся жиром бараньей лопатки, хрустящая кожица которой просто молила о том, чтобы её поскорее содрали зубами и съели, сладко причмокивая. Молодая картошка и кружка тернового эля довершали картину.

Разом заглотив добрые полпорции, он привычно сунул мясистую косточку под стол, и только когда Роза положила перед ним кусок отличного пирога с ревенем, сообразил, что всё ещё держит её в руках. Нагнувшись, пошарил глазами под столом.

— А где Ланцет? — удивился он.

— Не знаю, — пожала плечами Роза, — Да вы не гоношитесь так, лучше пирога откушайте. Гуляет где-то, скоро сам вернётся.

— И давно ты видела его в последний раз?

Роза призадумалась.

— Перед ужином, вроде, — неуверенно сказала она, — вернее, после обеда, да, точно, тогда и видела: всё крутился рядом, пока крыльцо скоблила.

Эшес решительно отодвинул стул и поднялся из-за стола.

— Пойду, покличу его.

И, несмотря на протесты Розы, у которой 'чай стыл' и 'пирог сох', покинул кухню. Возле дома Ланцета не оказалось. Сперва Эшес позвал его с крыльца, ежесекундно ожидая, что длинная черная тень вот-вот вынырнет из-за угла дома, и пёс, привстав на задние лапы, положит передние ему на плечи, виновато заглядывая в глаза. Но Ланцет не отзывался. Он и раньше убегал ввечеру, но всегда успевал вернуться до того, как запирали ворота на ночь, будто под шкурой у него был вшит хронометр.

Однако на этот раз у Эшеса шевельнулось неприятное предчувствие. Он вернулся в дом за фонарём и плащом, и отправился на поиски. Сначала прошёлся по главной дороге — большинство жителей Пустоши уже легли спать, но кое-где в окнах всё ещё горели огоньки. Снова начал накрапывать мелкий дождь. Эшес подтянул воротник и повыше поднял фонарь, но видимость стремительно ухудшалась. Всё вокруг заволакивало влажной дымкой, словно кто-то распылял в воздухе похлебку. Продолжая кликать пса, он двинулся обратно, попутно заглядывая в соседские дворы. От этого пришлось отказаться, когда из-за очередного забора грянул ружейный выстрел, и голос трактирщика проорал ему проваливать, пока он не отстрелил неизвестному мерзавцу ходилки, а заодно и причиндалы. Ничего на это не ответив, Эшес свернул к проселочной дороге. Продолжать поиски в деревне было бессмысленно: будь пёс здесь, он бы уже откликнулся.

Дождь не усиливался, но и не прекращался, и от этих влажных покалываний одежда противно липла к телу. Он двинулся в сторону церкви, но так и не дошёл до неё, свернув к лесу — из зарослей донёсся звук, похожий на приглушенное подвывание.

Деревья здесь росли очень тесно: кроны лип, каштанов, буков и вязов плотно переплелись, образовав естественный навес, а их змеевидные корни, казалось, вросли друг в друга, раскинувшись грибницей, в которой уже было не различить, какому дереву они принадлежат. Понизу стелились кусты дикой ежевики, боярышника и жасмина. Похоже, дождь и вовсе не сумел пробиться сквозь лиственную броню: земля здесь была совсем не влажная, но холодная и очень твердая, будто покрытая коркой.

Идти становилось всё труднее, и Эшес пожалел, что не прихватил с собой нож — было бы легче прорубать дорогу. Плащ то и дело цеплялся за колючки, да и фонарь не прибавлял ловкости. Когда он уже было решил, что топчется на одном месте, никуда не двигаясь, снова раздалось поскуливание, на этот раз совсем близко, а через пару шагов ветви внезапно ослабили хватку и расступились сами собой. Сперва он ничего не увидел, а потом различил под одним из кустов чернильный сгусток с двумя светящимися точками-глазами. Пёс не выбежал ему навстречу и даже не залаял, а тихонько предупредительно рыкнул. Посветив в ту сторону фонарём, Эшес понял, почему.

Ланцет был не один: на нём лежала маленькая босоногая фигурка, бережно укрытая, как одеялом, хвостом пса. Одна рука обнимала его за шею, а вторая была сжата в кулачок возле самого рта, будто девочка до последнего дышала на озябшие пальцы. Колени были подтянуты к самому подбородку, но щеки розовели. Эшес нагнулся и пощупал её лоб, но жара не обнаружил. Заменявший печку Ланцет позаботился о том, чтобы она не подхватила лихорадку.

Почувствовав прикосновение, она что-то пробормотала на языке, понятном только во сне, и приоткрыла глаза, но тут же зажмурилась от яркого света. Эшес отодвинул фонарь.

— Не бойся, — сказал он, — я ничего тебе не сделаю. Помнишь меня?

— Да, мастер.

— И давно ты здесь лежишь?

— Мне было негде переночевать.

— Постоялый двор стоит денег, — кивнул Эшес. — Зато его преданность ничего не стоит, — он укоризненно мотнул головой в сторону пса, но тот лишь фыркнул, пропуская замечание мимо волосатых ушей.

— Не браните его. Если бы не он, я бы уже замёрзла, — тихонько попросила она и теснее прижалась к своему спасителю.

При этих словах, пёс пошевелился, довольный, а потом бросил на хозяина выразительный взгляд.

— Ну, хорошо, — сдался Эшес и пристально взглянул на девочку. — Ты можешь поклясться, что ничего не натворила, никого не убила и не обокрала, и что тебя не ищут?

— Я обещаю, что ничего не натворила, никого не убила и не обокрала, — немного подумав, ответила она.

Эшес поднял брови, но она ничего к этому не добавила.

— И на том хорошо, — вздохнул он. — И у тебя точно нет родственников, к которым ты могла бы обратиться за помощью?

— Нет, мастер.

— Тогда поднимайся. Нечего ему кости мять.

Она непонимающе захлопала глазами, но поднялась. Эшес тихонько свистнул Ланцету и шагнул к дыре в травяной стене, через которую только что пришёл. Проход чернел, окаймлённый трепещущими листиками.

Не услышав за спиной никакого движения, он обернулся и обнаружил, что она стоит на прежнем месте, недоверчиво глядя на него.

— Ну, ты идёшь?

— Вы берёте меня к себе? Правда?

— То сама просилась, то хочет, чтобы её уговаривали, — проворчал он и с досадой глянул на Ланцета, который не отходил от неё ни на шаг. Предатель не выглядел ни капли смущенным.

— Я возьму тебя к себе, но не насовсем, — пояснил Эшес. — Только до конца следующего месяца, пока сам тут буду. За это время решишь, что делать дальше. Угол у меня найдётся, да и голодной не останешься, но работу подыскать всё же придётся, я отнюдь не богат.

Говоря это, он окинул тонкую фигурку взглядом, и сам недоумевая, на какую работу она может сгодиться. Природа ошиблась, послав простолюдинам такое хлипкое дитя.

— Конечно! — воскликнула она, сияя глазами. Их цвет отчего-то не терялся даже в темноте, и сейчас они горели ярче, чем у Ланцета. — Я непременно найду, обязательно!

На этот раз повторного приглашения не понадобилось. Пропустив их с Ланцетом вперёд, Эшес нырнул следом в разверстый проём. Вспомнив про оставленный на земле фонарь, повернул было обратно, но наткнулся на сплошную лиственную стену там, где только что был проход. Ветки, веточки и прутики воспользовались секундной передышкой и прижались друг к дружке, не оставив даже крошечной щели.

Так и не сумев их раздвинуть, он махнул рукой и присоединился к поджидавшим его спутникам. Они вместе выбрались на дорогу.

— Кто были те двое, что принесли тебя вчера?

— Принесли меня? — изумление в широко распахнутых глазах казалось неподдельным. Похоже, эта новость её напугала. — Я думала, что пришла сама...

— Нет, с тобой были спутники.

— Как они выглядели? — едва слышно спросила она.

Эшес описал вчерашних посетителей, и девочка, заметно успокоившись, покачала головой:

— Я их не знаю.

Эта реакция подтвердила версию про случайных прохожих и, вместе с тем, укрепила его подозрение, что она от кого-то прячется. Как бы то ни было, Эшес не жалел о принятом решении. Да и Ланцету она явно нравилась, а тот редко испытывал симпатию к незнакомцам. Пёс шагал рядом с ней огромной тенью, макушка почти на уровне её груди.

Заметив, что она ёжится, Эшес снял плащ и накинул ей на плечи.

— Надо будет подыскать тебе обувь.

Она подняла на него благодарные глаза и стянула края плаща на груди:

— Это вовсе необязательно....но спасибо, мастер.

— Можешь называть меня 'мастер Блэк'.

— Хорошо, мастер Блэк.

— Теперь самое время назвать мне своё имя, — подсказал он, когда пауза затянулась.

Ещё около минуты они шагали в молчании.

— Не хочешь — не говори. Но как-то же я должен тебя называть.

Когда впереди замаячил крайний дом, она внезапно остановилась и серьёзно посмотрела ему в глаза:

— Твила. Меня зовут Твила.

Эшес слегка удивился такой торжественности.

— Ну что ж, будем знакомы, Твила.

Глава 3

о том, как нелегко бывает найти работу

Служанка явно не обрадовалась новой жилице, но сама Твила была слишком счастлива, чтобы придавать этому значение. Роза — так звали девушку — ещё изменит мнение, они подружатся.

Твилу накормили, хотя от усталости она почти не чувствовала голода. Сейчас она готова была заснуть прямо на полу, под дверью. Главное, что сухо и тепло. Она уже давно не ночевала под крышей. А ещё здесь она ощущала себя в безопасности, хотя дом мастера Блэка никак нельзя было назвать крепостью. Отступило и тоскливое беспокойство, не позволившее ей этим утром уйти из Бузинной Пустоши.

Кухня располагалась в подвале, а почти весь первый этаж занимала гостиная, с креслом, низким столиком на крепких ножках и очагом — таким большим, что в нём уместился бы барашек. В задней комнате была устроена операционная. Твила содрогнулась, скорее почувствовав, чем узнав это помещение. Рядом была втиснута ещё одна комнатушка — кабинет хозяина. Наверное, раньше обе эти комнаты были одним целым, но потом он поставил стену, решив отгородить рабочее пространство. Кабинет был совсем крошечным и включал только стол, стул и книжный стеллаж — всё чрезвычайно узкое, иная мебель здесь просто не поместилась бы.

На второй этаж вела широкая деревянная лестница. Здесь располагались ещё две комнаты — одна служила спальней мастеру, другая — Розе. А ей самой отвели чердачную коморку со скошенным потолком. В ней было холоднее, чем в других комнатах, но Твила чуть не расплакалась от радости и благодарности. Мастер Блэк перетащил сюда набитый гороховой шелухой тюфяк и один стул из кухни. А потом ей захотелось провалиться сквозь землю, потому что он спросил, не болит ли у неё грудь из-за молока. Твила нашла в себе силы только покачать головой: молока у неё не было. Удовлетворившись этим ответом, он пожелал ей спокойной ночи и ушёл.

Хорошо, что он не спросил про другие части тела, из-за которых она едва могла ходить. Да ещё и лопатка в эти дни зудела больше обычного. Как только он вышел, Твила рухнула на тюфяк, свернулась калачиком, прижимая руки к животу, и беззвучно расплакалась: она так и не решилась спросить про дитя — из робости, а ещё потому, что не слышала прошлой ночью детского крика.

— Тебе там лучше, малыш, где бы ты ни был, — прошептала она, задыхаясь от горя и ненавидя себя за испытанное облегчение.

Эту мантру она продолжала твердить ещё много ночей перед сном.

* * *

Если Охра и удивилась, когда на следующее утро он сообщил ей новости про новую жилицу, то виду не подала. Недомогание Твилы он обрисовал лишь в общих чертах, опустив причину 'болезни'. Да кухарка и не задавала вопросов. Зато Роза, напротив, всячески выказывала недовольство, и даже миску перед ним не поставила, а шваркнула (правда, сама же и расстроилась, увидев, что от края откололся кусочек). Но Эшес сделал вид, что ничего не заметил. Привыкнет. Перед уходом не забыл предупредить её, чтобы ни словом не обмолвилась о том, при каких обстоятельствах Твила попала в их дом. Судя по выпяченной губе, предупреждение оказалось нелишним.

Несколько дней девочка отлеживалась. Силы к ней быстро возвращались, и Эшес подозревал, что куриные бульоны Охры сыграли тут едва ли не большую роль, чем его визиты на чердак дважды в день. Она ни на что не жаловалась и только благодарила.

Наконец в одно пасмурное (других в Пустоши не бывает) утро Твила спустилась вниз, бодро заверила, что прекрасно себя чувствует и настояла на немедленном поиске работы.

Прикинув, с чего бы начать, вернее, где могла бы пригодиться помощница, Эшес понял, что нигде, а потому начать можно было с чего угодно. Всё равно придётся просто стучаться во все дома.

Охра сбегала к себе (она снимала угол в меблированных комнатах и сюда приходила только стряпать) и принесла Твиле пару башмаков, на вид — мужских. Худые ножки потерялись в них, как перо в чернильнице, пришлось подвязать бечёвкой, чтобы не слетали.

Поиски они начали с шляпной мастерской. Когда они вошли, хозяйка, Эприкот Хэт, прилаживала к одной особо монструозной шляпке индюшиное перо, а рядом на прилавке уже выстроилось с полдюжины готовых изделий, оснащенных элегантными павлиньями собратьями. При ближайшем рассмотрении, они тоже оказались индюшиными, только подстриженными и подкрашенными. При виде их, низенькая мастерица быстро спрятала коробочку с бронзовым и ядовито-сиреневым колером и поспешила навстречу. Или вернее было бы сказать 'подкатилась' — так она напоминала абрикос с одной из своих шляпок: такая же кругленькая, с пушком на щеках, крупными квадратными бусами цвета драконьей одышки и в пронзительно-желтом платье. Веки едва открывались под тяжестью толстого слоя золотисто-каштановых теней. Особенно жутким эффект получался, когда она прикрывала глаза.

Узнав о цели визита, шляпница долго охала, ахала и впилась в Твилу взглядом с той жадностью, с какой рассматривают уродцев в странствующих паноптикумах, несомненно, стараясь запомнить каждую мелочь, вплоть до веревочек на тощих лодыжках, чтобы после пересказать всё соседкам. Она так увлеклась этим процессом, хватая девочку за руки, оттягивая веки, чтобы получше рассмотреть 'чудный оттенок глаз' и приглаживая волосы, что Эшесу пришлось напомнить ей, зачем они пришли. Её лицо тут же сморщилось, став печеным абрикосом, а голос сделался жалобным и надтреснутым.

'Она бы и рада помочь несчастной деточке, ибо врождённая сердечная доброта всегда побуждала её к свершению добрых дел, нередко даже себе во вред. Да-да, не удивляйтесь, было и такое, ибо мягкосердечие, доведённое до абсурда и крайней степени самоотверженности, доставляет множество неприятностей, — тут она потёрла грудь, будто огромное сердце, не помещавшееся внутри, доставляло ей неудобства прямо сейчас, — но, как бы ни было велико её отчаяние, она, увы, не в силах ничего поделать. Её прекрасные шляпки и парики, достойные украшать самую что ни на есть благородную голову, да что там благородную (в порыве красноречия, она вскочила на трёхногую табуретку, дабы посмотреть Эшесу прямо в глаза, а не в ремень на штанах), монаршью! Но в наши дни люди столь мало ценят прекрасное (осторожно пятясь, слезла с табуретки), что лучики света в этом скорбном мире сохраняются единственно и исключительно стараниями таких энтузиастов, как она. А вообще ситуация настолько критична, что ей самой приходится почти что голодать (незаметно задвинула кулёк засахаренных апельсинов в бюро). Шляпки не пользуются заслуженной популярностью среди жителей Бузинной Пустоши'.

Вот в последнем Эшес и не подумал усомниться. Вообще говоря, удивляться стоило скорее тому, что лавка до сих пор не закрылась, учитывая, что единственной, кто носил в их деревне шляпки и парики от Эприкот Хэт, была Эмеральда Бэж (ну и сёстры Крим вслед за ней). Поэтому мастерская представляла собой скорее жутковатый музей. На уходящих в темноту полках покоились десятки, если не сотни, творений круглых пальчиков шляпницы — от самых простеньких, напоминающих обшитую сукном миску, и до самых невообразимых, несомненно, явившихся результатом её необузданной фантазии (на одной Эшес успел заметить высушенного зяблика).

А вдоль широкого подоконника теснились выскобленные кабачки, имитирующие головы, с насаженными на них париками.

— Люди попроще смогут выбрать эконом-варианты из водорослей или пеньки, почти ни в чём не уступающие самым изысканным образчикам из натуральных волос благочестивых монастырских дев, предназначенным для состоятельной публики, — соблазняла та, уже позабыв, что они вовсе не покупатели. — Но, если вы действительно интересуетесь, то есть и куда более занимательные варианты, как, например этот, изготовленный полностью из страусиных перьев, или вот тот, украшенный ракушками. Он замечательно подойдёт к шляпке, подай-ка вот ту, милочка, да-да, её...

Эшес решительно сдёрнул с головы Твилы шляпку, стонавшую под совокупной тяжестью фруктов, петушиных перьев, бумажных цветов и двойной вуалетки и подтолкнул девочку к выходу. Эприкот Хэт сначала хотела обидеться оттого, что они уходили без покупки, но потом передумала, видимо, вспомнив, что причиной их появления послужило отсутствие денег. Когда они уже были в дверях, шляпница не удержалась и снова, с видимой теплотой, погладила Твилу по волосам. Наверное, при этом она дёрнула слишком сильно, потому что та тихонько вскрикнула.

* * *

Когда они ушли, Эприкот печально вздохнула, но тут же утешилась, взглянув на восхитительную темную прядь, оставшуюся в ладошке. Она была гладкой как шелк, мягкой как бархат и мерцала как обсидиановая пыль. Какой восторг, какая роскошь! Ничего подобного она ещё не видела!

Эприкот посмотрела на только что закрывшуюся дверь: колокольчик, выполненный в форме воронёнка, всё ещё покачивался, издавая металлическое карканье. Грудь мастерицы бурно вздымалась, пальцы тряслись, а глаза лихорадочно горели. Наконец она взяла себя в руки и убрала хитроумные ножницы-кусачки обратно в мешочек, который всегда носила на длинной ленте на поясе, рядом с подушечкой для иголок. А потом выдвинула ящик бюро и сделала пометочку в блокноте.

* * *

Опасения Эшеса подтверждались: везде повторялась та же картина, что и в шляпной мастерской, с небольшими вариациями: на Твилу смотрели, как на отличное жаркое, жадно внимали объяснениям, а потом качали головами и сообщали, что ничем не могут помочь. Помощница не требовалась следующим лицам: бакалейщику, молочнику, пекарю, торговке пирогами ('прошлая девчонка по-тихому заказы лопала, а как-то раз бывшему кавалеру крысу в начинку сунула'), зеленщику, портному. А работавший у мясника мальчишка так крепко стиснул свой тесак, будто опасался, что соперница прямо сейчас вырвет его из рук. Обращаться к каменщику, плотнику или мельнику и вовсе не имело смысла.

Поняв, что это неизбежно, Эшес толкнул дверь заведения, которое оставил напоследок, надеясь, что им не придётся туда соваться. Валет, по обыкновению стоявший у входа, подобно экспонату анатомического музея, поздоровался с ним, и отдельно — с Твилой, немало её этим напугав. К виду сказителя и правда нужно было привыкнуть. Но они пришли сюда не к нему, а к хозяину трактира.

Завидев их, Тучный Плюм сперва замер от удивления, а потом вытер жирные пальцы о грязный фартук и направился в их сторону, щурясь как кот, укравший сливки и сваливший всё на пса.

Эшес не знал, почему хозяин 'Зубастого угря' так его ненавидит. Но факт оставался фактом: тот его терпеть не мог, и чувство было взаимным. Загадкой оставалось и происхождение прозвища, которое Тучный Плюм совершенно не оправдывал. В отличие от большинства собратьев по ремеслу, он был тощ, как остриженный пудель, а сутулость делала его каким-то вогнутым, похожим на клюку, снабженную носом-клювом. И не сказать, что трактирщик был лишен аппетита, напротив, пару раз Эшес становился свидетелем его трапез, и зрелище, надо сказать, было преотвратным: Плюм жадно запихивал куски в рот, один за другим, давясь и едва прожёвывая. При этом он чавкал и повизгивал, как дикий кабан, а мясная подлива и брызги жира летели во все стороны, сопровождаемые звучной отрыжкой. Покончив же с трапезой, он имел обыкновение задумчиво выковыривать застрявшие кусочки пищи мелкими костями, что, как он слышал, в столице почиталось признаком утонченности. 'Лучше эдак, чем ходить с половиной коровьей туши в зубах', — так он рассуждал. Впрочем, завсегдатаев его заведения, не отличавшихся впечатлительностью, подобные манеры ничуть не смущали и не отвращали от посещения трактира. Причина крылась в неплохой стряпне жены Плюма, Сангрии (на тухлятину и ногти в тарелке жаловались всего пару раз), и в дешевизне выпивки.

Куда деваются невероятные объемы пищи, попадающие в Плюма, оставалось загадкой — складки на его теле объяснялись исключительно провисшей кожей. Эшесу не раз хотелось покопаться у того внутри, чтобы убедиться, что там нет огромного червя, который всё это лопает. Наверное, именно поэтому трактирщик скорее откусил бы и съел собственный кадык, чем позволил ему себя осмотреть. Как бы тяжко не хворал, он ещё ни разу не обращался к Эшесу за помощью и отверг две попытки её предложить. И больше Эшес не предлагал. А теперь вот сам явился с просьбой.

— Чем обязаны такой чести, мастер Блэк? — осведомился Тучный Плюм, широко разевая рот с толстыми кривыми зубами и потирая руки.

Несколько голов обернулись и тоже уставились в их сторону.

Узнав о цели визита, Тучный Плюм не отказал сразу, что, как ни странно, не порадовало Эшеса. В противном случае, он бы тотчас увёл Твилу, не решив проблему, но с чувством выполненного долга.

— Так это вам нужна работа, юная леди? — нагнулся Плюм к девочке, кривя рот в подобии любезной улыбки, и Эшесу совсем не понравилось, как тот на неё смотрит.

Твила бросила на Эшеса чуть испуганный взгляд и пролепетала.

— Да, если вы будете так добры взять меня...

— Ну что ж, — Плюм потёр подбородок, изображая задумчивость, — для начала, мне нужно посмотреть, годишься ли ты для этой работы. Рукаэль! — рявкнул он так, что подпрыгнули кружки на соседних столах.

Подавальщица появилась, как джинн из бутылки, ещё до того, как эхо его крика успело отгреметь.

Она была на несколько лет старше Твилы, проворная, и с крепкими икрами — с другими тут долго не продержишься. На её поясе красовался передник, такой же заляпанный, что и на хозяине. Сейчас в руках у Рукаэль был поднос, заваленный плошками: полные объедков лежали вперемешку с новыми заказами. Впрочем, из-за того, что ей приходилось много бегать, содержимое первых и вторых нередко мешалось. В результате, заказавший жареного осетра мог получить в качестве приятного бонуса свиной пятачок, тушеный в сидре. А возжелавший смородинового крамбля, обнаружить остов селедки, выглядывающий из облака сливок.

— Дай-ка поднос этой барышне, — кивнул Плюм на Твилу и хмыкнул.

— Что, прям со всем, что на нём есть?

Закатившиеся глаза Плюма грозили застрять в таком положении навечно.

— Делай, что велено!

Девушка поспешила сгрузить поднос Твиле. Со стороны, казалось, что держать его легко, но та аж просела под тяжестью.

— А теперь пройдись-ка вооон до того стола, — велел Плюм, из тона которого улетучилась вся любезность, вместе с преувеличенной вежливостью.

Эшес кивнул ей, и Твила двинулась в указанном направлении. Её руки дрожали от напряжения, посуда угрожающе звенела, сталкиваясь глиняными боками. Кое-как, но она справилась с заданием. Дойдя до стола, девочка с видимым облегчением плюхнула на него поднос и обернулась, радостно улыбаясь.

— Куда?! — заорал Плюм. — Отдай клиенту размазню из пареной репы и отправляйся по другим заказам, пока все мухи в этом заведении не передохли!

С разных сторон раздался одобрительный гул, а Твила вздрогнула и поспешила дальше.

Зрелище собрало немало зрителей. Кое-кто даже посчитал забавным чинить испытуемой препятствия, но Эшес быстро положил этому конец, слегка надавив на затылок весельчака, отчего тот обмяк и обнялся с Морфеем на следующие полчаса.

— Всё, хватит, теперь вытри столы, — велел Плюм, когда поднос наполовину опустел. — Дай ей утиралку.

Рукаэль послушно протянула Твиле тряпку, которую носила заткнутой за пояс.

Мелкие кости и объедки влипли в доски, сделавшись их неотъемлемой частью. Работы у Рукаэль и без того хватало, так что самое большее, на что столы могли рассчитывать, это мимолётное прикосновение тряпкой раз в день. Тем не менее, Твила старалась, как могла. Покончив с первым столом, она хотела взяться за следующий, но Эшес положил этому конец.

— Довольно, иди сюда. Ты и так уже показала господину Плюму, что можешь справиться с этой работой.

Опасливо покосившись на трактирщика, она вернула тряпку Рукаэль — та была разочарована, что остальную работу придётся выполнять самой — и подошла к нему.

— Ну, что берёшь её в подавальщицы? — осведомился Эшес.

Плюм, недовольно хмурившийся оттого, что кто-то посмел отдать распоряжение в его трактире, кинул на него злорадный взгляд и выдержал драматическую паузу.

— Нет, — загоготал он, и сидевшие за столами подхватили его смех, хватаясь за бока и хлопая себя по коленям. Несколько аж подавились, пытаясь совместить два дела сразу — есть и хохотать.

Впрочем, на Эшеса ответ не произвёл должного эффекта. Он с самого начала подозревал, что Тучный Плюм не собирается нанимать Твилу.

— Почему?

— У меня на то есть Рукаэль. А девчонка-то, небось, хочет, чтоб ей платили! Или за так будешь работать, а? Коли за так, оставайся, мне не жалко.

Эшес повернулся к Твиле:

— Идём.

Валет, не смеявшийся вместе с остальными, сочувственно коснулся двумя пальцами своей широкополой шляпы с высокой тульей и посторонился, пропуская их. Эшес кивнул ему.

* * *

Спровадив этих двоих, Плюм отправился на задний двор, прихватив с собой лохань с объедками — кормить свиней. При виде его, грязно-розовые туши взревели от радости, предчувствуя угощение. Он вывалил перед ними содержимое вонючей лохани и, привалившись к забору, стал с умилением наблюдать за их трапезой, сопровождающейся свирепым визгом и отпихиванием соперников.

— Ну-ну, тут всем хватит, — примирительно заметил Плюм и поймал на себе взгляд Хрякуса.

Это случалось уже не в первый раз и, не будь тот просто безмозглой прожорливой скотиной, Плюм назвал бы этот взгляд изучающим. Впрочем, в следующую секунду заросшие шерстью глазки уже снова сосредоточились на еде.

На три вещи в этой жизни трактирщик мог смотреть вечно: как считают деньги, как Эмеральда Бэж наклоняется за упавшим платком, и как эти твари жрут. Последнее зрелище действовало на него особенно успокаивающе. Вот и сейчас подгаженное хирургом настроение выправлялось по мере того, как уменьшалась куча объедков. Плюм ненадолго отвлекся от созерцания, чтобы подпиннуть в загон кусочек, видимо, выпавший из лохани, когда он её нёс. За добавку тут же развернулась борьба аж между тремя претендентами.

— Ну, чего там застрял? — послышался из трактира голос Сангрии. — Или вместе с ними жрёшь?

Плюм скрипнул зубами и сжал кулаки. Ну что за баба! Даже такой момент ей надо испортить!

— Уже иду! — проорал он в сторону двери и, повернувшись к свиньям, нежно добавил: -Кушайте, не торопитесь и хорошенько прожёвывайте.

(В этот момент Хрякус, вышедший победителем из недавней возни, как раз дожёвывал палец с чьей-то правой, а, может, и косолапой левой ноги).

Через пару минут с делом было покончено, и Плюм вернулся в трактир с пустой лоханью.

* * *

— Я сделала что-то не так? — тихо спросила Твила, когда они вышли.

— Нет, это не из-за тебя. Ты всё сделала правильно.

— Тогда почему он меня не нанял?

— Потому что есть люди, которые не любят, когда другие делают что-то правильно.

— А что с тем, другим? Ну, у дверей...

— А, ты про Валета. Как-нибудь на досуге сама у него и спросишь. В ответ услышишь с десяток историй его жизни, выберешь, какая больше нравится.

Эшес подозревал, что Валет уже и сам не помнит правду. Вернее, искренне верит в истинность каждой из них: столько небылиц ему пришлось рассказать за свою жизнь, хочешь не хочешь, запутаешься.

— А он родился с таким носом?

— Ты когда-нибудь видела, чтобы люди рождались с золотым носом? Нет, это протез. Он хочет, чтобы после смерти его тело перенесли в древнюю усыпальницу, а протез перековали в монеты и положили ему на глаза.

— И что, так и сделают?

— Нет, конечно, — усмехнулся Эшес. — Закопают на погосте, как всех, и хорошо, если перед тем никто нос не отрежет. Голодна?

Уже давно перевалило за полдень, и желудок у него крутило.

Твила кивнула, и они направились через дорогу к Старой Пай. Та торговала на углу жареными каштанами. Эшес купил два кулька — один девочке, другой — себе. Он уже собирался отойти, когда заметил, какими голодными глазами она смотрит на рисовую лепешку, и взял и её. После этого в кармане осталась всего пара мелких монет, которые даже не бренчали.

Они расположились прямо тут: Твила уселась на перевернутую кверху дном бочку из-под сельди, а Эшес — на сложенные возле плотницкой доски (стараясь не обращать внимания на прилипшего к окну и изнывающего от любопытства владельца). От теплого кулька пряно пахло орехами, и он принялся разгрызать горячие плоды, размышляя о том, куда пойти дальше. Пару раз поймал на себе взгляд Твилы, но вслух она ничего не спросила и, застигнутая врасплох, отвела глаза. Когда он потянулся в очередной раз к кульку, один из темно-коричневых шариков полетел на землю и резво покатился прочь. За ним тут же бросилась нелепая фигура, ростом не выше Твилы, но скособоченная и лишенная шеи, зато наделенная непропорционально большой головой. Заскорузлые пальцы схватили беглеца, успевшего обзавестись грязевой корочкой, и закинули в рот.

— А ну, выплюнь его, Лубберт! — велела Старая Пай внуку, но ответом ей был смачный хруст.

Мальчишка снова опустился на четвереньки и, вертясь как волчок, убежал за стену соседнего дома. Оттуда раздалось хихиканье с подвываниями.

— И когда же вы сподобитесь камень-то из его головы выковорнуть, а, мастер Блэк? — всплеснула руками торговка.

— Я уже говорил, Пай, — мягко ответил Эшес, — нет у Лубберта никакого камня, просто он такой уродился и таким останется. Тут уж ничего не поделаешь.

— Не был он таким! — в сотый раз повторила та.

Старушка упорно продолжала верить россказням о камне слабоумия и объясняла нежелание Эшеса вскрывать голову её внуку исключительно вредностью хирурга. При всяком удобном случае, она подступалась с этой просьбой, видимо, надеясь его переупрямить.

— Кто это, мастер Блэк?

Эшес проследил, куда указывала Твила, и увидел на противоположной стороне улицы Эмеральду Бэж. Та усердно разглядывала их в позолоченную подзорную трубку. Сообразив, что её заметили, она сделала то, что положено делать всем леди в компрометирующей ситуации: избавилась от улики, передав трубку компаньонке, прижала к носу флакончик с нюхательной солью и поспешила прочь. Вскоре обе скрылись в шляпной мастерской.

— Очередная сгорающая от любопытства, — пояснил Эшес, — придётся привыкнуть, первое время все так на тебя будут смотреть. Доела? Тогда идём.

Твила с готовностью поднялась. По правде говоря, он ещё не придумал, куда идти дальше, но решение буквально само кинулось им под ноги: едва ступив на дорогу, Твила столкнулась с вынырнувшей из-за угла старухой. Годы и тяжелая работа согнули её спину почти параллельно земле, но Эшес, да и все в деревне знали, что, несмотря на почтенный возраст, вдова Доркас Уош заткнет за пояс любого здоровяка.

Корзина, которую она тащила, выпала из подагрических рук, и бельё вывалилось прямо в грязь. Брань огласила улицу, привлекая и без того неусыпное внимание жителей Пустоши.

— Посмотри, что ты наделала, негодная девчонка! — закричала старуха. — Чтоб в аду тебе гвозди в пятки вместо башмаков заколачивали, чтоб волосы твои на мельничные жернова наматывали, чтоб...

— И вам доброго дня, Доркас, — вежливо поздоровался Эшес.

Все уже давно свыклись с её привычкой расцвечивать подобным образом свою речь, но Твила помертвела так, будто щедро сыпавшиеся из разинутого рта проклятия сбывались прямо на ходу, и бросилась подбирать упавшее.

— Не вижу в нём ничего доброго, но и тебя приветствую, хирург, — проворчала вдова, уже менее сварливым тоном. — И что это за разиня рядом с тобой? Прежде не видала её в нашей деревне. Впрочем, крутится споро, — добавила она, принимая из рук Твилы корзину, в которую девочка уже успела затолкать тряпки.

Старуха сунула нос внутрь, проверяя, всё ли на месте, и скривилась при виде вымазанных жирной грязью рубашек.

— Её зовут Твила, — пояснил Эшес, — она теперь живёт у меня.

— Ай да хирург, времени зря не теряешь! — перебила та и разразилась низким каркающим смехом. — И ходить далеко не надо, а?

Эшес пропустил это замечание мимо ушей.

— И сейчас она ищет работу.

Отсмеявшись, старуха пожевала губами и смерила Твилу прищуренным, как для стрельбы в мушкет, взглядом:

— Ладно хоть на постирание несла, а не чистое. Покажи ладони! — велела она, и Твила неуверенно протянула ладошки.

Та схватила её пальцы своими красными шершавыми, повертела так и сяк и брезгливо откинула.

— Как ты такими ложку-то держишь! У воробья и то годнее будут. Ну да мне не до выбору, одной уже тяжко. С завтраго и начнёшь. И чтоб до свету была, лентяйки мне не нужны. Полмонеты в день, и ни песчинкой больше. — Она отвернулась и больше на Твилу уже не глядела. — Доброго окончания доброго дня, хирург, и постарайся никого сегодня не залечить до смерти.

Посмеиваясь, она зашагала к домишке, где снимала подвал для своих нужд. Эшес смотрел ей вслед, чувствуя подступающую к горлу тошноту. Из задумчивости его вывел тихий голос:

— Что она имела в виду, мастер Блэк?

— Ты нанята, Твила, — пояснил он. — Вдова Уош — прачка, и с завтрашнего дня ты будешь ей помогать. А теперь идём, закажем тебе башмаки.

Твила даже взвизгнула от радости, а вот у Эшеса последние слова старухи звучали в ушах аж до самой лавки башмачника.

Глава 4

в которой бередятся раны

К обеду, Твила уже начала было терять надежду, но в итоге всё обернулось наилучшим образом. Старуха Уош ей не слишком понравилась, а особенно не понравилось то, как она разговаривала с мастером Блэком. Ну да ничего: главное, теперь она сможет остаться в его доме и не быть обузой. Всё, что заработает, будет отдавать ему за стол и чердачную коморку.

В лавке оказался только башмачник. Мальчишка-подмастерье куда-то запропастился, и хозяину пришлось самому снять мерки. Кривился он при этом так, будто её ступни были вымазаны в навозе. Не особо-то ей и нужны были башмаки: она и раньше их редко носила, а те, что одолжила добрая Охра, уже порядочно натёрли ноги. Но когда она попыталась робко сказать об этом мастеру Блэку, тот и слышать не захотел.

Домой они вернулись уже в сумерках. Во дворе их встретил Ланцет. В отличие от других собак, он не стал попусту заливаться лаем. Похожий на огромное чернильное пятно, он скользнул к мастеру — тот потрепал его по загривку, — а потом пристроился рядом с Твилой. Так они и дошагали до крыльца. Прежде чем зайти в дом, Твила сунула псу кусочек рисовой лепешки, которую приберегла на такой случай. Тот слизнул её одним движением языка, похожего на филе лосося, и кивнул. Твила со всевозможной серьёзностью поклонилась в ответ.

Мастер Блэк только забрал саквояж и отправился на обход. Остаток дня был в её полном распоряжении.

Роза обнаружилась в гостиной: она подметала золу, покрывшую тонким слоем пол перед очагом. Твила поздоровалась с ней, но та, не поворачиваясь, буркнула в ответ что-то неразборчивое. Рассудив, что девушка опять не в духе (принося ей наверх еду, Роза едва ли сказала больше десятка слов), Твила решила не досаждать ей и спустилась в кухню.

К её радости, Охра ещё не ушла. С ней Твила успела поговорить только однажды, этим утром, когда благодарила за башмаки, но кухарка ей сразу понравилась. Сейчас она сидела на стульчике, откинувшись на высокую спинку, и вязала, время от времени поглядывая на очаг, где готовился ужин. Пальцы скорее по памяти накидывали петли: в кухне было слишком темно для такого занятия: одна масляная лампа, да потрескивающий под котелком огонь. К тому же, гудевший в дымоходе ветер, так и норовил задуть летевшую копоть обратно.

— Сладили дело? — спросила Охра, не поднимая глаз от вязания и таким тоном, будто и не сомневалась в успехе предприятия.

— Да.

Твила тихонько присела на сундук возле стены и заворожено уставилась на легко порхающие пальцы.

— И у кого теперь?

— Буду помогать вдове Доркас Уош со стиркой.

Охра на секунду подняла глаза от вязания, но ничего не сказала. Вместо этого поворошила кочергой угли и снова вернулась к своему занятию.

— Ещё тридцать петель, и ужин будет готов, — сообщила она. — Значит, не передумала после сегодня в Пустоши оставаться?

Твила покраснела и едва слышно выдавила:

— Нет.

А потом вспомнила хозяина трактира, с ног до головы заляпанного жиром, тощего Валета, в чудаковатом старинном костюме и с протезом вместо носа, и крикливую вдову. Подумала и добавила увереннее:

— Не передумала.

— Ну, ты девочка славная, справишься.

Охра ей нравилась всё больше и больше. На вид кухарке было что-то среднее между мамой и бабушкой. А ещё от неё веяло уютом, и Твиле не хотелось, чтобы она уходила к себе.

— Мне заказали башмаки, — сообщила она и потянулась, чтобы снять те, что кухарка одолжила ей утром, но Охра предупредила её движение:

— Оставь пока себе. Это...моего сына.

— А ему они разве не понадобятся?

Сначала Твила испугалась, что разозлила Охру этим вопросом.

— Конечно, понадобятся! — воскликнула та, схватила кочергу и принялась так рьяно помешивать угли, что огненные мухи разлетелись по всей кухне, а одна даже укусила Твилу за лодыжку.

Присмотревшись внимательнее, Твила поняла, что кухарка скорее расстроена, чем рассержена, и сама огорчилась оттого, что обидела чем-то добрую женщину.

— Обязательно понадобятся, — яростно повторила Охра. — Просто...позже. Всё, готово.

Она сняла котелок с огня и поставила на толстую дощечку. Потом протерла лицо передником — видать, налетела копоть, бодро оправила его и повернулась к Твиле.

— Мы ведь ещё не справили твой приезд. Давай-ка порадуем мастера, устроим сегодня ужин, а то всё смурной ходит. Какой пирог состряпать: изюмный или миндальный?

Твила немножко подумала и застенчиво сказала:

— Изюмный, наверное.

Мысль о том, что из-за неё будут готовить пирог, почему-то напугала, но вместе с тем и обрадовала.

— Мастер бы тоже его выбрал, — кивнула Охра.

— Мастер бы любой выбрал, — раздалось с лестницы, и в кухню спустилась Роза. -Сготовь ты ему подошву, он бы и её проглотил, не заметив.

— Ну тогда ему повезло с честной кухаркой, которая не потчует его подошвами. — Охра подмигнула Твиле и достала огромную плоскую доску — та даже не поместилась на столе, и край немного навис над полом. — А ты-то чего такая кислая, или чай с уксусом перепутала?

— А с чего мне веселиться? Разве ж есть для этого повод? А без него только дураки и веселятся.

— Тогда мне больше по нраву в дураках ходить. Хоть другим настроение портить не буду. Подай-ка скалку, Твила, — бросила она, не поворачиваясь, и припылила доску мукой.

Твила соскочила с сундука, подбежала к стене и окинула неуверенным взглядом полки, уставленные хитроумной кухонной утварью. Но тут Роза пришла на помощь:

— Вот эта, — шепнула она, кивая на лежащую особнячком скалку.

Та, на которую она указала, была очень красивой, из темно-синего стекла, а внутри пересыпается какой-то мерцающий порошок, похожий на толченый мел. Твила подивилась тому, какая она нарядная, но, наверное, для праздничного стола и скалка требовалась особая. Она подхватила её, и по воздуху за ней протянулась, медленно оседая, белая сияющая дуга: с одного боку имелась трещина, от которой паутинкой расходились более мелкие.

Протянув её Охре, она собиралась снова примоститься на сундуке, но кухарка вдруг замерла, уставившись на скалку в своих руках.

— Вот дурёха-то, а! — раздался возмущенный возглас Розы, но уголки её губ чуть приподнялись. — Простой просьбы и то исполнить не может! Дай-ка я.

Она попыталась забрать у Охры скалку, но та прижала её к груди, как самое дорогое.

— Нет, я сама.

Кухарка бережно вернула её на место, напоследок погладив стекло, будто это было живое существо, а потом достала простую, деревянную и, не говоря ни слова, принялась раскатывать тесто. На Твилу она даже не посмотрела.

Ужин получился не таким праздничным и весёлым, как ей мечталось: Охра грустила и почти всё время молчала, заставляя её чувствовать себя виноватой, да и Роза не слишком охотно с ней говорила. Они так и не дождались мастера Блэка — он сильно задерживался.

— Опять, — вздохнула Охра, поглядев на черный пейзаж за окошком.

Потом они вместе прикрутили ставни на ночь, и кухарка ушла. Когда дверь за ней закрылась, Твиле стало совсем грустно. Роза оставила для мастера миску с ужином, прикрыв сверху другой миской от тараканов, и завернула в полотенце кусок пирога. Остальное убрала в буфет.

Твила решила дождаться хозяина дома и, накинув на плечи одеяло, вышла наружу. На улице было холодно и зябко. Усевшись на крыльце, она огляделась по сторонам, а потом быстро сунула под порог полкуска пирога и прошептала в темноту:

— Здесь живут добрые люди, не обижайте их.

Ответом ей был шорох ветра, прогнавшего скрученные листья по двору.

Какое-то время Твила лишь молча смотрела на пустую дорогу и потому вздрогнула, почувствовав мокрое прикосновение, но тут же успокоилась, увидев, что это Ланцет. Сейчас распознать пса можно было только по светящимся глазам — тело растворилось в ночи.

— Ты тоже не спишь? Подождём вместе?

Пёс кивнул и положил тяжелую голову ей на колени. Твила запустила пальцы в длинную шерсть, поглаживая его, и снова перевела взгляд на дорогу за воротами.

Проснулась она оттого, что Ланцет лизал ей руку.

— Мастер уже пришёл? — сонно спросила она, но тут же поняла, что сидит, привалившись спиной к двери, а на дороге по-прежнему никого. Пёс потянул зубами край её платья. — Ты прав, — пробормотала Твила, — лучше подняться к себе.

От долгого сидения, всё тело затекло, к тому же, она замерзла, несмотря на одеяло. Потягиваясь и зевая, она направилась в дом, оставив Ланцета сторожить возвращение хозяина.

* * *

Эшес плёлся домой, едва переставляя ноги, но зато сумел отработать даже первую половину дня. Если так пойдёт и дальше (вернее, если он выдержит), то успеет накопить оставшуюся сумму к середине следующего месяца, а то и раньше.

Заперев ворота, он повернулся и обнаружил, что на крыльце его кто-то поджидает. Сначала он решил, что это Роза или Твила, но, подойдя ближе, понял, что ошибся. Стоящий на земле фонарь освещал тонкую закутанную в изящный плащ фигурку. Неверный свет придавал ей налет сказочности, и Эшес подумал, что уснул, не дойдя до порога, и завтра очнётся, лежа на земле и слюнявя ступени. Но тут неизвестная шевельнулась, и он её узнал.

Зашуршали шелковые юбки с атласной оторочкой, а жемчужины на платье заискрились оранжевым в свете масляной лампы. Гостья откинула капюшон, высвобождая серебристый парик — такой могли бы свить лунные пауки.

— Добрый вечер, Ми, — вздохнул Эшес, приближаясь. — Зачем ты здесь?

Девушка отвела руку, как для пируэта. Сейчас она как никогда напоминала заводную Коломбину, танцующую по ночам тайком от хозяина-кукловода. О таких мечтают маленькие девочки, глядя в витрины столичных магазинов, а получают баронессы, живущие в холмах с калеками-мужьями.

— Мастер Блэк, — сказала посланница утвердительно и моргнула совершенно как кукла. — От Её Светлости.

Узкая ручка протянула ему крохотный свиток, запечатанный серебристым сургучом.

— В чём дело? — нахмурился он, беря его, — барону опять худо?

Вместо ответа она снова моргнула, будто на этот счёт инструкций не было, а собственного мнения у неё не имелось. Но Эшес уже и сам сообразил, что, будь это так, за ним прислали бы экипаж, а, значит, дело не срочное, а ещё вернее, личное. Последняя мысль ему совсем не понравилась.

— Баронесса велела ждать ответа? — спросил он, разламывая печать.

— Её Светлость сказала, что ответа, скорее всего, не будет.

Эшес помедлил.

— Тогда я прочту его в доме. Я не видел экипажа, ты пришла пешком? Сама доберёшься обратно?

Она снова моргнула.

— Доброй ночи, мастер Блэк.

— И тебе, Ми.

Но, уже поднимаясь на крыльцо и проглядывая первые строчки, он понял, что доброй эта ночь не будет. Прежде чем зайти в дом, он обернулся: во дворе снова было темно и пусто.

Из-за угла выскользнула тень. Ланцет, похоже, пережидавший визит гостьи за домом, виновато ткнулся носом в его ладонь. Эшес распахнул дверь и пропустил его вперёд:

— Это ничего, дружок, порой и мне куклы кажутся жуткими.

* * *

Он сразу прошёл в свой кабинет, зажёг свечу и потянулся за щипцами, чтобы снять нагар, но обнаружил, что Роза уже сделала это до него. Эшес откинулся на стул, и глазам предстали знакомые витиеватые буквы, каждая достойна руки придворного каллиграфа:

Добрый вечер, милый Эшес,

Или, вернее, ночь? Скорее, второе, ибо жизнь столь несправедлива в распределении благ, что нередко предлагает всё лучшее людям порочным и низким и вынуждает достойнейших трудиться в поте лица за объедки с их стола. Впрочем, рано или поздно каждый получает по заслугам. Именно поэтому, должно быть, столь отрадно засыпать еженощно с мыслью, что твоя совесть чиста (в этом месте с кончика пера сорвалась случайная клякса), не правда ли?

Но я слегка отвлеклась. Счастлива сообщить, что барону гораздо лучше, и я, от его имени, шлю скромному врачевателю самую горячую признательность. Не в этом ли величайшая услада и облегчение: знать, что твоё призвание помогает избавлять мир от язв, пусть порой для этого приходится вымазать руки по самые локти...

С наилучшими пожеланиями,

Мараклея

PS: кстати, о достойных деяниях — слышала, под твоей крышей поселилась прелестнейшая пташка. Уверена, вы оба ещё скрасите в самом недалеком будущем один из моих скромных ужинов.

Дочитав, Эшес скомкал письмо и кинул его в угол. Потом поднял и поднёс к свече, мрачно наблюдая, как пламя, давясь и отплевываясь копотью, пожирает тонкую телячью кожу.

Когда на месте послания осталась только гарь, он достал из саквояжа шелковую нитку, иголку, подхватил свечу и, пошатываясь, вышел в гостиную. Даже не взглянув на оставленный на столе ужин, пошарил в углу возле очага и достал прямоугольную зеленую бутыль. Огонь уже почти потух, и подернутые белесым налетом угольки мерцали, как притаившиеся в темноте глаза. Эшес яростно затоптал их, плюхнулся в кресло и вынул пробку. Резкий запах пополз по комнате. Вдев нитку в ушко, он опустил её в узкое горлышко. Когда шёлк напитался, вынул нить, сделал прокол пониже локтя и протянул под кожей. Накатившее чувство было сравни тому, какое испытываешь в детстве, засыпая после маминой сказки: тебя уносит в счастливое царство спокойствия и безмятежности, и ты веришь, что наутро мир будет на месте: светлый, чистый и полный надежд.

Где-то далеко упала бутылка, пару раз пересчитала ребрами пол и затихла.