Три Заряницы

— Куда собралась? Нет тебе дороги отсюда. Никуда ты не уйдешь. Егора уж не вернуть, а ты отойдешь еще, все забудется.

Поглядела на Прохора Ярина своими глазищами, за те дни, что в беспамятстве лежала, осунулось лицо-то, побледнело, только от этого будто еще желаннее Ярина стала, еще краше — аж Прохору смотреть на нее мочи нет. Глаза совсем огромные стали, так и тянут к себе, как омуты. А Яра-то и говорит.

— Лучше сразу утопиться, чем про тебя зная, тут оставаться. Не вернуть, говоришь Егора? Что ж, раз так, то и мне тут делать больше нечего. — Да так на Прохора посмотрела, что он аж затрясся весь, руками замахал, но попятился.

— Живи свой последний год, как знаешь, только без меня. Мне и день один пережить невмочь.

С тем и ушла. В никуда ушла. Куда глаза глядят. Сколько так она ходила, то никому не ведомо. Встретила я ее случайно, на дороге, смотрю, молодка какая-то еле идет, шатается, да такая убитая, будто все горе мира у нее на плечах лежит. Пожалела я ее, привела к себе, побыла она у меня ночь, а на утро вижу — плохо дело, совсем девка сдала, и не больная вроде, а не жилец на этом свете. Сварила я тогда ей трав целебных, заговоренных, что сон глубокий наводят, а сама за помощью к сестре своей побежала; благо недалече она жила, а в знахарстве куда сильнее меня была. Пришли мы с Быстрицей, глянула она на нее, да только руками всплеснула.

— Что ж ты наделала, дуреха, аль совсем ума не осталось? Такую беду в дом привела! Не видишь что ли, что печать Тьмы на ней? Себя она погубила, дите свое нерожденное, да того глядишь, еще и тебя прихватит.

Вскинулась тогда Ярина, да как давай Быстрицу за руки хватать.

— Что ты говоришь? Какое дите? Про что ты?

— Про то, дурочка, что не только себя ты погубила, но и дитёнка своего на смерть обрекла. Нельзя с Тьмой встретиться, да сухим из воды выйти. Уж не знаю, кого ты извести хотела, только вряд ли тот подлец жизни твой с дитём стоил.

Совсем у Ярины кровь от лица отлила, белее мела она стала.

— Не подлец это, муж мой... был, — сказала и расплакалась, а после уже всю историю свою нам поведала.

Ничего не сказала тогда Быстрица, а поздно вечером, когда Ярина задремала, отвела меня в сени, притворила дверь, да и говорит.

— Страшное дело с ней приключилось, только это еще не все. Не знает она всей правды. Нет ей спасения на этом свете, а что горше всего, что и дите ее за ее грехи обреченное. Не сказал ей колдун проклятый правды всей про Заряницы. То не Прохору год жизни остался, то ей дурочке приговор смертный выставлен. Обманул он её, — тот год жизни Заряницы только тому отмеряют, кто их призвал. А вызвать их, ни одному мужчине не по силам, только женщине такая власть дана. А что слова черные он за нее сказал, так беду лютую это от нее не отвернёт. И то еще скажу тебе, что вряд ли год она выдержишь, потому как срок тот — не год, а не больше года, да и то, для тех, кто душой и телом крепок, а она мало того, что тяжелая, так еще и горем надорванная, ей-то и до родов не дотянуть.

Словами не описать, что я почувствовала, как вдруг заскрипели половицы, и из-за двери Ярина вышла, как полотно белая, — все она подслушала, о чем мы с Быстрицей говорили.

— Значит, нет нам с дитём спасения?

Вздохнула тогда Быстрица, головой покачала, да и говорит.

— Не знаю даже, что сказать тебе, но обманывать не хочу, потому скажу правду. Никому еще от заклятия Заряниц уйти не удавалось,... но, — задумалась сестра, — рассказывали мне как-то, что будто бы, если очень уж захочет человек, то может и с Тьмой поспорить. Только опасная то игра, и победителя в ней нет, никому у Заряниц жизни не отыграть, разве что отсрочку получить, да и то ненадолго. Но для дитяти твоего эта отсрочка и есть жизнь, а значит..., — встрепенулась вдруг Быстрица, — вот что, не было еще такого разу, чтобы Тьма отпустила того, кто ей себя отдал. Но ребенок твой прямо к ней не привязано? А раз так, то получается, всей власти у неё над ним нет. И если доживешь до родов, то, как только перевяжут пуповину, не станет оно Тьме подвластно. Так что не горюй раньше времени, глядишь, еще и саму смерть ты обманешь, чего покуда никому не удавалось.

— Как же тогда это мне удастся, если никто не смог? — Снова поникла Ярина.

— Кто знает? Может плохо пробовали. А может, помощи ниоткуда не пришло.

И с этими словами сняла Быстрица с шеи оберег наш семейный, многими поколениями заговоренный, и на мать твою одела, чтоб он Тьму сдерживал. Но все ж и с его помощью ноша Яринина была большая, и что новый день наступал, то все больше Тьма ее давила. Хотя, если бы не оберег, не родиться тебе, это точно. Но и мамка твоя до последнего держалась, откуда только силы брала. Тьма на то и Тьма, что все силы из человека высасывает. Перед самыми родами стало ей очень уж плохо. Все к Чертогам ее тянуло, да так сильно, что хоть привязывай ее, все она уйти норовила, только из-за тебя и держалась, бывало совсем уж до тракта дойдет, что к Чертогам ведет, а ты возьмешь да и пнешь ее ножкой, она и опомнится. Назад придет, плачет, все нам рассказывает, как чуть было Тьме не поддалась. Видать заклятье-то взаправду не обмануть, требует оно плату исполнять, хоть кем ты будь.

А все ж таки до родов дотянула она, хотя последние две недели и чем жива была, не знаю, даже есть перестала; в общем, ослабела вконец, а роды так и вообще последние силы вытянули. А когда родила тебя, взяла с нас слово, что отдадим тебя сестре ее сводной, да ни о чем, что случилось с ней, сказывать не будем. Скажем, мол, умерла в родах и всё. Противились мы этому, только уж очень она настаивала, будто знала что-то такое, что нам и не ведомо.

— Не спорьте, сестры дорогие, надо так, ни о чем больше не прошу, только об одном, — отвезите Лушу, сразу как отойду, к сестре моей. Так для всех нас лучше будет.

А через два дня, еще хуже ей стало, и что мы с Быстрицей не делали, все было напрасно. Так она и умерла, как свеча погасла.

Вдвоем с сестрой хоронили мы Яру. Место под могилу красивое выбрали, у Поклонной горы на Могильных камнях. Только не судилось ей спокойно в могиле лежать. Не успели мы и горсть земли в яму кинуть, как за миг один затянуло небо тучами, и прямо в могилу молния ударила. Просела в том месте земля, обуглилась. И следа от могилы не осталось, одна яма глубокая, по краям оплавленная, зияет. Даже мертвую забрала себе Тьма Ярину.

Ну вот, воротились мы домой, взяли тебя, да и давай думать, что дальше то делать, Быстрица и говорит.

— Что ж тут думать? Хотела Яра, чтобы дочку ее мы сестре ее отвезли, значит, так тому и быть. Неспроста она это, видать, чувствовала что-то.

На том и порешили, собрались в тот же день, и повезли тебе к тётке. Да как увидали, что у той в избе твориться, как мужик её хороводит, так чуть не передумали, чтоб тебя им оставлять. Но потом, все ж решились. Очень уж Яра об этом просила. Но про себя условились, что будем в село ваше наведываться, да за тобой приглядывать, и в случае каком разном, сразу же заберем. Но грех мне будет, если я что худое скажу. Видно, тётка твоя не такая плохая на деле оказалась, как мы сначала подумали. И хоть, по рассказам Яры, не очень-то они и ладили, но тебя она сразу приняла и как за дитем родным глядеть стала.

— Все верно, — кивнула я, — хорошая тётка женщина, замученная только очень.

— Ну вот, а как оставили мы тебя там, решили про Прохора кое-что узнать. И вот, что оказалось. Как ушла тогда из села Ярина, и двух недель не прошло, как и Прохор сгинул, а хутор его будто бы в тот же день сгорел. И с тех пор ничего о нем никто не знал. Но, когда на следующее утро воротились мы домой, такой сполох застали, не приведи Господи! Не успели мы в наше село въехать, кинулись к нам соседи со всех сторон. Оказалось, что дома моего больше нет, да и вообще ничего от того места, где он стояла не осталось — одна земля опаленная на солнце блестит. А соседи рассказали, что ночью пришел в село странный старец — вроде как безумный, весь заросший, да грязный, и одежда — сплошное рубище, а в руках на удивление богато украшенный резьбой посох, да стал расспрашивать про нашу постоялицу, Ярину покойную, то есть. Да как узнал, что за ночь до этого она преставилась (не стали мы соседей правдой тревожить, сказали, от родов Ярина скончалась), так, будто сам черт в него вселился. Закричал, говорят, он страшно, да так, что и не разберешь крик то был или вой звериный, поднял над головой посох длинный; а потом уж вовсе непонятное сделалось, сорвалась будто с посоха его молния и в дом ударила. Занялся он пламенем, да за минуту сгорел дотла. А старик как был, так из села и ушел. Страшный, говорят, был, аки сам нечистый: взгляд дикий, безумный, седая борода колтуном на ветру развевается, рубище едва на плечах держится. Всё, уходя, нас с Быстрицей за Ярину клял. Что это мы ее не уберегли. Будто не он ее до такой участи довел. Так что правильно все твоя мама присоветовала, останься мы тогда у себя, не жить бы ни нам, ни тебе. Как ни сильна была Быстрица, а такого лютого, как Прохор, и она бы не одолела.

Я испуганно сглотнула.

— А где он сейчас этот Прохор?

— Не бойся, Луша, то история печальная, да уж давняя. Не знаю я, правда, где он, только вряд ли ты с ним, когда встретишься, раз за столько лет не довелось.

Баба Ира встала и подошла к окну, отворить ставни.

— О, рассвело совсем. — Она отклонила ветку сирени, заросли которой буйно цвели у самой землянки.

Я сидела совсем убитая и не знала, что и думать.

— Ну, не печалься, погляди, какой хороший день наступил.

Мне было совсем не до красоты за окном. От всего услышанного было страшно тоскливо на душе.

— Опять ты загрустила, Луша, это уж никуда ее годиться.

Я вздохнула и встала из-за стола, а потом низко ей поклонилась:

— Спасибо тебе за все, добрая женщина, что ты для меня, а особенно для матери моей бесталанной сделала.

— Да полно тебе, покачала головой баба Ира, — не за благодарности я это делала, а потому, что достойной помощи твоя мать была, а теперь вижу, что и ты тоже. А теперь собирайся быстренько, пока челядь Яшкина не проснулась. Незачем им знать, где ты была, да что слушала. А напоследок скажу я тебе еще одну вещь, — она взяла у меня из рук котомку и ловко вытащила из него заветный оберег.

Я испуганно уставилась на неё.

— Не простой это оберег, а матери твоей последнее благословение. — Она вынула небольшой сверток. — Это тебе памятка про мать, единственное, что от нее уцелело. Когда молния в могилу ударила, Быстрица в ту яму спустилась, чтоб покаянное заклятие наложить, и на диво всем нашла там это. Она развернула тряпицу, и в руки мне скользнул небольшой камушек с незамысловатой резьбой.

— Земля святая спеклась, а дар ее смертный даже не обуглился.

— Что это?

— Не знаю, только не простая это вещь, это память Яринина, и поверь мне, могутная у этого камушка сила, потому как он перед самой Тьмой выстоял. Это я тебе наверняка говорю. Только плохая это идея в клунке его носить. Потеряешь — не вернёшь, — она взяла с полки иголку с ниткой и протянула мне, — зашивай в сарафан, и ниток не жалей, наглухо зашивай.

Я, молча, взяла протянутую иголку и отвернула сарафана на груди, примерила камушек к его краю. Несколько минут усердно работала иглой и вот посередке, рядом с сердцем появилась плотная шишечка.

— Спасибо, — вернула ей иголку и еще раз поклонилась.

— Ступай с Богом, — открыла мне двери баба Ира.

Глава 3

На востоке уже серела предрассветная дымка, и я поплелась в сторону хозяйского дома. У самой двери обернулась, баба Ира стояла у землянки и махала мне рукой. Кивнув ей на прощание, я переступила порог и шагнула в душную людскую. Сбоку у двери на лавке еще оставалось свободное место. Я чуть-чуть приоткрыла дверь, чтобы немного проветрить, пристелила голые доски своим плащом, и улеглась, поджав ноги, и взяв под голову свою котомочку с вещами.

Проснулась я позже всех, когда народ уже собирался завтракать. Матвей, спасибо ему, занял мне место за столом, так что, когда я вошла, моя каша уже ждала меня. Только вот есть эту кашу, было почти невозможно. Мало того, что она была из прелого пшена, так еще вчерашняя и засохшая. Жлоб Яшка как всегда экономил. Возмущению моему не было предела, но остальные на удивление спокойно жевали эту мерзость. Осознав, что милостей тут ждать не приходиться, я с хмурым видом вытащила из котомки теткины пироги, которые рассчитывала протянуть подольше, и, поделившись с Матвеем, начала жевать, запивая свой завтрак простой водой. Яшкины люди с завистью посмотрели на нас, но они нас сторонились, поэтому напрашиваться на угощение не решались.

Встав из-за стола, мы с Матвеем вышли во двор. Телеги снова загружались, а у передней стояло еще два новобранца. Местный пастух Вострик и какая-то фигуристая девка по имени Красава. В чём я очень сомневалась, как по мне, в миру была в лучшем случае Феклой. Она сразу же взялась верховодить, усиленно стреляя глазками в сторону ведьмаков и поминутно помыкая Матвеем. Вострик и так был при ней, как пес на шкворке. Я на ее команды не велась, и мне доставались язвительные замечания, вроде: квашня бестолковая и корова неповоротливая.

Ведьмаки, судя по всему, сильно спешили, так что не успело солнце как следует подняться, а мы уже пустились в путь.

На этот раз сидела я вместе с Востриком, который, зная Красаву, особых надежд на ее милости не питал, по крайней мере при его теперешнем положении. Что, впрочем, не мешало ему горько вздыхать и ныть одну за другой тоскливые песни о безответной любви. Новая попутчица сидела рядом с Матвеем на другой телеге, изогнувшись так, чтоб ведьмакам было легче рассматривать ее прелести. И нисколько не заботилась о переживаниях Вострика. Матвей же, похоже, вообще был на седьмом небе от счастья, что дама предпочла его. От скуки я начала рассматривать наших конвоиров и к вечеру могла точно сказать, что главный среди них самый неприметный. Они и так не очень бросаются в глаза, а этот вообще тень какая-то. Те хоть изредка с нами говорили, делали что-то, он же за все время ничем себя не показал. Сначала я подумала, что он недавно с ними и поэтому такой тихий. Только пригляделась поближе, поняла, что все наоборот, не он перед ними робеет, а они перед ним. Чем-то он от них отличался. И вроде такой же, да не такой. Это только на первый взгляд они были похожи. На деле выходило иначе. Внимательно оглядев их еще раз, я приметила, что у них даже плащи были разные, у кого новей, у кого совсем протертые, но у того, пожалуй, не просто добротный, а дорогой, хотя сам плащ был таким же черным без всякой отделки. Ни лица, ни фигуры толком под плотным полотном было не разглядеть, но все-таки было видно, что хоть ростом он не выше остальных, но вроде поосанистей что ли. Потом, держался он особняком, и хоть говорил совсем редко и тихо, слова ловились на лету и приказанья выполнялись мгновенно.

Выехав за околицу, мы свернули на тракт, что вел прямо к Княжьему Граду, а от него местами пологими местами крутыми берегами реки Остюхи до самой Сторожевой пустоши — оплота Ведьмаков и последнего поселения перед Заповедными Чертогами. Путь не близкий — недели две, а может и больше, ежели дожди не польют и дороги не развезет.