| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
Но при посадке опять в баржу оказалось, что новая-то охрана ещё хуже.
На приём арестованных пришёл новый начальник эшалона и, как стелька, пьян. Он первых считал, как полагается, а потом стал десятками толкать в люк баржи так, что последние, улетая к низу, сшибали первых, и получалась живая гора, а потом из нея вылезали товарищи с разбитыми носами, с повихнутыми ногами или руками.
И вот при этой счётке первым из десятка шёл тов. Мингалёв (кажется, из Туринска местожительством). Он был закован в кандалы, а когда последняго "начальство" "отсчитал", он полетел и сшиб дальшейшаго, а в последствии и сшибли тов. Мингалёва. Тот пал, а на него весь десяток, таким образом упомянутому разбили всё лицо и повредили ногу.
На другой день "начальство" осматривает арестованных [21об] и замечает т. Мингалёва в синяках и хромает на одну ногу, а поэтому спрашивает: "Почему это?" Товарищ, не подозревая не чего, говорит: "Ты это вчера столкнул с лестницы на меня следующих за мной товарищей". За это "начальство" т. Мингалёву дал подщёчину, говоря: "Ты не должен говорить, что тебя столкнули".
Режим сдесь возстановился самый безпредельный, так что люка нашей баржи закрыли на глухо, приказали не курить и не шаркать спички. И вот один товарищ (не помню его фамилию) пошёл оправиться и, чтобы не встать на кого нибудь из лежащих на полу, он зажёг спичку, что заметил часовой, наблюдающий сверху в щёлочку. После чего была поднята тревога, что в барже обнаружено нарушение "приказа".
После чего прибежал сам Н-к эшалона и опять пьян до нельзя. Он с пьяных шар стал спрашивать всех: "Кто зажигал огонь?" Но ему не кто не сказывал, а потом сидевшие в другом углу "Уголовщина" (как там их считали) сказали "виновника", которого сей-час-же вывели на палубу баржи, и там "начальство" "собственно-ручно" стал бить товарища, а в последствии достал шашку и ударил ею несчастнаго по спене. "Жертва" через борт пала в воду, но тут ещё хищник приказал остановить пароход и взять товарища снова.
Всё было сделано. Несчастному приказали раздется до нага, а потом встать перед женщинами, которые так-же были арестованные, но только сидели на палубе баржи.
Товарищ стоял целую ночь, но потом, видимо. Вышел из терпения и, не дожидаясь дальнейших истязаний, бросился через борт в воду, где и был пристрелян.
На другой день утром появились плотники, и люка нашей баржи были открыты. Последним было приказано сделать деревянные решётки во весь люк, только в большом выходном люку сделать отверстие ток, что-бы мог пролезать человек.
Во время такой работы один из товарищей (тоже незнаю его фамилии) про себя сказал: "Делайте решётки-то, может, вам сгодятся". [22]
Эти слова сей-час-же были вынесены на палубу "начальству", и через 5-10 минут товарищ был выведен к верху и поставлен среди четырёх "стойких" солдат и по команде "Р-р-аз, два, три" был поднят на штыки и брошен через борт в воду.
И таких "доносов" было до пятка; а потом бывшие "уголовники" из баржи исчезли, за исключением только одного, который, по видимому, не соглашался доносить о всех разговорах и происходившем в барже, за что был так-же посажен окончательно, а в последствии разстрелян.
После этого каждый обед, как только останавливается пароход — "Прапорщик-Начальство" приходит к люку со списком, выкрикивает по фамилии человек 5-6, уводит — разстреливает, а потом присылает за их вещами, какия только у них были.
По дороге среди арестованных появилась эпидемия "дизентерия и судороги". Вот сдесь я сравнил пророчества бабушки про ад кромешный, "где будет плач и скрежета зубовная". И верно, только не в каком-то аду будущаго, а при обыкновенно-существующих условиях жизни, только во время борьбы за право существования.
Предёт ноч, то не найти Вам не где покоя. Кругом тебя бредят-плачут, кусают себе руки, рвут волосы, так что не можеш без болезненно смотреть на всё происходившее. А кто только закричал в бреду, так его тут-же выновят к верху, завязывают назад руки и кидают через борт в воду.
Во обще умерших каждые сутки в течении двух недель выносили человека по два, по три, а бывало и по пять человек за ночь. Хоронили обыкновенно так: выносят на берег, ложат, закидывают немного хворостом и всё — оставляют.
При таких обстоятельствах кошмара мы доехали до города Томска, где часов в 7 утра [22об] была подана команда: "Приготовится к медицынскому осмотру".
В начале я не представлял себе, для чего это нужен медицынский осмотр, но потом ребята меня познакомили, и я понял, в чём тут дело.
При обследовании я заявил о своей болезни, почему и был оставлен в гор. Томске, а так-же и все мои шесть человек товарищей. Назначили нас в Томскую губернскую тюрьму.
Простояв ещё сутки в барже, нам предложили одеватся, выходить и строится в ряды.
Выходя на волю, мы с жадностью стали вдыхать в себя свежий воздух, т-к за сорока двух дневный срок плавания мы всего лиш раза четыре с 15 мин. перерывом выходили на палубу — на прогулку.
Построившись в ряды, мы стали ожидать команды двигатся, как вдруг стоявший со мной вряд тов. Зайцев повалился на землю. При опросе мной его, что с тобой, он ответил, что: "Ни чего не вижу и кружится голова".
Увидав это, конвоир закричал: "Кто вам разрешил ложится!" После чего я объяснил, в чём дело, и попросил разрешения ему полежать. Не успев получить разрешения, как т. Струков так-же повалился. Вряд с ним стоял т. Ширяев, он стал так-же просить разрешения присесть т. Струкову. После этого нам всем было разрешено садится, и мы сели.
Прошло минут 5-10, как какой-то поручик за орал во всю глотку: "Смирно команда, слушай меня! Арестанты встать и по команде двигатся!" Таким образом, т. Ширяев взял т. Струкова, а я т. Зайцева под руки. Мы стали двигатся. С начала как будьто-бы хорошо шли, а потом стали "ногу сменять". Некоторые стали бросать свои котомки, а подойдя к ложбине, дорога по которой была по колено в воде, а конвоиры [23] шагали по пригоркам обоих сторон ложбины, и в свою очередь командуют: "Дай ногу, держи интервал". Некоторые товарищи, выбившись из сил по дороге, стали падать прямо в воду, но тут-же подбегал конвоир и безсильнаго заставлял вставать, "помогая ему пяткою винтовки". Но безсилие своё берёт, и товарищ, чувствуя себя совершенно обезсиленным, кричал: "Сволочи-тираны, убейте лудьше, чем тиранить такого-же, что и вы, человека". На это "верные слуги Колчака" с ехидной насмешкой говорили: "А кто Вас разве считает человеком?" И после этого вряд шедшему такому-же безсильному товарищу, только шагавшему ещё своими ногами, приказывали взять уставшаго себе на спину и нести. И вот таким образом подходя к Томской губернской тюрьме, из нашей группы воображалась картина разбитаго наполеоновскаго войска.
Как дошли мы до тюрьмы, я не могу себе теперь представить. Помню, был очень мокрый, и хотелось пить, но потом у ворот тюрьмы нам пришлось ждать кого-то очень долго, так что я уже замёрз, и когда нас ввели в камеру, я дрожал от стужи.
Сначала нас поместили в женское отделение, а потом перевели в верхний этаж общей тюрьмы, где большей частью помещались политзаключённые.
Сдесь хлеба нам стали давать белаго по 2,25 фунта, в обед суп из гнилой капусты, а вечером овсяная каша. Но всё-же после всех скитаний и практиковавших порций, как в Тюменской тюрьме, а лудьше всего по дороге (где выдавали по 1 фунту [23об] чёрнаго заплесневелаго хлеба на одни сутки и одну чайную чашку муки на другие), мы стали чувствовать себя более лудьше, но это не надолго.
Вскоре к великому нашему несчастью у нас заболел т. Струков и Миша, последняго у нас сразу перевели в больницу, а Струков остался в общей камере.
Через три дня заболел т. Медведев и Зайцев. Вес уход за больными был возложен на меня, т-к я был ещё на своих ногах, т. Комшилов вообще был человек очень слабый и после таких "марширований", как переход из баржи в тюрьму, он совершенно изменился в образе. А т. Ширяев с перваго же дня пребывания в тюрьме нами был выдвинут Колидорным старостой, который весь день занят в колидоре.
Утром, в обед и вечером по очерёдно открывались камеры для того, что-бы заключённый мог сходить оправится. И вот в этот удобный случай мы ходили по камерам друг к другу, спрашивая: "Нет ли сдесь Пермских?" Как тогда считалась ещё наша Пермская губерния.
Пройдя камеры, где можно спросить, а где просто прочитать на бирках, приколотых у двери камеры, с указанием фамилии арестованнаго, — наших земляков не оказалось.
Но раз в такое-же время была открыта камера дверью отделявшагося корпуса, от куда с такою-же целью проходят товарищи и спрашивают земляков.
Подойдя к двери нашей камеры, один товарищ спрашивает пермских. Ему стоявший у двери товарищ ответил, что есть таковые. Он спросил фамилию, сказали, и как только упомянули фамилию Комшилов, то он, не дожидаясь дальнейших, стал [24] просить позвать т. Комшилова.
Как они встретились тут у двери, сначала я не заметил, но потом, когда взглянул к двери, видя, что товарищи почти все хлынули к таковой, я увидел, что наш Вениамин Алексеевич, обнявшись через дверь решётки, с каким-то товарищем крепко целовались. И после я уже узнал, что это был его брат Иван Алексеевич, который был взят в тюрьму, только под фамилией "Кокшин", а не Комшилов.
Вскоре у нас т. Струков умер, Миша так-же из тюремной больницы не вернулся, тт. Зайцеву и Медведеву стало хуже, так что Медведева от нас перевели в другую камеру, где были только больные, и сдесь т.Медведев так-же умер.
В одну из суббот нам была предоставлена баня. Сначала шли в таковую здоровые, а во вторую очередь были назначены слабые. К последним и попали т. Зайцев и Комшилов, а мы с т. Ширяевым были в первой очереди.
Придя из бани первая очередь, у нас стали собираться т. Зайцев и Комшилов. Первый был до того плох, что кое-как стоял на ногах, а поэтому я ему предложил сегодня в баню не ходить, т-к знаю, что он сильно парится, а поэтому может там запарится окончательно. Но он меня не послушал, говоря: "Что я буду опять целых две недели кормить этих-же вшей, надо хоть немного их смыть". И с этими словами пошёл, я ничего больше не стал препятствовать.
Вторая очередь идёт из бани, а т. Зайцева нет. Я спросил т. Комшилова: "А где Зайцев?" Он мне ответил, что: "Остался ещё на полке, парится во всю, аж язык высунул".
Отправляющейся третьей очереди я попросил посмотреть за ним, но видимо не кто не вспомнил, и вернувшись [24об] т. Зайцева так-же не оказалось.
И только на другой день утром его привели из другого корпуса, т-к он, напарившись до безчувствия, слёг под лавку, а потом уголовниками из другого корпуса был унесён к себе и там ночевал. Придя в нашу камеру, т. Зайцев был не узнаваем и совершенно без сил. А поэтому окончательно слёг и вскоре умер.
Через неделю после этой роковой для т. Зайцева бани у нас заболел т. Ширяев, вместо котораго колидорным старостой был выдвинут — Я. А его в тот-же день отправили в больницу, где он пролежал до выздоровления и был отправлен дальше так, что я его больше не видел, в г. Красноярск, что-ли. Нам-же вскоре после этого "меню" изменяется, хлеба сбавляется до 1,5 ф. и вместо белаго выдаётся чёрный, иногда ещё даже не пропечённый.
Так мы жили около месяца, как вдруг об"являют медицынский осмотр.
Теперь я уже немного промуштрован, а поэтому, услыхав это, я сразу об"явил себя больным и не пошёл в колидор.
И действительно мне этот номер прошёл, здоровых ребят отправили дальше, а мы были оставлены сдесь.
Через неделю после отправки моему Вениамину Александровичу стало хуже, и через два дня он умер.
Оставшись один, я скоро познакомился с новым товарищем. Это был из города Туринска т. Бурый Иван Гаврилович. С ним мы стали доставать газетку, хотя и соглашательско-меньшевитскую, но всё-же по ней улавливали положение фронта.
Таким образом мы прожили ещё с неделю после смерти т. Комшилова. Потом слушаем, некоторых товарищей вызывают в канцелярию, дают [25] "волчий билет" и отпускают на все четыре стороны. И таким образом освободили до 50% всех арестованных, в том числе много и политзаключённых. Нас-же в числе 300 чел. оставили, как потом говорили "на заряд" и поставили охрану из "Чернопогонников".
Передававшая нам до сих пор "подачки" не известно откого при них остановилась, и таким образом мы жили ещё с неделю. А потом в одно из прекрасных утро приходит к двери нашей камеры мой бывший коллега по колидору "Иван" (не помню теперь его фамилии) и говорит: "Сыроедин, иди-ка сюда".
Подойдя к двери, он мне сказал, что на улице ходят с красными бантиками. Услыхав такое известие, у меня даже ноги под коленками подсекло. Я и говорю ему, что: "Не может этого быть". Тогда он мне говорит, что погоди, я попрошу ключника, что бы он открыл камеру тебе, как сходить оправится, тогда ты сам убедишся.
Ключник камеру открыл, и я вышел в колидор, шагая по направлению к уборной, от куда в окно видно окраину города.
Подойдя к окну, я верно убедился, вижу, толпа граждан с красными бантами торжественно жестикулируют что-то руками, а в дали мчится автомобиль с красным флагом.
Не дожидаясь дальнейшаго, я быстро побежал в камеру сообщить всё виденное в городе товарищам.
Они сначала не поверили, но когда увидели, что я собираю все свои "пожитки" в мешок и одеваю арестанский халат, то всем стало ясно, что я не лгу, а поэтому у всех всё и скоро было готово.
Слышим в дверях колидора — шум, какой-то треск. Вбегает в тюрьму несколько товарищей с криком: "Товарищи, [25об] выходи, Вы свободны!"
В это время я уже стоял у двери камеры, и т-к наша камера от входных дверей была по счёту третьей, то дожидатся пришлось не долго. Подбегает ключник, суёт в скважину замка — ключь, а сам дрожит и оправдывается за свою службу, что он сдесь служил только из-за куска хлеба и т.д.
Но наша "братия", не слушая его, кричит: "Открывай давай, не время сдесь оправдыватся, после можно".
Как я спустился по лестнице вниз, не заметил, а когда выбежал на улицу, оглянулся кругом, всё для меня было незнакомое. Люди все бегут куда-то в городу. Куда, я незнаю, но ждать сдесь не чего, и я побежал то-же за толпой. Бежал долго — народ стал убывать, куда то потом все девались, и я остался один — куда идти незнаю, на улице стало темнеть.
Иду сугорбившись, т-к мороз сегодня доходил до 40R, смотрю, стоит часовой в штатском пальто и с винтовкой.
Подойдя к нему, он меня спрашивает: "Вы, товарищ, из тюрьмы? Куда идёте?" Я разсказал ему всё подробно, как остался один, и что идти незнаю куда.
Посмотрев он на меня, предложил идти к нему отогреться, а то смотри, говорит, у тебя зуб на зуб не попадает.
Чувствуя, что ноги мои примерзают к подошвам арестанских ботинок, а мурашки так и бегают по всему телу, я согласился — пошли.
Пройдя один квартал, мы свернули в проулок, и пройдя его, прошли ещё с квартал. Мы подошли к двух-этажному дому, куда мы и вошли, но только не в верхний этаж, а в нижний, где была сырость. Посреди [26] пола стояла маленькая железная печка, а от большой русской печи, к которой я прислонился, когда вошёл, не сколько не пахло теплом, так что, видимо, она топится тогда — когда нужно что нибудь изпечь.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
