Мои воспоминания о днях гражданской войны с Адмиралом Колчаком и еже с ним

Мои воспоминания

О днях гражданской войны с Адмиралом Колчаком и еже с ним

[Сыроедин]

[7/VII-1926] [13]

Было тихое морозное утро 24/XII-18. Когда мы проснулись в стенах Александровской больницы г. Перми, и по обыкновению как всегда проздравили друг-друга с добрым утром, т-к проздравление это происходило у нас промеж себя каждое утро потому, что в течении 1.5 месячной нашей болезни мы, кроме сестры, ухаживающей за нами, не кого не встречали, да одного санитара, который изредка подходил к нашему окну что нибудь побалагурить.

Лёжа в одиночестве с тов. Мишей (фамилию я его запамятовал), мы всю жизнь неоднократно перебрали до каждой мелочи.

Барак наш был изолирован от всех больных потому, что мы с тов. Мишей были только двое больных Сибирской язвой, благодаря чего в период 1.5 месяцев мы не могли, кроме выше-указаннаго персонала б-цы поговорить не с кем, хотя и ходила ещё к нам Старшая Сестра делать уколы, но с ней не представлялось возможным поговорить потому, что после проведённаго вспрыскивания в язву становилось тяжело.

Газет мы не получали, писем от родных тоже не было, т-к наша местность была занята белыми. Курить хотелось до безконечности, но табачку не выдавали. И вот по обыкновению, как и всегда, умывшись, я подошёл к окну, что-бы посмотреть, как бегает прислуга б-цы по ограде таковой. Вдруг вижу санитара, оскребавшего снег, только что выпавший сегодняшней ночью. Я стал его манить к окну, чтобы попросить [13об] на одну папироску табачку, но стук мой был напрасен, т-к санитар меня не слышал. Я уже хотел помянуть "мать-его", как вдруг слышу: "Б-бух!" — батарейный выстрел, другой, третий. После этого наблюдавшаяся ранее мной цель присела в угол, после чего я стал стукать в раму так, что стёкла в таковой задребезжали. Между тем выстрелы поредели, и наш Санитар нехотя подошёл к окну. Я стал спрашивать, что это за выстрелы и от куда они? После чего Санитар сказал, что со ст. Пермь-Ія и что стреляют белые.

Не успел наш "информатор" информировать полностью, как вдруг выстрелы возобновились, и он сел в угол барака.

После этого мы с Мишей, не дожидаясь дальнейшего, бросились к выходной двери, но увы она была заперта, и в дежурной нашей сестры не оказалось. Что делать? Подойдя к комнате, окнами выходящими на улицу, мы также обнаружили её запертой. Тогда на спех выработался у нас план "Взломать замок", т-к в этой комнате находится наше обмундирование, при нём документы, и к тому-же видно на улицу. Задуманное было выполнено. Документы уничтожены, обмундирование на нас, но как выйти из барака?

Взглянув на улицу, мы заметили три фигуры всадников, вооружённые по кавалерийски — это была разведка белых. Что доказывало, это во первых их внутренний вид самих всадников, а второе это под ними кони, у которых хвосты были целы, что у наших Кавалеристов не практиковалось. После этого мы стали чувствовать себя, как "в ловушке", т-к до этого старшая сестра на нас смотрела с каким-то негодованием. И вот теперь, когда отсутствовал персонал, и дверь была заперта, а окна были с решётками, невольно стал наталкиваться вопрос о "ловушке".

Но... нет, вдруг дверь барака отворилась, и к нам вошла прежде [14] ухаживающая за нами сестра, которая первым долгом набросилась на нас с бранью: "Почему мы нарушили порядок б-цы, не желаем пройти через регистрацию об оставлении койки, и не получив разрешения от Врача об выздоровлении".

Не желая скандала (да ктому-же и идти-то не куда нельзя было, т-к по улице шла стрельба из пулемёта), мы решили пройти регистрацию и получить какой нибудь документ.

Зарегистрировавшись, мы получили коечной листок, в каковом было указано, что "Красно-Армеец, такого-то полка", с которым направляют к старшему Врачу. Что делать? Идём в приёмный покой.

Войдя в таковой, там был не разбираемый вопль и стон. Плакали мужчины, женщины и дети, по полу была кровь, в этой крови валялись раненые и белые, и красные, и местные жители, в том числе и дети.

Сдесь я впервые опять увидел погоны, после погон царских, но эти погоны были почему-то пришиты не официально, а на фальшивку. Видно при безвыходном положении, что-бы можно было сорвать их безследно и вообразить из себя рядового солдата.

Тут я опять вспомнил всю гнусность старой царской своры, на которую походила (как родная сестра) представшая сей-час пред нами белая "фальшивая" и трусливая офицерщина, едущая по прежнему на плечах рабочаго и крестьянина, а поэтому я не мог смотреть так равнодушно на всё сдесь происходившее (как нижний чин) и шепнул своему товарищу, что-бы куда нибудь отсюда уйти, — и мы спустились в нижний этаж на общую кухню.

Зная, что сегодня на нас порция так-же выписана, а время уже обед, то мы попросили нас покормить, от чего нам не было отказано.

Пообедав, мы походили по покоям этаго помещения и часа в 4 вновь поднялись в приёмный покой, теперь сдесь была тишина. [14об] раненые, видимо, были размещены по соответствующим местам. Только в одном углу какие-то "фрукты" (один монах и три в штатском платье) сидели в ожидании "Возстановления законной власти" в городе, которые, как потом выяснилось, работали на ст. Пермь в рабочей роте и при отступлении Кр. Армии были оставлены.

По выяснении мы с товарищем незаметно от этих суб"ектов имеющиеся у нас вещевые мешки положили за стенки диванов, стоявших в общем зале приёмной, а сами опять спустились в нижний этаж на кухню, где и дождались ужина.

После распределения ужина по больным нам было разрешено скоблить котлы от нагара — каши, чем мы так-же наполнили свои желудки — т.е. поужинали. А потом стали соображать о ночлеге.

Ночлег нами был избран там-же, где и были положены вещевые мешки, зная, что укрыться там будет можно не заметно для всех.

Поднявшись туда, мы застали сдесь тех-же "ожидающих", которые так-же хотят ночевать сдесь, и устроились на боковую, за исключением монаха, который стоял на коленях и читал какие-то молитвы.

Пролезши между диванами, мы улеглись хорошо, я слышал, как монах молился, но не мог не чего у него разобрать, кроме слов: "Царя давида и всю кротость его".

Часов в 12 ночи проезжая мимо этого покоя, разведка заехала погрется. Я так-же слышал, как они ругались, срывая со стен зала имевшиеся ещё портреты вождей, а потом "Рапорт" молящагося бати с Рекомендацией, что он монах с белых гор, привезённый сюда большевиками за то, что не хотел подчинятся их власти.

Но т-к приехавшие видимо не хотели много разговаривать с батей, то их разговор всё удалялся дальше и дальше к выходным дверям. [15] Что говорили они ещё у дверей, нам не было слышно, но только как они вышли совсем на улицу, мы услышали, как торжественно заговорили наши "одноквартирники". После чего мы с товарищем "обнаружились" и стали спрашивать монаха, о чём он говорил с приезжающими. Батя ответил, что ему приказали завтра явится к коменданту города 6-го участка, который может ему указать, где пока можно поместится до занятия его местности врем.правительством.

На беседу бати явилось несколько человек б-ной прислуги, из числа коих одна, по видимому Старшая дежурная сестра, первым долгом обратилась ко мне со словами шёпотом: "А вы кто будете кр-ец?" Я было сначала струхнул, что вот мол из-за любопытства какого-то водолаза влопался, но всё-же ответил так-же тихо: "Да".

После этого она спрашивает, что: "Один я или нет сдесь?". Я говорю, что: "Да, один". Тогда она попросила следовать мне за ней.

Спустившись в нижний этаж, где видимо помещается дневная дежурная прислуга б-цы, она приказала одной из прислуг подогреть самовар, дать мне сахару и хлеба.

По выполнении всего этого и после того, как Сестра сказала, что: "Надо этого товарища где-то на ночь укрыть, что-бы он не был в той среде и был-бы в безопасности", — я рекомендовал ей, что у меня там на верху есть ещё один товарищ.

После этого мне сестра сделала замечание, почему я не сказал сразу, но потом, усмехнувшись, сказала молодец и велела его привести сюда-же, а прислуге сказала, что дай ему тоже, что и этому.

Утром нам так-же было дано несколько сухарей и по три куска сахара, но только другой сестрой, т-к ночная сменилась. [15об]

Попив чаю, часов в 9-ть товарищ меня командирует туда на верх в приёмный покой в качестве разведчика о судьбе фронта.

Поднявшись в зало, я сел на диван, как больной белогвардеец, стал прислушиваться, где, что говорят.

Слышу в одном из разговоров раздаются "вопли радости" по прибытии Временнаго правительства, в другом ругают правительство большевиков, что отобрали хорошую лошадь, увезли всё сено, закололи породистаго быка и т.д. А в одном, не подалёку от меня, один товарищ рассказывает о насилиях, производимых Временным правительством, где приводит ряд фактов, как-то обирания крестьян и т.под.

Вот за этим товарищем я стал смотреть, что-бы как нибудь мне отвлеч его от этой толпы в одиночество, что мне скоро и удалось.

После некоторых таких вопросов и вообще разговора я сказал ему, что я кр-ец, и что мне как-то бы нужно попасть на ту сторону фронта или воспользоватся где либо квартирой, на время пока идёт тщательная поверка всего мужского персонала в городе.

На это мне товарищ ни чего не сказал, кроме того, что он не давно прибыл в Пермь, порядка сдесь не знает, а фронт говорит: "Находится в 5-и верстах от города". Вот с этим донесением я и прибыл обратно к своему товарищу.

С последним мы решили эту ночь переночевать ещё сдесь-же в в больнице, но к нашему великому несчастью сегодня мы остались без обеда и ужина, т-к на кухне нам отказали и от той последней порции, что получали после больных вчерашним вечером. И переночевать пришлось на первом оборудованном месте, т-е между спинками диванов в приёмном покое, т-к сегодняшней ночью было несколько человек белогвардейцев и спрашивали: "Нет-ли сдесь кр-цев?" — и у лежавших больных унесли всё обмундирование. [16]

Прокоротав ночь, мы опять спустились вниз на кухню, где провели время до 3-х час.дня.

И за всё время сегодняшнего сдесь пребывания сколько было просьб с нашей стороны к повару о том, что-бы он сколько небудь и чего небудь дал нам поесть, но просьбы наши были без результатны, т-к последний удовлетворить нас не мог, ввиду того, что из серды состава прислуги по кухне были люди "шатающиеся" и могли об этом "проболтнутся". По случаю чего Повар так-же и не соглашался на то, что-бы мы оставались в помещении кухни и предложил нам её оставить.

И вот после этого мы решили "вылезти" на улицу с той мыслью, что нельзя-ли куда нибудь убратся.

Но нет... на каждом квартале часовые, и, наткнувшись на перваго, мы с"умели "увернуться" и решили опять остатся на старом месте за диванами, где ещё переночевать с мнением: "Может, завтра снимут посты в городе".

Войдя в приёмный покой, мы сели в углу, чтоб вздохнуть, как вдруг входит старший врач, и мы не успели опомнится, как он очутился около нас с вопросом: "А вам что?"

Я первым встал и в попыхах — не одумавшись, отвечаю: "Товарищ врач, мы..." Как не успел докончить, он повернулся, говорит: "Не нужно, знаю, что вам".

После этого мы было опять к низу, но было уже поздно, и через две минуты мы были, как говорят, "под свечкой".

Через некоторое время была написана сопроводительная и вручена солдату, который приказал нам шагать вперёд.

На парадном мы были встречены ещё таким-же конвоиром, который последовал вперёд нас.

Сдесь я почувствовал, что нахожусь под арестом, т-к подобных случаев со мной ещё не встречалось, и под такой охраной я [16об] от роду не когда не ходил.

Пройдя таким образом улицы две, в одной из последних мы увидели под каждым окном подводы, а у таковых часовые, а так-же бегают обозники — не обозники, а какие-то оборванцы, в рваных пиджачишках и шапчонках, в худых сапогах или валенках.

Завидя они нас бросаются со всех ног к нам навстречу с шумным криком: "Ага, даёшь шинель, даёшь брюки-шапку и т.д."

И действительно слово "даёшь" у них оправдывается. Один тащит шинель, другой приказывает снимать сапоги-брюки, третий лезет в вещевой мешок, и кто только чего успевает, схватывает — одевает, а своё негодное кидает тут-же на дорогу, если мол нужно в обмен, так возьмёшь.

Обрав таким образом, нам вновь приказали следовать дальше. Подходя к помещению, где значилось коменданское управление, с другой стороны вели женщину с корзиною в руках, как видно жену ответственнаго работника. При встрече с которой одни из конвоиров с ехидной насмешкой задаёт ей вопрос: "А что, мадам, это наверное ваши защитнички родины так обмундированы?" Куда она была уведена, я не видал, т-к нас провели вперёд и при допросе в коменданском её больше не было видно.

Комендант, прочитав нашу сопроводительную, приказал отвести нас в красные казармы. Помню ещё, как прошли мы несколько улиц, на некоторых из них валялись убитые наши товарищи, но так-же раздетые до нага. И подходя к ним, наши "храбрые" конвоиры пинали ногами прах убитаго или стукали пяткой винтовки в лоб убитаго, говоря: "Что у тебя здесь было набито". А потом дальнейшую путь я не помню, т-к из "вымененных" мною сапог на улице коменданта у меня вылезли пальцы, а шинель при таком "обмене" мне совершенно не нашлась, так что я шёл в одной телогрейке-безрукавке и в фуражке без козырька.

Очнулся я уже день на второй в нижнем этаже красных казарм, по стенам и потолку котораго ручьями бежала вода, на полу так-же были колужины воды. Лежал я на соломе головою у Миши на коленях. Увидав, что я вхожу в чувство, Миша спрашивает: "Целы-ли у [17] меня деньги, которые спрятал я в телогрейку, когда мы были ещё в больнице?"

После этих слов надпоминания я стал осторожно рыться в лохмотьях своей телогрейки, где и действительно нашёл рублей 1000.

Часть из этих денег сей-час-же пошла на хлеб, т-к последний сдесь не выдавали, за исключением 0,25 фунта сухарей.

К вечеру нас перевели в другое более подходящее помещение, т-е во второй этаж, сдесь я встретился со своими земляками из Н-Тагила, т-е с Павлом Евдокимовым, Павлом Струковым, Иваном Зайцевым и др. Первый остался сдесь при отступлении, а вторые два товарища были взяты на ст. Верещагино.

Держать нас стали более сходно. Даже можно было выйти на улицу, но зато ежедневно вечером приходил к нам какой нибудь "начальник" и делал разные распоряжения как будьто-бы в санитарно-гигиеническом отношении в смысле соблюдения чистоты в казарме, и за каждый малейший проступок не соблюдения или отступления от распоряжения виновному налагались розги. Бить заставляли обязательно из среды своих-же товарищей. А если последний отказывается, то ему количество розок увеличивается, и распоряжение переходит к другому и т.д. до тех пор, пока не найдётся "смельчага", который отстегает установленное количество, введёт в ярость последняго, и тот, вставая с "лобнаго места" уже соглашается бить перваго от него отказавшегося бить товарища. И таким образом доходит такое издевательство до перваго "провинившегося" товарища. И таким образом со смехом до упада "Начальство" после этого уходит успокоенный в свою квартиру или ещё куда-там.

При таких обстоятельствах, т-е очевидцем этих нахальств, я пробыл в казарме дня четыре, не вставая со своей "уютной постели", а потом при осмотре врачём всех казарм я был назначен опять в б-цу.

Сколько времени я пробыл этот раз в больнице, не могу припомнить, только помню, что в один из вечеров, собравшись у одной койки человек до пяти таких-же, что и я [17об] "военнопленных" — зашла речь об исходатайствовании делегацией с мест своих земляков на родину. Между прочим указали, что из числа такой делегации приехал из Н-Тагила гр-н Шмаков.

Услыхав фамилию Шмакова и зная его как соседа по место-жительству, я стал стремится как-бы увидать его и в тоже время стал просится о выписке меня из б-цы. Но Врач не хотел меня слушать, категорически отказав мне в моей просьбе. И только после двух-суточнаго настойчиваго и надоедливаго настаивания я был выписан из б-цы и сопровождён вновь в красные казармы.

Прибыв сюда, я узнал, что "Делегация" Шмаков приезжал более всего потому, что в рядах Кр. Армии был его сын, и он, услыхав, что при взятии белыми гор. Перми много было захвачено Красноармейцев, а поэтому, воспользовавшись случаем "Делегации" от своего общества, он приехал освободить только лишь своего сына и племянника. А когда ему сказали, что где-то в больнице есть Ваш Тагильский Сыроедин, то он на это и не обратил внимания, уехал обратно в Тагил. А вечером в один со мною день и привели сына и племянника Шмакова.

Прибыв в казармы, я опять стал проводить день за днём, чувствуя себя всё тяжелее и тяжелее.

Миши, моего бывшаго товарища, сдесь больше уж не оказалось. Сказывают, что он записался в белую армию добровольцем-обозником с тем, что-бы при удобном случае можно было перейти на свою сторону, т-е на сторону Красной Армии, о чём он ещё говорил мне, когда мы были с ним вместе, до отправления меня в больницу.

Дня через три ко мне приходит т. Евдокимов и говорит, что по рекомендации белых солдат можно освободится домой, благодаря чего я завтра отправляюсь в Н-Тагил, т-к за меня поручились Иван Бобров, Никита Сиротин и Павел Долженков.

Услыхав это, а главное фамилии своих близких товарищей, у меня мелькнула мысль, что я завтра тоже буду освобождён. [18]

И на другой день чуть только свет, оде свои без подмёток сапоги, подвязал их портянками, что-бы не вылезали пальцы, и поплёлся на ст. Пермь-ІІ-я, где стоял эшалон белых солдат.

Войдя в помещение станции, я увидел ещё лудьшаго по детству товарища, с которым росли вместе, это Двойников Ал-ндр, при встрече с которым я совершенно почувствовал себя, что буду свободен.

Но увы... не так-то это просто. Приведя меня Двойников в свой вагон, в котором были и все остальные товарищи, к-то Бобров, Сиротин и Долженков, и после моей просьбы о рекомендации они мне заявили, что: "Не знаем, как это сделать". Потому что есть приказ — за дачу рекомендации добровольцу Кр. Армии или большевику "виновные подвергаются ответственности, как за измену "отечеству". Ввиду чего ребята мои струсили, а особенно "мой с детства товарищ" определённо сказал, что поручатся за меня не будет, а остальные товарищи велели прийти "завтра". Между прочим дали мне остаток своей каши, которую я поел, а на прощание дали мне буханок хлеба.

Идя обратно в свои красные казармы, я от злости плакал, как малое дитя, а так-же плакал, когда пришол на место. Хлеб я, данный мне, весь в тот-же день отдал своим товарищам, а сам слёг окончательно. И сколько времени болел, не помню.

Когда я стал опять несколько поправлятся, ко мне приехала матьона стала за мной ухаживать, и привезённый ею из дома овчинный тулуп так-же мне стал очень помогать.

Но и это удовольствие скоро у меня отняли, потому что матери через три дня приказали оставить стены казармы, т-е выкуриватся от сюда, а когда она поехала, я попросил её увезти обратно и тулуп, т-к последний всё равно-бы у меня отобрали.

Привезённый матерью хлеб после её от"езда скоро стал идти на убыль, т-к бывшие сдесь со смной товарищи были так-же голодны и больны, как я, а поэтому запасы все делились по полам.

Кипяток сдесь не выдавался, а приходилось его приобретать самому. Дров тоже не выдавали, и для приготовления кипятка приходилось обирать щепочки и хранить их [18об] каждому у себя в изголовьях. В тоже время рисковать своим телом от розок, как за антисанитарию, т-к при обнаружении их у кого либо обязательно будут розги.

Дисциплина теперь повысилась ещё больше. Введено дежурство по казарме, и дежурный ответственен за всё. При входе "Начальства" он обязан приказать всем встать и отдать рапорт, и за каждое непонятное для "Начальства" слово дежурный получает подщёчину.

Вечером происходили какие-то допросы с каждаго о том, как попал в Кр. Армию, где служил, на каком был фронте и т.д. Были случаи, что ребят из казармы уводили, и больше они назад не возвращались.

Через неделю стали выбирать 300 ч-к для отправки в Сибирь, в каковое число попал и я.

Везли нас по Горнозаводской линии недели две, а куда нам не было известно.

По прибытии в гор. Тюмень на приказали вылезать и строится в ряды, а потом шагом марш, и мы появились в Контрационном лагере вместе с Военнопленными б/царской войны.

Дисциплина сдесь таже самая, а шомпол и нагайка ещё более распространена в моду. Я помню, как один молодой красноармеец стащил у своего соседа немного хлеба и был пойман. За это ему было наложено двадцать пять розг шомполом. Бить заставили Татарина, — тот отказался, тогда прапорщик приказал взять шомпол воришке и бить татарина — 15 розг. Этот согласился — и отсчитав 15 розг — этим распёк "не повинившагося". Тогда встаёт последний с налитыми кровью глазами, берёт шомпол и говорит: "Нэ хотэл быть тэба, а твоя стал, так на!" И начал вкладывать ему. Малый терпел, не проронив ни одного звука, только прикусил язык так, что у него из рта пошла кровь.

В лагерях нас разбили по ротам, и каждой роте дали определённую работу, т-е кому на очистку снега, кому на пилку и колку дров, а кому на таску дров от поместья Нобель [19] в ограду лагерей. И наши ребята босые и нагие стали ходить на работу. Я же от такой "прелести" скоро освободился, т-к нам сдесь разрешили "Демократию", и меня ребята выдвинули ротным письмоводителем, где я проработал месяца полтора, а потом при эпидемии брюшного тифа заболел последним и был отправлен в Изолятор (барак), где и пролежал без памяти дней десять. В это время из дома мне была прислана посылка из хлеба, белья и вообще обмундирования.

Когда я стал поправлятся, мне требовалось более кушать. И вот хватив в посылку, я мог там взять всё целое, но заплесневатое так, что не возможно держать во рту, а поэтому пришлось всё это свалить в уборную яму. А из присланнаго белья одну пару продать Австриякам и купить хлеба.

Но к великому моему счастью в ряд со мной на нарах помещался молодой Кр-ец доброволец 17 лет, с которым мы скоро нашли выход так, что он каждый день пролезал под забор ограды и ходил по городу, прося хлеба, а так-как у него не было не обуви и не одежды, то я его сряжал во всё своё и пособлял ему отворачивать как в перёд, а так-же и обратно доски от забора, ставил их на старое место. А вечером мы шли ужинать в кофейную, содержимую так-же Военнопленными старой войны. Сдесь было всё и кофе, и масло, колбаса, папиросы и табак, были бы только финансы.

Таким образом мы кормились-бы ещё долго.

Но вот в один из мартовских дней, т-е 13-го Марта 1919 года, зделав не большой запасик хлеба, да к тому-же сегодня очень холодно, мой Шурик (так звать моего кормильца) в город не пошол, и до обеда мы занимались починкою своего белья и одежды.

Часов в 12 скричали на обед. По обыкновению, пообедав, мы хотели лечь на нары и отдохнуть, как вдруг с шумом и криками вбегает в наш барк товарищ с бомбою в одной руке и револьвером в другой и кричит: "Товарищи, выходи на улицу. Ваша охрана обезоружена, Интенданство в наших руках".

После этого сделалась суматоха, каждый старался выбежать вперёд, кто только хотел, а трусишки залезали под нары. [19об]

Выбежав на улицу, действительно мы увидели столпившихся наших бывших охранщиков, некоторые из них соглашаются идти с нами, толпы рабочих города вооружены винтовками "Гра", а патроны были от "Бердана", так что, заряжая их, патрон в отверстие канала ствола не входил.

Вскоре подбежал тот товарищ, что вбегал в лагерь, и подал команду двигатся к тюрьме, а на сделанное замечание, что патроны не подходят к винтовкам, и что у большинства нет оружия, он сказал, что скоро всё это будет.

Удовлетворившись таким ответом, мы двинулись по направлению к тюрьме. Добежав до первых халуп, некоторые из товарищей побежали по квартирам таковых за поиском хлеба. И вот к нашему великому несчастью в одной из халуп нескольки товарищам подали по стакану самогона, выбегая которые оповещали других, которые так-же бежали туда за получением своей толики. Благодаря этой беготне юнкера не дремали. Они окружили весь город и при сгруппировании нашей братии дали залп по нам, после какового получилась паника. Некоторые побежали по дворам прятатся, но было уже поздно. Наша группа человек в 50 бросилась было бежать в лес, но и там оказалась цепь, так что мы были в кольце.

Собрав, нас поставили в шерингу, а против нас роту юнкеров со взведёнными на боевой взвод винтовками.

Была подана команда "Цельса", а так-же слышны были слова: "Р-р-аз — Два", — и после этого под"ехавшим в форме полковника остальная команда была отставлена (как потом из первых стоявших ближе к под"ехавшему было выяснено, что он сказал: "Отставить, тут пострадают невиновные"). Как испытывали себя другие, стоя в этой ширенге, приготовленной на пушечное мясо, я незнаю, но лично я почему-то забыл всё на свете, и как будьто мозг мой совершенно "обмертвел". Я не чувствовал себя.

После этой команды было отдано распоряжение сделать обыск всей это "оборванной братии", и обыск начался. При каждом обнаружении что либо, как-то пустого патрона или перочиннаго ножа, товарищ выводился из ширенги и тут-же в разстоянии 2-х метров разстреливался. [20] Благодаря этого сдесь на месте было разстреляно человек 20.

В это-же время по оградам и сеновалам халуп была назначена облава для розыска попрятавшихся при первых выстрелах по нам со стороны юнкеров.

Таким образом мы простояли на дороге под открытым небом часов до 5 вечера, так что ноги наши стали подкашиваться и примерзать к подошвам обуви.

Часов 5 нас повели в Тюменскую уездную тюрьму, где и разместили в две камеры, человек по 50 в каждую.

В камерах была стужа, но всё-же лудьше, нежели под открытым небом на снегу.

По прошедствии часа-другого в нашей камере стало тепло, т-к такое количество человек это тепло надышали.

Часов в 10 вечера в нашу камеру приводят ещё человек 5 Мад"яр, взятых как-бы заподозренными в участии в восстании.

Подведя к двери камеры, товарищей толкнули так, что они не могли устоять на ногах, а влетели, как принесённые вихрем. Один из них только стонал и не чего не говорил, какового мне пришлось поднять с полу, а потом выяснить, что он был избит до без чувства, а потом ткнут штыком в поясницу, откуда у товарища сочилась кровь.

Тут-же была сделана перевязка, и товарища я положил головою себе на ноги, где он немного успокоился.

Но не прошло и 2-х часов, как опять дверь камеры открывается, и от туда кричат по списку последних наших товарищей, опять всех до одного.

Выведя их в ограду тюрьмы, тут-же разстреляли, как потом разсказывали товарищи, сидевшие в верхнем этаже тюрьмы.

В таком положении мы сидели целых две недели, получая по 1,5 фунта чёрнаго хлеба, большая часть в котором была полынь, так что хлеб кушать было не возможно, если не применить способ (как потом мы приспособились). На огне сжечь [20об] его в уголь, а потом натолочь в муку снова и в кипяток.

Через две недели мы были вызваны на допросы, каковые прошли "благополучно", и мы снова были помещены в контрационный лагерь.

За эти две недели я своего друга Шурика потерял, где он остался, не знаю, хотя и пытался узнать.

В Лагерях нам пришлось быть не долго, так что скоро стали производить дознания и очные допросы. 1) От куда родиной? Как попал в Армию? Как попал в плен? И т.д. А последним заключительным вопросом было предложение каждому опрашиваемому: "Вот тебе тюрьма или сибирская армия". От чего многие пошли добровольцами, а мы в числе 7 человек — Комшилов В.А., Медведев И., Зайцев И., Струков П., Ширяев Гр., Миша (из Вятки, запамятовал я его фамилию) и Я пошли в тюрьму, где и были зачислены "на полное иждивение арестанта" с 9-го Мая 1919 года.

Назначен нам был тюремный карантин на две недели. Одели на нас всё арестанское. Баня нам была после того, как в ней вымерзли все тараканы. Камера была отведена без стёкол в рамах окон, так что ветер гулял просторно, в окно заходит, а в очко двери выходит. Прогулки так-же не разрешалось, да и не к чему она нам, воздух в камере всегда чистый.

Вместо двух-недельнаго карантина мы отдежурили месяц с залишком, а потом при твёрдой настойчивости нам были разрешены прогулки на общих основаниях.

Но эта прогулка продолжалась не долго. В одно из прекрасных утро на прогулке-же один товарищ из соседней камеры сказал тов. Медведеву, что: "Белые отступают в панике и ротами сдаются в плен, Екатеринбург в руках красных". В виду чего, видимо, прогулка была прекращена, а на другой день вечером была приведена партия арестованных из Туринской тюрьмы, которые факт подтвердили, и говорят даже, что наверное мы останемся сдесь так, что нас эвакуировать им не успеть.

Приведённые арестованные были закованы в кандалы и наручники. Переночевав ночь или две, нам так же утром рано часов в 5 было предложено тоже собиратся, а к 8 часам половина нашей тюрьмы так-же была в кандалах, а наручниками скованы по два человека в одни. [21]

Погнали нас на баржу, т-е путь наша должна быть по воде, сначала по реке Тура на Тобол. Посадили нас в баржу в низ, прогулки сдесь не разрешалось. При таких обстоятельствах нас привезли в гор. Тобольск и приказали вылезать и строится.

Погнали нас в тюрьму, приказали шагать по среди улицы. Ах, Тобольск-Тобольск, не забыть мне твоей грязи до самой смерти, особенно, как шагали мы по колено в грязи.

Не дойдя до тюрьмы, нас снова вернули обратно к пристани, сдесь произошла смена конвоиров.

По дороге на пристань нас встречали крестьяне, подавали нам хлеба, но конвой наш передачу не разрешал, и мы были сыты лиш тем, что крестьянин хочет помочь, но он ещё безсилен.

Так-же не забыть один случай, как в это-же время, перебегая нам дорогу, одна женщина-крестьянка остановилась на пути, видимо чего-то хотела сказать, но солдат подбежал к ней и направил её ложею винтовки. Она на это ему сказала, что: "Ох, какая беда, не дадут даже посмотреть на несчастных". Другой же солдат из новой охраны на это ей сказал: "Какая тут беда, вот буржуям, которые бегут от красных, тем верно, что беда". Услыхав это, наши ребята стали располагать на более лудшую охрану.

Но при посадке опять в баржу оказалось, что новая-то охрана ещё хуже.

На приём арестованных пришёл новый начальник эшалона и, как стелька, пьян. Он первых считал, как полагается, а потом стал десятками толкать в люк баржи так, что последние, улетая к низу, сшибали первых, и получалась живая гора, а потом из нея вылезали товарищи с разбитыми носами, с повихнутыми ногами или руками.

И вот при этой счётке первым из десятка шёл тов. Мингалёв (кажется, из Туринска местожительством). Он был закован в кандалы, а когда последняго "начальство" "отсчитал", он полетел и сшиб дальшейшаго, а в последствии и сшибли тов. Мингалёва. Тот пал, а на него весь десяток, таким образом упомянутому разбили всё лицо и повредили ногу.

На другой день "начальство" осматривает арестованных [21об] и замечает т. Мингалёва в синяках и хромает на одну ногу, а поэтому спрашивает: "Почему это?" Товарищ, не подозревая не чего, говорит: "Ты это вчера столкнул с лестницы на меня следующих за мной товарищей". За это "начальство" т. Мингалёву дал подщёчину, говоря: "Ты не должен говорить, что тебя столкнули".

Режим сдесь возстановился самый безпредельный, так что люка нашей баржи закрыли на глухо, приказали не курить и не шаркать спички. И вот один товарищ (не помню его фамилию) пошёл оправиться и, чтобы не встать на кого нибудь из лежащих на полу, он зажёг спичку, что заметил часовой, наблюдающий сверху в щёлочку. После чего была поднята тревога, что в барже обнаружено нарушение "приказа".

После чего прибежал сам Н-к эшалона и опять пьян до нельзя. Он с пьяных шар стал спрашивать всех: "Кто зажигал огонь?" Но ему не кто не сказывал, а потом сидевшие в другом углу "Уголовщина" (как там их считали) сказали "виновника", которого сей-час-же вывели на палубу баржи, и там "начальство" "собственно-ручно" стал бить товарища, а в последствии достал шашку и ударил ею несчастнаго по спене. "Жертва" через борт пала в воду, но тут ещё хищник приказал остановить пароход и взять товарища снова.

Всё было сделано. Несчастному приказали раздется до нага, а потом встать перед женщинами, которые так-же были арестованные, но только сидели на палубе баржи.

Товарищ стоял целую ночь, но потом, видимо. Вышел из терпения и, не дожидаясь дальнейших истязаний, бросился через борт в воду, где и был пристрелян.

На другой день утром появились плотники, и люка нашей баржи были открыты. Последним было приказано сделать деревянные решётки во весь люк, только в большом выходном люку сделать отверстие ток, что-бы мог пролезать человек.

Во время такой работы один из товарищей (тоже незнаю его фамилии) про себя сказал: "Делайте решётки-то, может, вам сгодятся". [22]

Эти слова сей-час-же были вынесены на палубу "начальству", и через 5-10 минут товарищ был выведен к верху и поставлен среди четырёх "стойких" солдат и по команде "Р-р-аз, два, три" был поднят на штыки и брошен через борт в воду.

И таких "доносов" было до пятка; а потом бывшие "уголовники" из баржи исчезли, за исключением только одного, который, по видимому, не соглашался доносить о всех разговорах и происходившем в барже, за что был так-же посажен окончательно, а в последствии разстрелян.

После этого каждый обед, как только останавливается пароход — "Прапорщик-Начальство" приходит к люку со списком, выкрикивает по фамилии человек 5-6, уводит — разстреливает, а потом присылает за их вещами, какия только у них были.

По дороге среди арестованных появилась эпидемия "дизентерия и судороги". Вот сдесь я сравнил пророчества бабушки про ад кромешный, "где будет плач и скрежета зубовная". И верно, только не в каком-то аду будущаго, а при обыкновенно-существующих условиях жизни, только во время борьбы за право существования.

Предёт ноч, то не найти Вам не где покоя. Кругом тебя бредят-плачут, кусают себе руки, рвут волосы, так что не можеш без болезненно смотреть на всё происходившее. А кто только закричал в бреду, так его тут-же выновят к верху, завязывают назад руки и кидают через борт в воду.

Во обще умерших каждые сутки в течении двух недель выносили человека по два, по три, а бывало и по пять человек за ночь. Хоронили обыкновенно так: выносят на берег, ложат, закидывают немного хворостом и всё — оставляют.

При таких обстоятельствах кошмара мы доехали до города Томска, где часов в 7 утра [22об] была подана команда: "Приготовится к медицынскому осмотру".

В начале я не представлял себе, для чего это нужен медицынский осмотр, но потом ребята меня познакомили, и я понял, в чём тут дело.

При обследовании я заявил о своей болезни, почему и был оставлен в гор. Томске, а так-же и все мои шесть человек товарищей. Назначили нас в Томскую губернскую тюрьму.

Простояв ещё сутки в барже, нам предложили одеватся, выходить и строится в ряды.

Выходя на волю, мы с жадностью стали вдыхать в себя свежий воздух, т-к за сорока двух дневный срок плавания мы всего лиш раза четыре с 15 мин. перерывом выходили на палубу — на прогулку.

Построившись в ряды, мы стали ожидать команды двигатся, как вдруг стоявший со мной вряд тов. Зайцев повалился на землю. При опросе мной его, что с тобой, он ответил, что: "Ни чего не вижу и кружится голова".

Увидав это, конвоир закричал: "Кто вам разрешил ложится!" После чего я объяснил, в чём дело, и попросил разрешения ему полежать. Не успев получить разрешения, как т. Струков так-же повалился. Вряд с ним стоял т. Ширяев, он стал так-же просить разрешения присесть т. Струкову. После этого нам всем было разрешено садится, и мы сели.

Прошло минут 5-10, как какой-то поручик за орал во всю глотку: "Смирно команда, слушай меня! Арестанты встать и по команде двигатся!" Таким образом, т. Ширяев взял т. Струкова, а я т. Зайцева под руки. Мы стали двигатся. С начала как будьто-бы хорошо шли, а потом стали "ногу сменять". Некоторые стали бросать свои котомки, а подойдя к ложбине, дорога по которой была по колено в воде, а конвоиры [23] шагали по пригоркам обоих сторон ложбины, и в свою очередь командуют: "Дай ногу, держи интервал". Некоторые товарищи, выбившись из сил по дороге, стали падать прямо в воду, но тут-же подбегал конвоир и безсильнаго заставлял вставать, "помогая ему пяткою винтовки". Но безсилие своё берёт, и товарищ, чувствуя себя совершенно обезсиленным, кричал: "Сволочи-тираны, убейте лудьше, чем тиранить такого-же, что и вы, человека". На это "верные слуги Колчака" с ехидной насмешкой говорили: "А кто Вас разве считает человеком?" И после этого вряд шедшему такому-же безсильному товарищу, только шагавшему ещё своими ногами, приказывали взять уставшаго себе на спину и нести. И вот таким образом подходя к Томской губернской тюрьме, из нашей группы воображалась картина разбитаго наполеоновскаго войска.

Как дошли мы до тюрьмы, я не могу себе теперь представить. Помню, был очень мокрый, и хотелось пить, но потом у ворот тюрьмы нам пришлось ждать кого-то очень долго, так что я уже замёрз, и когда нас ввели в камеру, я дрожал от стужи.

Сначала нас поместили в женское отделение, а потом перевели в верхний этаж общей тюрьмы, где большей частью помещались политзаключённые.

Сдесь хлеба нам стали давать белаго по 2,25 фунта, в обед суп из гнилой капусты, а вечером овсяная каша. Но всё-же после всех скитаний и практиковавших порций, как в Тюменской тюрьме, а лудьше всего по дороге (где выдавали по 1 фунту [23об] чёрнаго заплесневелаго хлеба на одни сутки и одну чайную чашку муки на другие), мы стали чувствовать себя более лудьше, но это не надолго.

Вскоре к великому нашему несчастью у нас заболел т. Струков и Миша, последняго у нас сразу перевели в больницу, а Струков остался в общей камере.

Через три дня заболел т. Медведев и Зайцев. Вес уход за больными был возложен на меня, т-к я был ещё на своих ногах, т. Комшилов вообще был человек очень слабый и после таких "марширований", как переход из баржи в тюрьму, он совершенно изменился в образе. А т. Ширяев с перваго же дня пребывания в тюрьме нами был выдвинут Колидорным старостой, который весь день занят в колидоре.

Утром, в обед и вечером по очерёдно открывались камеры для того, что-бы заключённый мог сходить оправится. И вот в этот удобный случай мы ходили по камерам друг к другу, спрашивая: "Нет ли сдесь Пермских?" Как тогда считалась ещё наша Пермская губерния.

Пройдя камеры, где можно спросить, а где просто прочитать на бирках, приколотых у двери камеры, с указанием фамилии арестованнаго, — наших земляков не оказалось.

Но раз в такое-же время была открыта камера дверью отделявшагося корпуса, от куда с такою-же целью проходят товарищи и спрашивают земляков.

Подойдя к двери нашей камеры, один товарищ спрашивает пермских. Ему стоявший у двери товарищ ответил, что есть таковые. Он спросил фамилию, сказали, и как только упомянули фамилию Комшилов, то он, не дожидаясь дальнейших, стал [24] просить позвать т. Комшилова.

Как они встретились тут у двери, сначала я не заметил, но потом, когда взглянул к двери, видя, что товарищи почти все хлынули к таковой, я увидел, что наш Вениамин Алексеевич, обнявшись через дверь решётки, с каким-то товарищем крепко целовались. И после я уже узнал, что это был его брат Иван Алексеевич, который был взят в тюрьму, только под фамилией "Кокшин", а не Комшилов.

Вскоре у нас т. Струков умер, Миша так-же из тюремной больницы не вернулся, тт. Зайцеву и Медведеву стало хуже, так что Медведева от нас перевели в другую камеру, где были только больные, и сдесь т.Медведев так-же умер.

В одну из суббот нам была предоставлена баня. Сначала шли в таковую здоровые, а во вторую очередь были назначены слабые. К последним и попали т. Зайцев и Комшилов, а мы с т. Ширяевым были в первой очереди.

Придя из бани первая очередь, у нас стали собираться т. Зайцев и Комшилов. Первый был до того плох, что кое-как стоял на ногах, а поэтому я ему предложил сегодня в баню не ходить, т-к знаю, что он сильно парится, а поэтому может там запарится окончательно. Но он меня не послушал, говоря: "Что я буду опять целых две недели кормить этих-же вшей, надо хоть немного их смыть". И с этими словами пошёл, я ничего больше не стал препятствовать.

Вторая очередь идёт из бани, а т. Зайцева нет. Я спросил т. Комшилова: "А где Зайцев?" Он мне ответил, что: "Остался ещё на полке, парится во всю, аж язык высунул".

Отправляющейся третьей очереди я попросил посмотреть за ним, но видимо не кто не вспомнил, и вернувшись [24об] т. Зайцева так-же не оказалось.

И только на другой день утром его привели из другого корпуса, т-к он, напарившись до безчувствия, слёг под лавку, а потом уголовниками из другого корпуса был унесён к себе и там ночевал. Придя в нашу камеру, т. Зайцев был не узнаваем и совершенно без сил. А поэтому окончательно слёг и вскоре умер.

Через неделю после этой роковой для т. Зайцева бани у нас заболел т. Ширяев, вместо котораго колидорным старостой был выдвинут — Я. А его в тот-же день отправили в больницу, где он пролежал до выздоровления и был отправлен дальше так, что я его больше не видел, в г. Красноярск, что-ли. Нам-же вскоре после этого "меню" изменяется, хлеба сбавляется до 1,5 ф. и вместо белаго выдаётся чёрный, иногда ещё даже не пропечённый.

Так мы жили около месяца, как вдруг об"являют медицынский осмотр.

Теперь я уже немного промуштрован, а поэтому, услыхав это, я сразу об"явил себя больным и не пошёл в колидор.

И действительно мне этот номер прошёл, здоровых ребят отправили дальше, а мы были оставлены сдесь.

Через неделю после отправки моему Вениамину Александровичу стало хуже, и через два дня он умер.

Оставшись один, я скоро познакомился с новым товарищем. Это был из города Туринска т. Бурый Иван Гаврилович. С ним мы стали доставать газетку, хотя и соглашательско-меньшевитскую, но всё-же по ней улавливали положение фронта.

Таким образом мы прожили ещё с неделю после смерти т. Комшилова. Потом слушаем, некоторых товарищей вызывают в канцелярию, дают [25] "волчий билет" и отпускают на все четыре стороны. И таким образом освободили до 50% всех арестованных, в том числе много и политзаключённых. Нас-же в числе 300 чел. оставили, как потом говорили "на заряд" и поставили охрану из "Чернопогонников".

Передававшая нам до сих пор "подачки" не известно откого при них остановилась, и таким образом мы жили ещё с неделю. А потом в одно из прекрасных утро приходит к двери нашей камеры мой бывший коллега по колидору "Иван" (не помню теперь его фамилии) и говорит: "Сыроедин, иди-ка сюда".

Подойдя к двери, он мне сказал, что на улице ходят с красными бантиками. Услыхав такое известие, у меня даже ноги под коленками подсекло. Я и говорю ему, что: "Не может этого быть". Тогда он мне говорит, что погоди, я попрошу ключника, что бы он открыл камеру тебе, как сходить оправится, тогда ты сам убедишся.

Ключник камеру открыл, и я вышел в колидор, шагая по направлению к уборной, от куда в окно видно окраину города.

Подойдя к окну, я верно убедился, вижу, толпа граждан с красными бантами торжественно жестикулируют что-то руками, а в дали мчится автомобиль с красным флагом.

Не дожидаясь дальнейшаго, я быстро побежал в камеру сообщить всё виденное в городе товарищам.

Они сначала не поверили, но когда увидели, что я собираю все свои "пожитки" в мешок и одеваю арестанский халат, то всем стало ясно, что я не лгу, а поэтому у всех всё и скоро было готово.

Слышим в дверях колидора — шум, какой-то треск. Вбегает в тюрьму несколько товарищей с криком: "Товарищи, [25об] выходи, Вы свободны!"

В это время я уже стоял у двери камеры, и т-к наша камера от входных дверей была по счёту третьей, то дожидатся пришлось не долго. Подбегает ключник, суёт в скважину замка — ключь, а сам дрожит и оправдывается за свою службу, что он сдесь служил только из-за куска хлеба и т.д.

Но наша "братия", не слушая его, кричит: "Открывай давай, не время сдесь оправдыватся, после можно".

Как я спустился по лестнице вниз, не заметил, а когда выбежал на улицу, оглянулся кругом, всё для меня было незнакомое. Люди все бегут куда-то в городу. Куда, я незнаю, но ждать сдесь не чего, и я побежал то-же за толпой. Бежал долго — народ стал убывать, куда то потом все девались, и я остался один — куда идти незнаю, на улице стало темнеть.

Иду сугорбившись, т-к мороз сегодня доходил до 40R, смотрю, стоит часовой в штатском пальто и с винтовкой.

Подойдя к нему, он меня спрашивает: "Вы, товарищ, из тюрьмы? Куда идёте?" Я разсказал ему всё подробно, как остался один, и что идти незнаю куда.

Посмотрев он на меня, предложил идти к нему отогреться, а то смотри, говорит, у тебя зуб на зуб не попадает.

Чувствуя, что ноги мои примерзают к подошвам арестанских ботинок, а мурашки так и бегают по всему телу, я согласился — пошли.

Пройдя один квартал, мы свернули в проулок, и пройдя его, прошли ещё с квартал. Мы подошли к двух-этажному дому, куда мы и вошли, но только не в верхний этаж, а в нижний, где была сырость. Посреди [26] пола стояла маленькая железная печка, а от большой русской печи, к которой я прислонился, когда вошёл, не сколько не пахло теплом, так что, видимо, она топится тогда — когда нужно что нибудь изпечь.

Входя в дверь, мой знакомый приказал жене поджарить рыбки, что и было минут через 25-30 исполнено.

Мы сели за стол, рыба была подана. Тогда хозяин кричит жене: "А ну-ка, жена, дай там, что было". И вскоре на столе появилось полбутылки самогона. Тогда мой знакомый, наливая чайную чашку, подаёт мне. Я сначала отказывался, но потом, когда он стал сильно настаивать, я согласился. Поднося к губам, я сам не верил себе, что сижу за обыкновенным столом и за горячим обедом. Понухав, выпил, тут и удостоверился, что действительно "да".

После этого я приступил к обеду, за каковым до того разогрелся, что с меня пошёл пот. Потом был подан самовар, и после двух выпитых мною чашек чаю я был совершенно мокрый.

Кончив стол, мы сели покурить, где я разсказал своему новому товарищу всю свою биографию и о том, как попал в тюрьму.

Потом мне хозяйка — жена знакомого дала ещё с собой кусок пирога. Хозяин дал мне валенки, шапку, поддёвку и 10 руб. денег, указав, где находятся мои товарищи, пришедшие из тюрьмы.

Поблагодарив за всё хозяина и хозяйку, я пошёл по направлению, куда указывал новый знакомый.

Пройдя два квартала, я нашёл постоялый двор, как и говорил мне товарищ, указывающий, куда нужно идти.

Сдесь действительно был все товарищи, бывшие в тюрьме, тут-же находились и ранее выпущенные с "вольчим билетом".

Данный мне кусок пирога я тут-же разделил человекам 3-м, [26об] а когда хозяин постоялаго двора попросил за квартиру, то я отдал рублей 6 ему, т-к у ребят денег не было не у кого.

Ночь прошла хорошо, утром проснувшись, я убедился по окнам, что нахожусь на свободе, а когда оглянулся кругом, все спали, за исключением одного товарища, который не спит, сидит и чешет затылок. Я спрашиваю: "Что, товарищ, не спишь?" Он отвечает, что: "Не кимарится — шамать охота", — так как с тюремнаго обеда больше не едал ни чего.

Поговорив ещё несколько с товарищем, я предложил ему: "Пойдём по городу просить хлеба". Сначала он не соглашался, а потом согласился и пошли.

Войдя в первый намеченный нами дом, мы сразу встретились с организующейся городской милицией, которая сегодняшней ночью была уже вся сдесь, но отдыхали, за исключением одного дежурнаго, который ввёл нас в канцелярию и предложил немного обождать. Сам-же пошёл сообщить о нас Начальству.

Скоро около нас собралось человек 6, которые стали нас спрашивать: "Откуда мы? Где сидели? За что сидели?" и т.д., а потом стали один за другим нам подавать денег, каковых мы сдесь набрали 330 руб.

Скоро мы с товарищем стояли уже у Столовой и ждали, когда её откроют, и первыми обедали из двух блюд по 45 руб. за обед.

Пообедав, мы до постоялаго двора ещё зашли в несколько домов и в результате на квартиру принесли хлеба фунтов 30 и денег разделили по 300 с лишним рублей. [27] хлеб сы сразу-же сдесь выложили на общий стол, а деньги разделили на две части.

Вскоре прошёл слух, что всех вышедших из тюрьмы политических товарищей приглашают в Обще-житие, организующееся в какой-то школе.

В Обще-житие побежали все, т-к жить в "постоялке" было не возможно, потому что тут была грязь, духота, всюду валялись друг на дружке больные, умирали сдесь тоже ежедневно по человеку, по два ежедневно, а не выносили их по двоим и более суток.

Особенно смертность была среди "морфянистов", которые дохли, как мухи, мучаясь в судорогах, а умирали с такими страшными физиономиями, с высунутым на волю языком, при стиснутых зубах, с покосившимся на бок рылом и т.д. Одним словом, при самых искажающих человека физиономиями.

Обще-житие мы нашли скоро, где нам выдали по паре белья и направили в баню.

Пищу стали сдесь давать хорошую, хлеб белый и до сыта, так что мы скоро стали поправлятся.

Сдесь я снова встретился с т. Комшиловым (Кокшиным) И.А., который был не похож на себя, ходил, как тень, так как только что вышел из тюремной больницы.

Прошла неделя, нам стали выдавать денег, и при выдаче был дан наказ "деньги расходовать". Но я не понял, в чём тут дело, а поимел в виду, что [27об] от дома нахожусь в 2000 верстах, а поэтому думал, деньги пригодятся на дорогу и их хранил, за исключением того, что издержал 25 руб. на сахар и крендели к чаю.

Утром проснувшись, я заметил сильную беготню товарищей, спрашиваю: "Что это значит?" Мне отвечают, что: "Деньги не где не берут".

Вскакивая, я, как сумасшедший, побежал в город. Вбегаю в первую попавшую лавчёнку, спрашиваю фунт колбасы, мне весят — подаю деньги — берут, отсчитывают сдачу. Как вдруг вбегает в лавку какая-то женщина, называет торговца по имени и отчеству, говорит: "Деньги-то ведь прихлопнули".

— Как прихлопнули?

— Да нейдут они не где.

Тогда мой старичёк спрашивает с меня колбасу обратно, а я, показывая её, говорю: "Смотри, старик, у меня колбасы-то только половина, да и всякому-то слуху и ты не верь, давай сдачу-то, да мне идти нужно".

Сколько мой старик не канителился, отдал сдачу, и я побежал дальше, а он за мной-же дверь лавки закрыл, как закрывает на ночь.

Прибегая на толчёк, там наших уже было много, и все торощатся с деньгами, но их не кто не берёт, за исключением одного Китайца, который продаёт по 100 руб. на керенские банку сигареток. [28] на эту прелесть я издержал 900 руб, купив 9 банок сигареток, побежал в обще-житие.

Таким образом у меня из полученных 1000 руб. осталось только 50 руб. неизрасходованных, которые как для коллекции мною были прихвачены домой.

Прошло после этого ещё дня 2 или 3, нам об"явили, что можно ехать на родину, только нужно взять справку, за что находился в тюрьме, после этого ждать не кого не пришлось, все были готовы.

На дорогу нам было дано по 250 руб. денег, снабдили хлебом и колбасой, выдали удостоверение на право выезда из города Томска и удостоверение от Военно-Революц. Комитета Юридическаго отдела на право временной личности, и числа 2 или 3-го Января 1920 года мы выехали из гор. Томска.

По дороге я был очевидцем всего хаоса, оставленнаго нам в наследство от Колчака, главным образом на путях железных дорог, где были и разобранные пути, сожжённые вагоны, а них так же сожжены люди, на станциях разбиты все окна, подняты в верх водокачки и помещения. Одним словом, смотря на всё это, можно было ожидать возстановления транспорта не ранее, как через десять лет.

27-го Января я прибыл в гор. Н-Тагил, а 28 вновь был на Врачебной комиссии в Военкомате и [28об] зачислен снова в ряды Кр. Армии, но только не на фронт, а в Тагильскую Карроту.

Сыроедин [29]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.184.Л.13-29.