Жанна. Глава 4

А сплетни множились, росли, как снежный ком. Сопровождая наследницу в городе, Грейг теперь постоянно замечал, что люди пристально разглядывают Жанну — ее оливково-смуглую кожу, ее черные глаза, густые и блестящие темные волосы... и каждый из них, вероятно, думал про себя, что она совершенно не похожа на Людовика, который имел светлые глаза и рано поседевшие каштановые волосы. Грейга это страшно бесило. Люди не могли не знать, что потомки южан почти всегда бывают смуглыми и темноглазыми, а светлые глаза и волосы у потомков южан встречались очень редко. Это как скрещивать черную гончую с коричневой — большая часть щенков в приплоде будет черными. Так с какой стати верить глупым сплетням? И почему не спросить себя — если король Людовик в самом деле неспособен был иметь детей, как утверждали сплетники, то почему он сам не удивился рождению дочери? Конечно, можно было скрыть измену собственной жены из самолюбия, но ведь еще совсем недавно те же люди восхищались тем, как преданны друг другу король с королевой, и до небес превозносили их любовь друг к другу. То есть они в самом деле полагают, что измена королевы не вызвала никакого охлаждения между супругами, при том, что Людовик прекрасно знал — не мог не знать! — о том, что королева забеременела от любовника? И да, конечно, в такой ситуации Его Величество, конечно, был бы только рад и дальше принимать известного поэта при своем дворе, разрешать ему выступать в покоях королевы и наследницы, и всячески превозносить его талант. Очень правдоподобно!..

Но людей ничуть не волновало то, что в захлестнувших Ньевр сплетнях вообще ничто ни с чем не вяжется. Грейг, если бы он ненавидел королеву Бьянку и стремился ее опорочить, постарался бы придумать что-то более правдоподобное. Но тот, кто подбил Ульфина болтать о королеве, тот, кто заказал, а после этого распространил лживый памфлет, похоже, разбирался в людях куда лучше Грейга. Например, он понимал, что им вовсе не нужно что-то убедительное — им нужно что-нибудь скандальное. Враг Бьянки с Жанной знал, что все охотно скатятся до полного идиотизма, лишь бы получить возможность чесать языком и обсуждать чужие личные дела. Приятно обсудить за кружкой пива сплетню про соседа или про жену соседа — но, наверное, еще приятнее, когда героем сплетен делаются люди, которым ты должен кланяться.

Иногда Грейг мысленно спрашивал себя, чего добивается Франциск. Люди, конечно, могут сплетничать о Жанне, но Людовик в своем завещании признал ее своей наследницей, и никакие сплетни этот факт не перевесят. Максимум — их можно было бы использовать, как повод для начала разбирательства. Но это глупо. На открытом судебном процессе выступят врачи, лечившие Людовика, и слуги, которые ухаживали за королем-калекой — и они, конечно, подтвердят, что покойный король способен был иметь детей. Пытаясь подкупить врачей и слуг, чтобы заставить их солгать, регент только поставит себя под удар — слишком многие люди знают правду, и среди них есть те, кто не испытывает никакой симпатии к Франциску, зато предан королеве Бьянке и ее наследнице. Они сразу расскажут о любой попытке подкупа или угроз, и лживость обвинений против королевы станет еще очевиднее.

Однако оказалось, что Грейг недооценил Франциска. Видимо, Ульрик был прав, когда сказал, что королева-мать напрасно считает регента болваном. Дураком Франциск и правда не был — просто область применения его способностей была совсем иной, чем у Ее Величества. Где нужно было разобраться с каким-то противоречием в законах, разработать меры по борьбе с неурожаем или, например, обсудить с архитектором план нового собора — то Франциск был настолько же бесполезен, как если бы королева попросила его помочь ей переложить имперские гекзаметры на современные катрены или поучаствовать в написании очередного философского трактата. Но в других вещах — перетянуть на свою сторону придворных в Государственном совете, или заставить весь Ньевр обсуждать сплетни о королеве — Франциск был вполне успешен. И, наверное, в этом есть своя логика. Собаки, например, значительно умнее пауков, но ни одна собака не сумела бы сплести хорошей паутины. И, пока Ее величество по доброй воле занималась повседневным управлением страной, тем самым избавляя регента от кучи дел, которые в противном случае потребовали бы его внимания, Франциск, по-видимому, тоже времени даром не терял. Гром грянул неожиданно для всех — даже для королевы и ее сторонников, которые провели весь последний год в постоянном напряжении.

Гвидо Пеллерини, выступавший в Келермесе, простудился, цитируя на открытом воздухе свои стихи. Простуда, которую поначалу посчитали несерьезной, перешла в воспаление легких, и довольно скоро стало ясно, что Пеллерини умирает. Скандал разразился на другой день после его смерти, так как исповедовавший умирающего монах обратился к Келермесскому епископу, настаивая, что те сведения, которые он узнал, слишком серьезны, чтобы хранить тайну исповеди, и он просит хранителей Негасимого Огня позволить ему говорить. Позволение было дано, и монах заявил, что Гвидо Пеллерини, умирая, каялся в греховной связи с королевой Бьянкой. Покойный также заявил — якобы заявил — что дочь Людовика была плодом этой преступной связи.

— Это неслыханно!.. — театрально негодовал Франциск, забыв о стынущем обеде и размахивая золотой двузубой вилкой, как сделал бы человек, который в пылу возмущения не в силах сдерживать себя. Грейг смотрел на него, стоя за спинкой кресла королевы, и чувствовал, что от злости ему трудно дышать. Он с удовольствием взял бы столовый нож, забытый регентом на скатерти, и воткнул бы его Франциску в горло. Может, это бы испортило то наслаждение, которое регент испытывал от обсуждения полученных из Келермеса писем. — Какой бред! У Гвидо Пеллерини, видимо, случилось воспаление не только легких, но и мозга. По его стихам нетрудно догадаться, что этот болван всю свою жизнь был в вас влюблен, кузина, — сказал он, кивая Бьянке. — Надо полагать, от лихорадки ему начало мерещиться, что все его фантазии о вас на самом деле были правдой...

— Я не думаю, что Пеллерини в самом деле говорил нечто подобное, — сказала королева, и Грейг восхитился тем, как ровно и спокойно звучал ее голос. — Нет ничего проще, чем оклеветать покойника и приписать ему слова, которых он не говорил. Тот, кто стоит за этим, справедливо рассудил, что Пеллерини вряд ли он встанет из могилы, чтобы возразить на эту ложь.

— Я все-таки поставлю на поэта, а не на монаха, — сказал регент, словно они обсуждали скачки или соколиную охоту. — Пеллерини мог сказать все, что угодно — он, как вы правильно говорите, знал, что ему уже не придется отвечать за сказанное. А монах — это совсем другое дело... Из него сейчас всю душу вытрясут. Не говоря уже о том, что за такое заявление запросто можно поплатиться жизнью. Так что, думаю, он верит в то, что говорит... Он же, в конце концов, церковник, а не врач. Откуда ему знать, кто бредит, а кто говорит разумно, или отличать помешанного человека — от здорового рассудком?.. Меня больше раздражает не этот монах, а епископ из Келермеса. Как по мне, он просто идиот. Вы уж простите мою прямоту, кузина. Написать нам это истеричное письмо вместо того, чтобы спокойно и без шума разобраться с этим делом — такое способен сделать только человек из духовенства. Они там вообще, по-моему, не видят разницы между видениями, бредом и реальностью. Какая-нибудь деревенская кликуша говорит, что видела Спасителя в огне у себя под кроватью — и они уже готовы завопить о чуде. А потом, начав вопить, настаивают на своем, лишь бы не признавать своих ошибок и не выглядеть болванами...

Грейг стиснул кулаки. Франциск откровенно наслаждался, вплетая в свою "сочувственную" речь один оскорбительный намек за другим, а под конец уже почти открыто угрожая королеве.

— Кто расследует смерть Гвидо Пеллерини? — неожиданно спросила Жанна. В отличие от Бьянки, она не собиралась сохранять спокойствие. Она смотрела на Франциска с откровенной ненавистью, и вопрос ее прозвучал резко, как удар кулаком по столу. Регент, привыкший, что говорить в полный голос — исключительно его прерогатива, а Бьянка и Жанна, как и остальные дамы при дворе, всегда разговаривают, искусственно понижая голос и смягчая свои интонации, заметно растерялся.

— Расследует?.. — повторил он.

— Конечно, — процедила Жанна. — Напишите епископу Келермеса, чтобы они немедленно начали расследование, если это до сих пор не сделано. А заодно спросите, почему они не сделали этого сразу. Когда утверждают, что покойник выступил с подобным заявлением, то начинать следует именно с этого.

— Действительно, — сказала Бьянка, словно оттеняя своим ровным и спокойным тоном резкость дочери. — Пускай осмотрят тело Пеллерини, убедятся, что он умер не от яда. Мы пришлем к ним из столицы наших дознавателей. В том числе — Алоизо Мориа, он самый знающий и опытный алхимик среди всех, кого я знаю.

— Вы предлагаете... осквернить тело Пеллерини? — спросил регент, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.

— Не обязательно. Думаю, для начала Мориа будет достаточно обычного наружного осмотра. Может быть, ему понадобится прядь волос или ороговевшие ткани покойного — я подразумеваю его ногти. Но, если у Мориа появятся веские основания считать, что Пеллерини был отравлен или вообще погиб не от естественных причин — тогда, конечно, ради установления истины может потребоваться вскрытие. Епископ, который готов ради важного дела разрешить нарушить тайну исповеди, несомненно, должен ради прояснения этого дела допустить и менее значительное нарушение...

— Но... я не совсем понимаю... какое отношение причины смерти Пеллерини имеют к его бредовым заявлениям?

— Не понимаете? — Грейг часто слышал эту интонацию, и, даже стоя за спиной у королевы, знал, что Бьянка сейчас выразительно приподнимает брови. — Ну, я так полагаю, связь тут самая прямая. Если кто-то намеревался приписать Гвидо такое заявление, то для начала было нужно, чтобы Пеллерини умер — живой, он бы никогда не подтвердил такую ложь. Следовательно, если покойный был отравлен — то можно считать доказанным, что он вообще ничего подобного не говорил. А уже после этого стоит заняться тем монахом. Кстати, нам нужно поручить этого монаха особому вниманию городских властей. Будет очень некстати, если он случайно поскользнется и сломает себе шею, или поперхнется рыбьей костью, или тоже неожиданно подхватит воспаление. Так что пусть уж они там позаботятся о том, чтобы он был жив и здоров, и мог отвечать на вопросы, когда мы начнем расследование.

Грейг никогда еще не гордился Ее величеством и Жанной больше, чем в тот день.

Теперь уже всем было ясно, что между Франциском и партией королевы идет борьба не на жизнь, а на смерть. Алессандро Молла не отходил от королевы ни на шаг. Жанна отказывалась покидать покои матери. За общим столом обе ничего не ели, ссылаясь на неважное самочувствие, а еду покупали в городе, причем доставкой провианта занимались люди Риу. Не доверяя дворцовой страже, которой теперь платил регент, Ульрик усилил охрану Ее величества солдатами, которых он отобрал сам. Франциск и раньше знал, что Ульрик был сторонником Ее величества, но раньше Риу неизменно делал вид, что он искренне верит в то, что регент заботится об интересах снохи и племянницы. Теперь же он открыто показал, что он считает регента способным навредить Бьянке или Ее высочеству. Грейг был этому рад. Ему смертельно надоело делать вид, что регент, которого он ненавидел, просто неприятный человек, а не их враг.

Было начало февраля, и нужно было как-то продержаться до весны. Когда растает снег на горных перевалах, Бьянка вызовет в столицу тальмирийцев, которые сумеют обеспечить безопасность королевы-матери и леди Жанны. Множество известных и уважаемых людей, которые в течение последних десяти лет вели дружбу и переписку с королевой, теперь активно выступили на ее защиту. Художник, расписывавший личные покои короля и королевы, говорил о глубокой любви, доверии и близости между Бьянкой и ее мужем. Поэты подняли на смех слова о том, что знаменитый на всю Алезию венок сонетов, который покойный Пеллерини посвятил королеве Бьянке, был свидетельством любовной связи между ними. Чтобы опровергнуть эти слухи, каждый из них предъявил венок сонетов, написанный им примерно в то же время — они тогда объявили состязание на титул лучшего поэта, и договорились, что каждый, кто претендует на это звание, должен до новолуния сочинить и предъявить остальным венок сонетов, посвященных королеве. Сохранился даже торжественно-шутливый манифест, подписанный участниками состязания — поскольку, мол, они тут соревнуются не в том, кто больше предан своей даме сердца или больше обезумел от любви, а в том, кто умеет лучше писать стихи, они торжественно решили посвятить сонеты не своим возлюбленным, а просто самой умной и талантливой из женщин, которая удостоила их своим покровительством.

В общем, Грейгу казалось, что дела идут на лад, и что чаша весов клонится в их сторону.

Готовясь к публичному разбирательству, Бьянка целыми днями писала и редактировала речь, в которой подробно рассказывала о своем замужестве и о своей дружбе с Гвидо Пеллерини, подробно перечисляя обстоятельства их встреч и имена свидетелей, которые могли бы пролить свет на обстоятельства каждой из этих встреч. Регент, который сам брался за перо разве что для того, чтобы написать письмо очередной любовнице, не отдавал себе отчета в том, что человек, который, как Ее величество, ведет дневник с самого детства, может, опираясь на эти записи, детально описать события, произошедшие за много лет до этого. Помимо этого, Бьянка писала письма тем, кто мог бы подтвердить ее слова перед епископом из Келермеса. О монахе, который оклеветал Ее величество, пока что ничего не было слышно, но Грейг надеялся, что его показания скоро сочтут достаточно подозрительными, чтобы вздернуть мерзавца на дыбу и начать задавать совсем другие вопросы — вроде, например, того, кто подослал его к постели умирающего Пеллерини и кто поручил ему выступить с ложью о фальшивой исповеди.

Так что, когда Ульрик растолкал его среди ночи, Грейг был готов к чему угодно, только не к тому, что рыцарь скажет :

— Ее величество скончалась.

— Что?! — выкрикнул Грейг.

— Отравление. Агуанти, быстро действующий тальмирийский яд. Вчера пришло письмо, в котором королеву-мать вызывают в Келермес для исповеди. Завтра объявят, что Бьянка приняла яд, чтобы избежать этой поездки.

Грейг чувствовал, что сердце у него колотится где-то под горлом, словно хочет выпрыгнуть наружу. Ульрик разбудил его слишком внезапно, посреди какого-то сна, обрывки из которого все еще плавали у Грейга в голове, и он чувствовал себя слишком сильно ошарашенным, чтобы почувствовать скорбь — ему просто не верилось, что королевы Бьянки больше нет.

— Но как они смогли...

— Причастие, — коротко бросил Риу. — Во всяком случае, другого объяснения я не вижу. Одевайся, быстро. Возьми теплую одежду и оружие.

Натягивая на себя рубашку и колет, Грейг вспомнил — королева в самом деле причащалась, готовясь к поездке в Келермес. Но если это в самом деле так, то, значит, регенту служит не только один фальшивый монах, который принял исповедь у Гвидо Пеллерини. Кто-то из церковников действительно поставил на Франциска и участвует в заговоре против Жанны.