|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
Через пару лет после того, как Грейг впервые появился при дворе, умер Его величество.
Из-за того, что он не мог ходить и проводил все свое время сидя или лежа, Людовик постоянно мучился болями в животе и плохим пищеварением, хотя ел он совсем немного и был очень избирателен в выборе пищи. Но в этот раз придворным с самого начала стало ясно, что болезнь Его величества была серьезнее, чем обычно. Людовик мучился сильными желудочными спазмами и резями, за которыми последовала рвота, и Грейг слышал, как слуги, убиравшие в покоях короля, перешептываются о том, что король бледен, как покойник, и в момент очередного приступа кричит от боли. Медик королевы полагал, что что-то, видимо, застряло у Его величества в кишках, но трудно было что-то утверждать наверняка — а состояние больного стремительно ухудшалось.
Королева Бьянка, несмотря на всю непрезентабельность болезни короля, сопровождающейся постоянной рвотой, распустила всех своих придворных и сидела у постели мужа. Пажи королевы, в том числе и Грейг, не зная, чем себя занять, шатались по дворцу, ловя обрывки слухов, и пытались угадать, насколько может быть опасно состояние больного.
Грейг не знал короля Людовика так хорошо, как знал его жену или даже принцессу Жанну. Но он понимал, что Бьянка и Жанна сейчас чувствуют себя примерно так же, как бы чувствовал себя он сам, если бы заворот кишок случился у кого-то из его домашних. Грейгу бы очень хотелось как-то поддержать Ее величество и Жанну в их беде, но он прекрасно понимал, что им сейчас не до него. И вообще — не до кого, кроме Людовика.
Грейг полагал, что Спасителю следовало бы прислушаться к молитвам Бьянки с Жанной и помочь Людовику — ведь он был именно таким, каким священники и авторы богословских трактатов призывают быть правителей, то есть — великодушным, не стремящимся жертвовать делами ради придворных увеселений (в которых он, впрочем, из-за своего увечья, и не мог принять активного участия), благочестивым и не мстительным.
Сторонники называли Его величество Людовиком Справедливым. Недоброжелатели прозвали его Луи Колченогим. Сам Людовик смеясь, заявлял, что Колченогий — это ещё далеко не худшее, что можно сказать про человека в его положении. "Королям льстят даже враги, — говорил он. — Вот про меня, к примеру, говорят так, как будто я хромой. Почему не Луи Безногий или не Луи Расслабленный?"..
Грейг надеялся, что Людовик поправится — но он ошибся. Промучившись трое суток кряду, Людовик испустил дух, успев перед смертью подписать указ о назначении Ее величества регентом до совершеннолетия наследницы. Грейгу и в голову не приходило, что кто-то может оспорить волю покойного короля, однако на следующий день собравшийся в спешном порядке Государственный совет поставил вопрос о том, может ли женщина править страной в условиях участившихся стычек с бескарцами, а также в свете призывов Воинствующей Церкви продолжить Священную войну на Архипелаге.
Выражая свое уважение к воле покойного Людовика, многие сановники, однако, замечали, что, что для Алезии будет куда лучше, если место регента в таких условиях займет Франциск, герцог Эссо и младший брат покойного Людовика. Сторонники Франциска говорили, что герцог Эссо имел военный опыт и успел в юности завязать кое-какие связи на Архипелаге.
Грейга это предложение поставило в тупик. Он не мог судить о времени, когда юный герцог Эссо участвовал в Священных войнах, но последние два года — с того дня, как он приехал в Ньевр вместе с Ульриком — Франциск все время находился при дворе, и занимался он все это время исключительно охотой, флиртом с дамами или участием в турнирах и различных состязаниях. Как можно предпочесть такого человека Бьянке, все эти годы занимавшейся наряду с мужем повседневным управлением страной — Грейг осознать не мог. Это не говоря уже о том, что герцога Франциска, в отличие от Ее величества, никто не называл одним из самых образованных людей эпохи, и Грейг никогда не слышал, чтобы кто-то восторгался его знаниями или же его умом — а ум Ее величества хвалили самые известные поэты, богословы, инженеры и юристы на материке.
Вопреки аргументам о своем военном опыте, который должен помочь в разрешении конфликтов в приграничье, Франциск вовсе не был действующим военачальником вроде Ульрика и никак не участвовал в сражениях вроде того, в котором Ульрика год назад ранили стрелой. Так что, пока вельможи один за другим выступали за кандидатуру герцога Эссо, затерянный среди сторонников Ее величества Грейг вообще не мог взять в толк — о чем говорят все эти люди. Все, что они говорили, было, с его точки зрения, абсурдно — но почему-то никто из этих зрелых, а порой и убеленных сединами людей не сознавал того, что было очевидно для Грейга в его неполные четырнадцать.
Когда советники решили сделать перерыв, чтобы распахнуть окна и проветрить зал, где, несмотря на мартовский прохладный день, сделалось слишком душно, и люди стали ходить туда-сюда — кто для того, чтобы выпить бокал вина, а кто, наоборот, чтобы добраться до отхожего места — Грейг придвинулся к креслу, на котором сидела Жанна (бледная, серьезная, со сжатыми в строгую линию губами) и чуть слышно прошептал ей: "Что они несут?.. Он вообще не делал ничего полезного. Не участвовал ни в каких делах. Не воевал. Нужно быть идиотом, чтобы захотеть его на место вашей матери!"
На скулах Жанны проступили желваки.
"Им достаточно того, что он мужчина" — бросила она, и ее голос прозвучал так неприязненно и резко, как будто Грейг был ее врагом. Грейг почувствовал себя задетым этой злостью в её голосе — ведь он, наоборот, всецело был на стороне Ее величества, так с какой стати Жанне вздумалось срываться на него? Не виноват же он, что он — всего лишь паж, и его мнения никто не спрашивает! Ульрик вот в течение всего собрания только и делает, что защищает интересы королевы, и Грейг поступил бы точно так же, если бы только кто-нибудь собирался предоставить ему слово...
Но потом, когда он уже отошел от Жанны и заново занял свое место в свите королевы, Грейгу вдруг пришло на ум, что Ульрик, который на протяжении последней пары часов, действительно, активно выступал в поддержку Бьянки, всякий раз делал упор на том, что регентство должно отойти к ней по завещанию Людовика, и что, к тому же, королева-мать гораздо лучше позаботится об интересах их с Людовиком наследницы, чем дядя Жанны.
Ульрик не сказал — "у королевы Бьянки больше опыта".
Он не сказал — "она умнее и больше способна к управлению страной".
И уж подавно не сказал — "вы не хотите ее только потому, что она женщина, все остальные преимущества — на ее стороне".
Так что, в каком-то смысле, Жанна имела полное право злиться. Сторонники ее матери в этой борьбе играли в ту же самую игру, что и ее противники.
Все эти люди посчитали бы недопустимой грубостью открыто заявить, что Франциск, который занимался исключительно охотой и турнирами, и который при жизни брата совершенно не стремился обременять себя государственными делами и не занимал никаких важных должностей, гораздо менее способен править, чем Ее величество, которая занималась решением государственных вопросов каждый день. Скажи кто-нибудь из присутствующих что-то в этом роде — Франциск назвал бы это оскорблением, и это неизбежно привело бы к крупной ссоре или даже поединку.
А вот открыто обсуждать вопрос о том, что Бьянка куда менее способна разобраться с конфликтами в приграничье только потому, что она женщина — это никому не казалось оскорбительным и грубым. Королеве (как и самой Жанне) полагалось слушать такие рассуждения с вежливой улыбкой.
Грейг спросил себя, осознает ли Ульрик, что он защищает королеву-мать совсем не так, как следует, или же отец просто не сознает, что с его аргументами что-то не так?.. Да нет, не может быть, чтобы он ничего не понимал. В конце концов, Ульрик неоднократно восхищался умом королевы в разговорах с Грейгом — так что ему мешает повторить те же свои слова прямо сейчас? Почему превозносить ум королевы в приватной беседе — в порядке вещей, а сказать то же самое на регентском совете — неуместно?
Нет, определенно, Грейг на месте Бьянки не хотел бы, чтобы его сторонники защищали его интересы так, как Ульрик — интересы королевы-матери. Так что Жанна была права... права. Он бы на ее месте тоже злился и чувствовал себя преданным.
До брака с Людовиком Бьянка была королевой западного королевства Тельмар, и итогом их брака стало объединение Тельмара и Алезии. После того, как Государственный совет большинством голосов назначил регентом Франциска, Бьянка — в принципе — могла оставить Ньевр, вернуться в Тельмар и править там, как до замужества. Быть королевой Алезии Бьянка перестала, но королевой Тельмара она оставалась бы до самой смерти — пока власть не перешла бы к Жанне, завершив тем самым начатое ещё до ее рождения объединение Алезии с Тельмаром. Но Бьянка не захотела уезжать, а предпочла остаться в Ньевре, рядом с дочерью — хотя это и означало променять власть королевы, полновластно управляющей своим двором, на скромный титул королевы-матери при дворе регента.
Трудно сказать, был ли Франциск доволен тем, что Бьянка не уехала. С одной стороны, это вроде бы избавляло его от возможных осложнений в отношениях с Тельмаром. С другой стороны, герцог Эссо с первых же дней своего регентства вел себя так, как будто при его дворе Бьянка стесняла его куда больше, чем в Тельмаре.
Часть своих придворных королева Бьянка вынуждена была распустить, поскольку суммы, выделявшиеся из казны на ее личный двор, были резко сокращены. Многие из придворных, находившихся на службе королевы, теперь перешли на службу к регенту. Ульрику предложили сделать Грейга шталмейстером, но рыцарь вежливо сказал, что его сын для такой роли ещё слишком молод. Будет плохо, если мальчик неполных четырнадцати лет станет распоряжаться штатом слуг, бывших значительно старше него. Грейг остался пажом — и продолжал служить Ее величеству, как он упорно звал про себя королеву-мать.
Бьянка почти ничем не могла вознаградить его за преданность, но Грейг в итоге чувствовал себя вознагражденным. Во-первых, королева теперь уделяла ему гораздо больше времени, и обращалась с Грейгом так, как будто бы он был не просто пажом, пусть и пользующимся ее особым расположением, а родственником королевы, кем-нибудь вроде её племянника. Во-вторых, Грейг теперь гораздо больше виделся с наследницей, которую Бьянка старалась побольше держать при себе. А в-третьих, Алессандро Молла теперь уделял ему почти все свое внимание, и они занимались через день, по нескольку часов, причем — только вдвоём.
Всех остальных учеников Молла лишился. Регент предложил Алессандро щедрый пансион и хотел отправить к мастеру меча несколько молодых людей из своей свиты, но Молла независимо ответил, что он обучает только тех, кого его вниманию поручит королева-мать. Он не учитель фехтования, а Клинок Королевы, боец и телохранитель королевы Бьянки. После этого дерзкого заявления Молла попал в опалу, а большая часть его бывших учеников сочли за лучшее больше не посещать его уроки, чтобы не раздражать регента. В итоге их наставник сосредоточил все свое внимание на Грейге, и за несколько следующих месяцев Грейг достиг большего, чем за пару последних лет.
Молла как будто бы поставил себе целью на его примере заставить всех прочих трусов — тех, кто испугался посещать его занятия, чтобы не вызвать недовольство регента — пожалеть о том, чего они лишились, и теперь он щедро делился с Риу такими секретами своего мастерства, которым он никогда не обучал их в прошлом. Грейг был этому рад, но еще больше радовался тому, что Молла наконец-то перестал видеть в нем еще одного мальчишку, посещавшего его уроки, и стал относиться к нему почти дружески. После принцессы Жанны, Ульрика и королевы, Молла стал для Грейга самым близким человеком при дворе.
Однажды, возвращаясь после тренировки с Моллой, Грейг наткнулся в коридоре на группу молодых людей, которые о чем-то болтали и смеялись. Грейг услышал имя Бьянки и, нахмурившись, остановился — ему совершенно не понравилась та интонация, с который в этой компании упомянули королеву. Он уже начал понимать, что эти молодые люди — большая часть которых принадлежала к свите регента — собрались здесь, чтобы посплетничать и посмеяться над Ее величеством. Но ему даже в голову не приходило, как далеко они могут зайти.
Когда Грейг подошел к поближе, говорил Ульфин — хорошо знакомый Грейгу парень, бывший на два года старше его самого, и еще полгода назад бывший его партнером на уроках Моллы. От Ульфина Грейг никаких особых пакостей не ждал, поскольку его родичи принадлежали к той части придворных, которые старались держать нейтралитет, не примыкая ни к партии королевы-матери, ни к сторонникам регента. Так что Грейг не поверил собственным ушам, когда услышал :
— А вы помните, как королева вместе с Гвидо Пеллерини переводила "Эрминию" с древнеимперского?.. Богоугодное, похоже, было дело — за целых шесть лет в браке им с Людовиком не удалось зачать ни одного ребенка, а тут, после этих поэтических занятий, Бог тут же послал Ее величеству наследницу. Я видел как-то раз калеку, который не мог двигать ногами, совсем как Людовик. У того калеки все, что ниже пояса, было как мертвое. Не только ноги, но и все мужские органы. Покойному королю повезло, что он, несмотря на свое увечье, смог в конце концов зачать ребенка. Кто-нибудь, конечно, скажет, что по виду Жанна — тальмирийка безо всяких примесей, но ведь чего на свете не бывает?
Дальше Грейг слушать не стал. Он бросил на пол заскорузлые от пота краги, которые нес в руках, подошел к Ульфину и хлопнул его по плечу. А когда тот удивленно обернулся, ни слова не говоря, ударил его в нос, так что на чисто подметенный пол брызнула кровь. Ульфин, налетевший на кого-то из своих недавних слушателей, кажется, даже не сразу понял, что произошло — зато потом он зарычал от ярости и боли и набросился на Грейга.
Полгода назад Грейг бы, пожалуй, проиграл более рослому и сильному противнику, но после индивидуальных тренировок с Моллой Ульфин был для него не соперником. Грейг легко ушел от удара, врезал Ульрику под дых, и прежде, чем тот вспомнил, как нужно дышать, подсечкой свалил его с ног, уселся сверху, притиснув руки противника к его бокам, и встряхнул Ульфина за ворот.
— Ну давай, Ульфин. Повтори, что ты сказал, — недвусмысленно отводя правый кулак назад, предложил Грейг. Из носа Ульфина по-прежнему текла кровь, и по его глазам было понятно, что повторять сказанное ранее ему совсем не хочется.
— Не хочешь, значит, — кивнул Грейг. — Тогда повторяй вот что — "я лживое трепло, подонок, клеветник и трус". И громко — так, чтобы все слышали!
Он чувствовал, что друзья Ульфина застыли в нерешительности. Они могли бы вступиться за своего товарища — все вместе они без труда управились бы с Грейгом, — но все понимали, что Ульфин в своих рассуждениях о королеве зашел слишком далеко, и, если вся эта история станет известна, то неприятности будут у всех, кто окажется связан с этим делом. Так что они оставались на своих местах и ни во что не вмешивались, сделав вид, что все происходящее касалось только Ульфина и Грейга, а они тут были совершенно ни при чем.
Ульфин дернулся, пытаясь высвободиться, убедился, что Грейг держит его крепко, и в глазах у него появилось затравленное выражение. Но он все равно просипел:
— Пошел ты, Риу...
Грейг секунду помедлил — и ударил своего противника в уже разбитый нос. Ульфин под ним конвульсивно дернулся — и заорал. Кровь, брызнувшая от удара, долетела даже до лица Грейга, и его замутило. Хотелось подняться на ноги, уйти как можно дальше и умыться. Но вместо этого Грейг схватил Ульфина за шиворот и яростно встряхнул.
— Повторяй!.. — прорычал он.
На сей раз Ульфин сдался — видимо, решил, что еще одного удара в нос ему не выдержать.
— Я лживое трепло... — гнусаво пробормотал он.
— Подонок, — сказал Грейг.
— Подонок...
— Клеветник. И трус.
— Да, клеветник и трус! Все, что тебе угодно. Слезь с меня.
Грейг встал, только сейчас почувствовав резкую боль в рассаженных костяшках. Ульфин злобно смотрел на него.
— Ты ненормальный, Риу. Тебя на цепи надо держать, — выплюнул он, явно почувствовав, что Грейг больше не станет его бить.
Грейг не ответил. Ему совершенно не хотелось о чем-нибудь разговаривать с Ульфином. Кроме того, сейчас он не был до конца уверен в том, что тот неправ. Может быть, он и в самом деле ненормальный. Когда Грейг думал о том, что он только что сделал — это совершенно не казалось ему разумным или нормальным поведением. Но в то же время — Грейг ни о чем не жалел.
Грейг полагал, что этим его стычка с Ульфином и кончится. Сам он не собирался кому-то рассказывать о драке, и не сомневался в том, что Ульфин тоже промолчит. Ему, может быть, и хотелось бы, чтобы Грейг поплатился за его разбитый нос и за то унижение, которое он пережил на глазах у своих друзей, но в его положении он сейчас должен не о мести думать, а молиться, чтобы Грейг не стал болтать о том, что слышал. Иначе разбитым носом дело не окончится. За его наглые слова о королеве с него шкуру спустят, если только сразу же не отошлют домой, подальше от двора.
Однако Грейг ошибся. За обедом, который теперь обычно проходил в покоях регента, Франциск внезапно обратился к Бьянке и сказал, что он получил жалобу на юношу из ее свиты, Грейга Риу, жестоко избившего другого мальчика.
Грейг, стоявший за креслом королевы, ощутил, что у него отвисла челюсть. То, что кто-то жалуется на случившееся королеве, показалось ему таким диким, что он даже не особо удивился, что он оказался "юношей", а шестнадцатилетнего Ульфина назвали "мальчиком".
Бьянка сдержанно сказала, что ей ни о чем подобном не известно. Королева явно не желала углубляться в эту тему, но регент настаивал. Тогда Бьянка, слегка отодвинув свое кресло от стола, подняла голову и спросила у Грейга, что он может сказать об этой истории. Действительно ли он кого-то бил, и если да, то почему?
Грейг посмотрел на королеву, потом перевел взгляд на Франциска — и ему почудилось, что в темных глазах регента застыло нетерпение. Он вдруг подумал, что Франциск, пожалуй, хорошо осведомлен об истинной причине ссоры — и ему не терпится послушать, как Грейг повторяет оскорбительную сплетню королеве Бьянке. Тогда он сказал :
— Я шел с урока фехтования и наткнулся на Ульфина, который был с компанией своих друзей. Мы с ним давно не ладим, так что, когда я услышал, что они смеются, я решил, что они говорили обо мне. Ну вот я и ударил его в нос, а после этого мы просто подрались. Не знаю, кто там говорит, что я его избил, но этот Ульфин на два года старше, так что, думаю, он был вполне способен себя защитить.
Лицо у регента побагровело. Он, должно быть, понял, что его затея провалилась.
— Это неслыханно, — отбросив полотняную салфетку, которую он держал в руках, сказал Франциск. — Этот ваш паж, Грейг Риу, совершенно обнаглел. Мне кажется, вам следует уделить этому особое внимание.
Бьянка едва заметно повела плечом.
— У Грейга есть отец. Я думаю, сир Ульрик разберется с этим делом лучше, чем кто бы то ни было другой...
— Само собой, Ваше величество, — наклонив голову, заверил его сюзерен.
Грейг попытался поймать его взгляд, чтобы понять, что он об этом думает, но Ульрик старательно избегал смотреть на сына. После обеда Риу грубо дернул его за плечо, чтобы тот следовал за ним, и Грейг почувствовал себя довольно мерзко, выходя из зала под злорадным взглядом регента. Франциск, должно быть, полагал, что, раз уж паж Ее величества нарушил его планы, он, по крайней мере, теперь жестоко поплатится — не за разбитый нос дурака-Ульфина, а за то разочарование, которое его уклончивый ответ доставил регенту.
Пока сир Ульрик быстро и размашисто шагал по лестницам и коридорам, он не сказал ему ни слова и ни разу даже не оглянулся, чтобы посмотреть, идет ли Грейг за ним. Это удивило Грейга, потому что раньше Ульрик, даже сильно разозлившись на какую-нибудь его выходку, все-таки неизменно интересовался тем, почему он поступил подобным образом. Но, с другой стороны, вплоть до сегодняшнего дня Ульрику никогда не приходилось краснеть за него перед всем двором...
Грейг привык думать, что он не боится боли. Ни Саймон, ни Ульрик никогда его не били, но случаев испытать свое терпение у него и без этого бывало предостаточно — разбитый в драке нос, удары тренировочным мечом, вывихи, растяжения... В конце концов, ему хватило силы воли не кричать даже тогда, когда у него загноился нарыв на ступне, и королевский лекарь сперва вычистил гноившуюся рану при помощи бритвенно-острого ланцета, а потом прижег огнем. Останься бы он тогда один на один с тем лекарем, он бы, наверное, орал, как резанный — но Ульрик, как назло, тогда так сильно испугался за него, что торчал над душой у лекаря во время этой жуткой операции, и Грейг, хотя и был в то время на два года младше, чем сейчас, из гордости молчал, хотя ему едва не стало дурно. И сейчас Грейг полагал, что беспокоиться насчет того, что Ульрик способен с ним сделать в наказание за драку с Ульфином, было бы просто глупо. И все-таки в тот момент, когда Ульрик втолкнул оруженосца в свою комнату и с грохотом захлопнул дверь у себя за спиной, Грейгу помимо воли сделалось не по себе.
— Что у вас там произошло — на самом деле? — резко спросил Ульрик.
Грейг заколебался. Отец — это, разумеется, не регент. Но если он сейчас начнет объяснять, что Ульфин оскорблял принцессу Жанну, то не будет ли это выглядеть так, как будто бы он просто испугался и теперь оправдывается, чтобы Ульрик его не поколотил?..
Впрочем, судя по виду Ульрика, который возвышался над своим оруженосцем, скрестив руки на груди, рыцарю не особенно хотелось его бить. Мгновение спустя Грейг понял, почему :
— Он что-нибудь сказал... про твою мать? — спросил Ульрик как будто через силу.
Ну конечно... что еще он мог подумать! Разумеется, если бы Ульфин стал трепаться о его происхождении, Грейг бы ему врезал. И отец, конечно, понимал, что, если бы дошло до разбирательства, Грейг предпочел бы взять всю вину на себя, чем перед всем двором напоминать о том, что он бастард, позорить сэра Ульрика и повторять чьи-то паскудные слова о своей матери.
У Грейга даже на мгновение мелькнула соблазнительная мысль соврать. Ульрик не станет требовать подробностей, достаточно просто кивнуть — и вопрос о его проступке будет закрыт. Но Грейгу стало жаль своего собеседника. Судя по сумрачному выражению его лица, Ульрик сейчас думал о том, что Грейг вынужден расплачиваться за его ошибки.
— Нет, монсеньор. Про мою мать он ничего не говорил, — заверил он.
— А про кого он тогда говорил? Только не надо врать, что он чем-то задел лично тебя. К тебе цепляются последние два года. Если бы ты был способен сломать кому-нибудь нос из-за простых насмешек, то это случилось бы гораздо раньше, — мрачно сказал Ульрик.
— Он говорил про леди Жанну, — сдался Грейг. — Что она совершенно не похожа на отца... Что покойный король из-за своей болезни вообще не мог иметь детей, а королева-мать вела слишком тесную дружбу с Гвидо Пелерини. Ульфин намекал, что их совместная работа над переложением "Эрминии" стихами было исключительно предлогом, чтобы проводить побольше времени вдвоем... и что недаром у принцессы Жанны, в отличие от ее отца, такие чисто тальмирийские черные волосы и темные глаза. Я сперва думал — да как он посмел?.. Но, когда регент устроил это разбирательство при всем дворе, как будто у него нет других забот, кроме какой-то драки между слугами, мне пришло в голову, что Ульфин вообще-то не такой храбрец, чтобы шутить такие рискованные шутки просто ради собственного удовольствия. Он сплетничал о леди Жанне, потому что ему разрешили или даже приказали о ней сплетничать. И я решил, что, если я скажу, из-за чего случилась драка, то получится, что вышло так, как регент и хотел — Ульфина показательно накажут, но все будут обсуждать эту историю и так или иначе вспоминать о том, что он сказал. Поэтому я решил ничего не объяснять.
— Я смотрю, иногда ты все-таки способен думать головой. Спасибо и на том, — процедил Ульрик. И, что-то прикинув про себя, сказал — К ужину сегодня не выйдешь. И вообще весь остаток дня проведешь в этой комнате. Все должны думать, что я тебя отлупил, и ты отлеживаешься после порки. Завтра, когда будешь выполнять свои обычные обязанности, потрудись изображать человека, которому даже ходить больно. Понял, болван?..
Грейг ясно видел, что, хотя Ульрик и обругал его болваном, он был зол совсем не на него. По правде говоря, Грейг никогда еще не чувствовал себя настолько солидарным с Риу. Теперь он точно знал, что у них с Ульриком есть общий враг, причем — по-настоящему могущественный и опасный враг, а не кто-нибудь вроде его давних недругов.
Почувствовать себя на одной стороне было на удивление приятно. Грейг, не сдержавшись, улыбнулся Ульрику, как будто тот был кем-то из его приятелей, с которыми они задумали какую-то очередную опасную выходку.
— Спасибо, монсеньор, — сказал он рыцарю. И тут же, осознав, что его сюзерен может решить, что он жалеет о своем поступке, упрямо добавил — Но если Ульфин... или кто-нибудь другой... снова посмеет что-нибудь сказать про леди Жанну, я сделаю то же самое, что и сегодня.
Ульрик нахмурился, глядя на своего наглого оруженосца безо всякой теплоты.
— Мне что, действительно тебя побить, чтобы ты понял?
— Думаете, поможет?.. — дерзко спросил Грейг. — Сайм никогда не позволял никому дурно говорить о вас или о моей матери. И я никому не позволю оскорблять мать Её высочества или ее саму.
Сир Ульрик несколько секунд смотрел ему в лицо — так пристально, что Грейг в конце концов не выдержал и отвел взгляд, хотя и не жалел о своей откровенности. Он был уверен в том, что прав, и полагал, что Ульрик тоже это знает, даже если это ему не по вкусу.
— Да, я смотрю, побоями из тебя дурь не выбьешь, — сказал Риу сухо. — Значит, вернешься домой, к отцу... Раз ты считаешь, что принесешь леди Жанне больше пользы, если встанешь в позу и заставишь меня тебя отослать, чем если у нее при дворе будет ещё один сторонник, то можешь идти собирать вещи. Королеве Бьянке и принцессе Жанне пользы никакой, но зато ты сможешь потрафить своей гордости. А это, разумеется, куда важнее. И гораздо легче.
Грейг поморщился. Как это взрослым людям вроде Ульрика удается вечно все вывернуть наизнанку и внушить самим себе, что какой-нибудь откровенно недостойный и дурной поступок — скажем, промолчать, когда кто-нибудь станет оскорблять твоего друга — может быть как раз проявлением заботы о том самом друге? Это же полная чушь...
— Я буду осторожен, — сказал он.
Ульрик прищурился.
— Это не то обещание, которое я хочу от тебя услышать.
— Но это все, что я могу пообещать, — упрямо сказал Грейг.
Рыцарь вздохнул.
— Не будь ты почти точной моей копией, я присягнул бы на Писании, что ты сын Сайма, а не мой, — устало сказал он.
Если бы кто-то слышал их со стороны, он, вероятно, посчитал бы это замечание его отца — свидетельством полного разочарования, но Грейг, знавший, как Ульрик относился к Саймону, почувствовал себя польщенным. Он, в отличие от посторонних, понимал, что это комплимент.
* * *
Ульфином дело не закончилось. Немного погодя в Ньевре появился анонимный памфлет, в котором повторялись те же сплетни про королеву-мать и Гвидо Пеллерини, который якобы был ее любовником. Автора памфлета искали, и на первый взгляд даже усердно, но Грейг нисколько не удивился, что расследование этого дела кончилось ничем. В разгар этих притворных поисков Грейг даже дразнил себя мыслью, что было бы здорово публично обвинить в создании памфлета Ульфина. Сказать, что он, мол, слышал от Ульфина эту сплетню еще до того, как памфлет против Бьянки разошелся в списках — значит, это он, кому еще?.. Вот бы они все поплясали — и сам Ульфин, и его хозяева, и даже регент. Извивались бы, как уж на сковородке.
Грейг поделился этой мыслью с Ульриком, но Риу, немного подумав, отверг этот план.
— Это бессмысленно. Ее Величеству и леди Жанне это не поможет, а делать что-то подобное только ради того, чтобы напугать и разозлить Франциска — просто глупо.
— Ну, а что он сделает?.. — с вызовом спросил Грейг. — Ему же ведь придется делать вид, что он тут ни при чем.
— В том-то и дело — я не знаю, что он может сделать, — парировал рыцарь. — Умный человек на месте регента просто сделал бы вид, что он не верит ни единому твоему слову. Он бы сказал — и был бы прав — что после ссоры с Ульфином ты публично заявил, что вы дрались из-за того, что Ульфин посмеялся над тобой. Ты тогда перед всем двором сказал, что вы давно не ладите. Так что теперь ты просто решил ему отомстить. Как думаешь, чью версию бы поддержали свидетели вашей ссоры?.. Так что тебя выставили бы лжецом, а потом вынудили меня отослать тебя домой. Но это — то, как действовал бы умный и вдобавок хладнокровный человек. Не поручусь за то, умен ли регент — королева, например, считает его редкостным болваном, но я полагаю, что они с ней просто понимают под "умом" слишком разные вещи, чтобы правильно оценить ум друг друга... Но вот хладнокровием и выдержкой Эссо точно не обладает, так что может повести себя непредсказуемо. К примеру, попытаться от тебя избавиться. Или, наоборот, велеть кому-нибудь прикончить Ульфина, пока тот не запаниковал и не выдал имена истинных виновников. На Ульфина мне, если честно, наплевать, но, даже если регент посчитает, что сейчас проще и безопаснее избавиться от Ульфина, а не от тебя — а это далеко не факт, — то ты после такого из раздражающего мальчишки превратишься для Франциска в настоящего врага. И я вместе с тобой. Франциск не может не понять, что я уж точно не считаю, что этот прыщавый Ульфин в состоянии самостоятельно придумать и распространить подобный текст. Тут явно потрудился профессионал — какой-нибудь продажный щелкопер, которому хорошо заплатили за его галиматью.
Грейг вынужден был согласиться с тем, что Ульрик прав. С тех пор, как началась эта история, Риу держался с ним иначе, чем до этого — как будто бы теперь, когда они совместно защищали интересы Жанны против регента, Грейг разом повзрослел в его глазах. Случись это в каких-нибудь более приятных обстоятельствах — Грейг бы, пожалуй, чувствовал себя польщенным тем, что Риу теперь разговаривает с ним, как с равным.
А сплетни множились, росли, как снежный ком. Сопровождая наследницу в городе, Грейг теперь постоянно замечал, что люди пристально разглядывают Жанну — ее оливково-смуглую кожу, ее черные глаза, густые и блестящие темные волосы... и каждый из них, вероятно, думал про себя, что она совершенно не похожа на Людовика, который имел светлые глаза и рано поседевшие каштановые волосы. Грейга это страшно бесило. Люди не могли не знать, что потомки южан почти всегда бывают смуглыми и темноглазыми, а светлые глаза и волосы у потомков южан встречались очень редко. Это как скрещивать черную гончую с коричневой — большая часть щенков в приплоде будет черными. Так с какой стати верить глупым сплетням? И почему не спросить себя — если король Людовик в самом деле неспособен был иметь детей, как утверждали сплетники, то почему он сам не удивился рождению дочери? Конечно, можно было скрыть измену собственной жены из самолюбия, но ведь еще совсем недавно те же люди восхищались тем, как преданны друг другу король с королевой, и до небес превозносили их любовь друг к другу. То есть они в самом деле полагают, что измена королевы не вызвала никакого охлаждения между супругами, при том, что Людовик прекрасно знал — не мог не знать! — о том, что королева забеременела от любовника? И да, конечно, в такой ситуации Его Величество, конечно, был бы только рад и дальше принимать известного поэта при своем дворе, разрешать ему выступать в покоях королевы и наследницы, и всячески превозносить его талант. Очень правдоподобно!..
Но людей ничуть не волновало то, что в захлестнувших Ньевр сплетнях вообще ничто ни с чем не вяжется. Грейг, если бы он ненавидел королеву Бьянку и стремился ее опорочить, постарался бы придумать что-то более правдоподобное. Но тот, кто подбил Ульфина болтать о королеве, тот, кто заказал, а после этого распространил лживый памфлет, похоже, разбирался в людях куда лучше Грейга. Например, он понимал, что им вовсе не нужно что-то убедительное — им нужно что-нибудь скандальное. Враг Бьянки с Жанной знал, что все охотно скатятся до полного идиотизма, лишь бы получить возможность чесать языком и обсуждать чужие личные дела. Приятно обсудить за кружкой пива сплетню про соседа или про жену соседа — но, наверное, еще приятнее, когда героем сплетен делаются люди, которым ты должен кланяться.
Иногда Грейг мысленно спрашивал себя, чего добивается Франциск. Люди, конечно, могут сплетничать о Жанне, но Людовик в своем завещании признал ее своей наследницей, и никакие сплетни этот факт не перевесят. Максимум — их можно было бы использовать, как повод для начала разбирательства. Но это глупо. На открытом судебном процессе выступят врачи, лечившие Людовика, и слуги, которые ухаживали за королем-калекой — и они, конечно, подтвердят, что покойный король способен был иметь детей. Пытаясь подкупить врачей и слуг, чтобы заставить их солгать, регент только поставит себя под удар — слишком многие люди знают правду, и среди них есть те, кто не испытывает никакой симпатии к Франциску, зато предан королеве Бьянке и ее наследнице. Они сразу расскажут о любой попытке подкупа или угроз, и лживость обвинений против королевы станет еще очевиднее.
Однако оказалось, что Грейг недооценил Франциска. Видимо, Ульрик был прав, когда сказал, что королева-мать напрасно считает регента болваном. Дураком Франциск и правда не был — просто область применения его способностей была совсем иной, чем у Ее Величества. Где нужно было разобраться с каким-то противоречием в законах, разработать меры по борьбе с неурожаем или, например, обсудить с архитектором план нового собора — то Франциск был настолько же бесполезен, как если бы королева попросила его помочь ей переложить имперские гекзаметры на современные катрены или поучаствовать в написании очередного философского трактата. Но в других вещах — перетянуть на свою сторону придворных в Государственном совете, или заставить весь Ньевр обсуждать сплетни о королеве — Франциск был вполне успешен. И, наверное, в этом есть своя логика. Собаки, например, значительно умнее пауков, но ни одна собака не сумела бы сплести хорошей паутины. И, пока Ее величество по доброй воле занималась повседневным управлением страной, тем самым избавляя регента от кучи дел, которые в противном случае потребовали бы его внимания, Франциск, по-видимому, тоже времени даром не терял. Гром грянул неожиданно для всех — даже для королевы и ее сторонников, которые провели весь последний год в постоянном напряжении.
Гвидо Пеллерини, выступавший в Келермесе, простудился, цитируя на открытом воздухе свои стихи. Простуда, которую поначалу посчитали несерьезной, перешла в воспаление легких, и довольно скоро стало ясно, что Пеллерини умирает. Скандал разразился на другой день после его смерти, так как исповедовавший умирающего монах обратился к Келермесскому епископу, настаивая, что те сведения, которые он узнал, слишком серьезны, чтобы хранить тайну исповеди, и он просит хранителей Негасимого Огня позволить ему говорить. Позволение было дано, и монах заявил, что Гвидо Пеллерини, умирая, каялся в греховной связи с королевой Бьянкой. Покойный также заявил — якобы заявил — что дочь Людовика была плодом этой преступной связи.
— Это неслыханно!.. — театрально негодовал Франциск, забыв о стынущем обеде и размахивая золотой двузубой вилкой, как сделал бы человек, который в пылу возмущения не в силах сдерживать себя. Грейг смотрел на него, стоя за спинкой кресла королевы, и чувствовал, что от злости ему трудно дышать. Он с удовольствием взял бы столовый нож, забытый регентом на скатерти, и воткнул бы его Франциску в горло. Может, это бы испортило то наслаждение, которое регент испытывал от обсуждения полученных из Келермеса писем. — Какой бред! У Гвидо Пеллерини, видимо, случилось воспаление не только легких, но и мозга. По его стихам нетрудно догадаться, что этот болван всю свою жизнь был в вас влюблен, кузина, — сказал он, кивая Бьянке. — Надо полагать, от лихорадки ему начало мерещиться, что все его фантазии о вас на самом деле были правдой...
— Я не думаю, что Пеллерини в самом деле говорил нечто подобное, — сказала королева, и Грейг восхитился тем, как ровно и спокойно звучал ее голос. — Нет ничего проще, чем оклеветать покойника и приписать ему слова, которых он не говорил. Тот, кто стоит за этим, справедливо рассудил, что Пеллерини вряд ли он встанет из могилы, чтобы возразить на эту ложь.
— Я все-таки поставлю на поэта, а не на монаха, — сказал регент, словно они обсуждали скачки или соколиную охоту. — Пеллерини мог сказать все, что угодно — он, как вы правильно говорите, знал, что ему уже не придется отвечать за сказанное. А монах — это совсем другое дело... Из него сейчас всю душу вытрясут. Не говоря уже о том, что за такое заявление запросто можно поплатиться жизнью. Так что, думаю, он верит в то, что говорит... Он же, в конце концов, церковник, а не врач. Откуда ему знать, кто бредит, а кто говорит разумно, или отличать помешанного человека — от здорового рассудком?.. Меня больше раздражает не этот монах, а епископ из Келермеса. Как по мне, он просто идиот. Вы уж простите мою прямоту, кузина. Написать нам это истеричное письмо вместо того, чтобы спокойно и без шума разобраться с этим делом — такое способен сделать только человек из духовенства. Они там вообще, по-моему, не видят разницы между видениями, бредом и реальностью. Какая-нибудь деревенская кликуша говорит, что видела Спасителя в огне у себя под кроватью — и они уже готовы завопить о чуде. А потом, начав вопить, настаивают на своем, лишь бы не признавать своих ошибок и не выглядеть болванами...
Грейг стиснул кулаки. Франциск откровенно наслаждался, вплетая в свою "сочувственную" речь один оскорбительный намек за другим, а под конец уже почти открыто угрожая королеве.
— Кто расследует смерть Гвидо Пеллерини? — неожиданно спросила Жанна. В отличие от Бьянки, она не собиралась сохранять спокойствие. Она смотрела на Франциска с откровенной ненавистью, и вопрос ее прозвучал резко, как удар кулаком по столу. Регент, привыкший, что говорить в полный голос — исключительно его прерогатива, а Бьянка и Жанна, как и остальные дамы при дворе, всегда разговаривают, искусственно понижая голос и смягчая свои интонации, заметно растерялся.
— Расследует?.. — повторил он.
— Конечно, — процедила Жанна. — Напишите епископу Келермеса, чтобы они немедленно начали расследование, если это до сих пор не сделано. А заодно спросите, почему они не сделали этого сразу. Когда утверждают, что покойник выступил с подобным заявлением, то начинать следует именно с этого.
— Действительно, — сказала Бьянка, словно оттеняя своим ровным и спокойным тоном резкость дочери. — Пускай осмотрят тело Пеллерини, убедятся, что он умер не от яда. Мы пришлем к ним из столицы наших дознавателей. В том числе — Алоизо Мориа, он самый знающий и опытный алхимик среди всех, кого я знаю.
— Вы предлагаете... осквернить тело Пеллерини? — спросил регент, который явно чувствовал себя не в своей тарелке.
— Не обязательно. Думаю, для начала Мориа будет достаточно обычного наружного осмотра. Может быть, ему понадобится прядь волос или ороговевшие ткани покойного — я подразумеваю его ногти. Но, если у Мориа появятся веские основания считать, что Пеллерини был отравлен или вообще погиб не от естественных причин — тогда, конечно, ради установления истины может потребоваться вскрытие. Епископ, который готов ради важного дела разрешить нарушить тайну исповеди, несомненно, должен ради прояснения этого дела допустить и менее значительное нарушение...
— Но... я не совсем понимаю... какое отношение причины смерти Пеллерини имеют к его бредовым заявлениям?
— Не понимаете? — Грейг часто слышал эту интонацию, и, даже стоя за спиной у королевы, знал, что Бьянка сейчас выразительно приподнимает брови. — Ну, я так полагаю, связь тут самая прямая. Если кто-то намеревался приписать Гвидо такое заявление, то для начала было нужно, чтобы Пеллерини умер — живой, он бы никогда не подтвердил такую ложь. Следовательно, если покойный был отравлен — то можно считать доказанным, что он вообще ничего подобного не говорил. А уже после этого стоит заняться тем монахом. Кстати, нам нужно поручить этого монаха особому вниманию городских властей. Будет очень некстати, если он случайно поскользнется и сломает себе шею, или поперхнется рыбьей костью, или тоже неожиданно подхватит воспаление. Так что пусть уж они там позаботятся о том, чтобы он был жив и здоров, и мог отвечать на вопросы, когда мы начнем расследование.
Грейг никогда еще не гордился Ее величеством и Жанной больше, чем в тот день.
Теперь уже всем было ясно, что между Франциском и партией королевы идет борьба не на жизнь, а на смерть. Алессандро Молла не отходил от королевы ни на шаг. Жанна отказывалась покидать покои матери. За общим столом обе ничего не ели, ссылаясь на неважное самочувствие, а еду покупали в городе, причем доставкой провианта занимались люди Риу. Не доверяя дворцовой страже, которой теперь платил регент, Ульрик усилил охрану Ее величества солдатами, которых он отобрал сам. Франциск и раньше знал, что Ульрик был сторонником Ее величества, но раньше Риу неизменно делал вид, что он искренне верит в то, что регент заботится об интересах снохи и племянницы. Теперь же он открыто показал, что он считает регента способным навредить Бьянке или Ее высочеству. Грейг был этому рад. Ему смертельно надоело делать вид, что регент, которого он ненавидел, просто неприятный человек, а не их враг.
Было начало февраля, и нужно было как-то продержаться до весны. Когда растает снег на горных перевалах, Бьянка вызовет в столицу тальмирийцев, которые сумеют обеспечить безопасность королевы-матери и леди Жанны. Множество известных и уважаемых людей, которые в течение последних десяти лет вели дружбу и переписку с королевой, теперь активно выступили на ее защиту. Художник, расписывавший личные покои короля и королевы, говорил о глубокой любви, доверии и близости между Бьянкой и ее мужем. Поэты подняли на смех слова о том, что знаменитый на всю Алезию венок сонетов, который покойный Пеллерини посвятил королеве Бьянке, был свидетельством любовной связи между ними. Чтобы опровергнуть эти слухи, каждый из них предъявил венок сонетов, написанный им примерно в то же время — они тогда объявили состязание на титул лучшего поэта, и договорились, что каждый, кто претендует на это звание, должен до новолуния сочинить и предъявить остальным венок сонетов, посвященных королеве. Сохранился даже торжественно-шутливый манифест, подписанный участниками состязания — поскольку, мол, они тут соревнуются не в том, кто больше предан своей даме сердца или больше обезумел от любви, а в том, кто умеет лучше писать стихи, они торжественно решили посвятить сонеты не своим возлюбленным, а просто самой умной и талантливой из женщин, которая удостоила их своим покровительством.
В общем, Грейгу казалось, что дела идут на лад, и что чаша весов клонится в их сторону.
Готовясь к публичному разбирательству, Бьянка целыми днями писала и редактировала речь, в которой подробно рассказывала о своем замужестве и о своей дружбе с Гвидо Пеллерини, подробно перечисляя обстоятельства их встреч и имена свидетелей, которые могли бы пролить свет на обстоятельства каждой из этих встреч. Регент, который сам брался за перо разве что для того, чтобы написать письмо очередной любовнице, не отдавал себе отчета в том, что человек, который, как Ее величество, ведет дневник с самого детства, может, опираясь на эти записи, детально описать события, произошедшие за много лет до этого. Помимо этого, Бьянка писала письма тем, кто мог бы подтвердить ее слова перед епископом из Келермеса. О монахе, который оклеветал Ее величество, пока что ничего не было слышно, но Грейг надеялся, что его показания скоро сочтут достаточно подозрительными, чтобы вздернуть мерзавца на дыбу и начать задавать совсем другие вопросы — вроде, например, того, кто подослал его к постели умирающего Пеллерини и кто поручил ему выступить с ложью о фальшивой исповеди.
Так что, когда Ульрик растолкал его среди ночи, Грейг был готов к чему угодно, только не к тому, что рыцарь скажет :
— Ее величество скончалась.
— Что?! — выкрикнул Грейг.
— Отравление. Агуанти, быстро действующий тальмирийский яд. Вчера пришло письмо, в котором королеву-мать вызывают в Келермес для исповеди. Завтра объявят, что Бьянка приняла яд, чтобы избежать этой поездки.
Грейг чувствовал, что сердце у него колотится где-то под горлом, словно хочет выпрыгнуть наружу. Ульрик разбудил его слишком внезапно, посреди какого-то сна, обрывки из которого все еще плавали у Грейга в голове, и он чувствовал себя слишком сильно ошарашенным, чтобы почувствовать скорбь — ему просто не верилось, что королевы Бьянки больше нет.
— Но как они смогли...
— Причастие, — коротко бросил Риу. — Во всяком случае, другого объяснения я не вижу. Одевайся, быстро. Возьми теплую одежду и оружие.
Натягивая на себя рубашку и колет, Грейг вспомнил — королева в самом деле причащалась, готовясь к поездке в Келермес. Но если это в самом деле так, то, значит, регенту служит не только один фальшивый монах, который принял исповедь у Гвидо Пеллерини. Кто-то из церковников действительно поставил на Франциска и участвует в заговоре против Жанны.
— А что с Жанной?! — спросил Грейг, почувствовав, что его обожгло внезапным ужасом.
— Она в порядке. Но ей нельзя здесь оставаться, так что хватит болтовни! Ты уже должен быть одет. Мы уезжаем.
Поняв, что, говоря "мы уезжаем", Ульрик подразумевает не только себя и Грейга, но и Жанну, Грейг закончил собираться в мгновение ока. Мысль, что они должны спасти Жанну, которую, вполне вероятно, тоже собираются убить, подстегивала лучше любых окриков. Однако, когда они вышли из комнат рыцаря, Ульрик повел его в противоположную от покоев королевы сторону.
— Мы разве не идем за Жанной? — спросил Грейг.
— Да, мы идем за Жанной, так что помолчи и не мешай, — отрезал тот. Но, когда они вышли из дворца, и Ульрик спешно повел его по темным улицам, Риу все-таки соизволил объяснить — Я не мог забрать Жанну сам. Стоило мне появиться поблизости от ее покоев, и об этом тут же донесли бы регенту. И он бы сразу понял, что мы собираемся ее похитить. Так что Жанну вывел Молла. Он переодел ее пажом и вывел через комнаты для слуг. Если все пошло по плану, то сейчас с ним еще несколько моих людей. Мы должны встретиться у маленькой потерны в Западной стене, через нее можно выбраться к реке. А еще несколько моих солдат отправились туда, чтобы подготовить нам лошадей.
До потерны они добрались без приключений. В городе все уже спали, так что, увидев на примыкавшей к стене улице несколько темных человеческих фигур, Грейг сразу понял, что это свои. Подойдя ближе, он разглядел в темноте широкоплечую, и вместе с тем изящную фигуру Моллы, и подростка рядом с ним, который мог быть только Жанной.
— За мной, — сказал Ульрик.
Вход в потерну был освящен подвесным фонарем, но в круге света перетаптывался только один стражник.
— Где второй? — недовольно оглядываясь, спросил Ульрик. Молла кивнул в сторону чахлого дерева, растущего у стены.
— Да вон он. Отошел отлить. А что, их только двое?
— Остальные в караулке, — сказал Риу. — Я часто выезжаю из города через эти ворота, когда езжу в лагерь, и они привыкли, что со мной обычно несколько моих солдат. Если нам повезет, они просто откроют.
Алессандро коротко кивнул.
— Ты что, один? — сурово спросил Ульрик, выходя на свет. — Совсем обалдели. Скоро вы решите, что эти ворота вообще не нужно охранять?
— Да я не один, сир, — возразил часовой, явно узнавший Ульрика. — Вон со мной Марко, он просто отошел по нужде.
— Да, я тут рядом, сир, — входя в круг света, согласился второй стражник.
— И правда, Марко... — хмыкнул Ульрик. — По нужде он отходил, это же надо... Собрались стеснительные барышни! Вам полагается не расходиться и не терять друг друга из виду. Так что если кому-нибудь невтерпеж, то прямо здесь и отливайте.
— Да я не стесняюсь. Но воняет же потом...
Ульрик махнул рукой.
— Ладно, забыли. Открывайте.
Марко кивнул, забрал у своего напарника ключи — и пошел отпирать решетки, скрытые в толще стены. А его товарищ тем временем скользнул глазами по сопровождавшим Ульрика солдатам — и уперся в Жанну. Глаза у него слегка расширились. Какую-то долю секунды Грейг еще надеялся, что они посчитают Жанну просто малолетней шлюшкой, которую Ульрик и его солдаты на ночь глядя тащат с собой в лагерь. Но потом Грейг понял, что дело не этом.
Просто он ее узнал.
Ведь Жанна часто появлялась в городе, иногда с матерью, иногда — с тем же сиром Ульриком, и многие знали ее в лицо.
— Трево...! — закричал стражник, но закончить не успел, поскольку Ульрик ударил его кинжалом, который держал в руке. Лезвие вошло в глаз, и в тот момент, когда Ульрик отшвырнул от себя тело, рывком выдернув свое оружие, Грейг успел увидеть лицо стражника — настолько жуткое, что этот образ просто не сложился в связную картину. Ощущение было таким, как будто он ослеп — не полностью, а на какую-то часть. Так, наверное, чувствует себя человек с бельмом на глазу.
Ульрик и его люди бросились открывать ворота, скрытые в толще стены. Одетую пажом Жанну люди Ульрика втолкнули в темную потерну сразу после Риу, следуя его приказу ни на секунду не терять ее из виду. Прикрывать отступление остались двое лучников, сам Грейг и Алессандро Молла.
Клинок Королевы быстро развернулся, чтобы встретить стражников, которые услышали крик своего товарища и теперь бежали к ним. Двоих он отвлек на себя, а третий оказался прямо перед Грейгом. Грейг отскочил в сторону, принимая удар на лезвие меча, обвел клинок противника, как будто он тренировался в фехтовальном зале с Моллой — и ударил снизу вверх. Стражник, сидевший в караулке и не ожидавший, что придется драться, надевал шлем впопыхах — подбородочный ремень у него был расстегнут, и нащечники болтались из стороны в сторону. Меч Грейга пронзил ему горло, и его противник опрокинулся назад. Молла к тому моменту успел прикончить не только двоих своих противников, но и еще одного стражника, который прибежал на шум последним, а солдаты Ульрика вдвоем разделались еще с одним.
— Открыто!.. Уходим, уходим, быстро! — крикнул Ульрик, вынырнув из темноты потерны, словно опасался, что его спутники слишком увлеклись сражением и позабыли, зачем они здесь.
Они выбежали на берег реки. В темноте Грейг не понимал, куда они бегут, и ему оставалось только следовать за Ульриком, который должен был знать, где ожидают приготовленные для побега лошади. Вскоре Грейг увидел под деревьями темные силуэты десятка людей и лошадей. Один из лучников подсадил на лошадь Жанну, остальные, включая самого Грейга, вскочили в седло сами. Ульрик первым выехал из-под деревьев и послал коня в галоп, и остальные ринулись за ним. Ни факелов, ни ламп у всадников, конечно, не было, и эта скачка в полной темноте казалась нереальной, словно сон, поскольку ни один нормальный человек, конечно же, не станет гнать галопом в полной темноте по такой местности, как эта, где лошадь в любой момент может споткнуться, повредить копыто или сломать ногу.
Грейг полагал, что они едут в Фэрракс, но, когда они доехали до тракта, начинавшегося в Изибье — пересекавшей почти всю страну дороги, по которой Грейг за пару лет до этого приехал в Ньевр вместе с Ульриком — большая часть отряда выехала на дорогу и поскакала на север, а сам Ульрик вместе с принцессой — а теперь, пожалуй, уже королевой — Жанной, Алессандро Моллой и двумя стрелками повернули на какую-то малоприметную тропу, махнув рукой Грейгу, чтобы он ехал за ним.
— Куда мы едем?.. — крикнул Грейг, пуская свою лошадь вслед за Ульриком.
— Пока — на восток, — ответил Риу. — Но через пару миль свернем на запад. Отряд, который поехал по северному тракту, везет девушку, переодетую пажом, внешне очень похожую на леди Жанну. Когда рассветет, их кто-нибудь заметит. Это направит погоню по ложному следу. А мы попробуем добраться до Тельмара.
Грейг ушам своим не верил.
— Через горы?! В это время года?
— Горы — это сейчас наименьшая проблема, — ухмыльнулся Риу. — Главное — добраться до предгорья. Ходу!
Он взмахнул хлыстом, заставив свою лошадь перейти с рыси обратно на галоп. Грейг мысленно спросил себя, знала ли Жанна, что задумал Ульрик, с самого начала, и решил, что да — иначе она ни за что не стала бы молча ехать вслед за рыцарем, не задавая никаких вопросов и не споря. Молла, вероятно, тоже знал. Лучники Ульрика — скорее нет, но им выражать свое удивление или задавать Ульрику вопросы в принципе не полагалось. Солдаты не обсуждают планы лордов вроде Риу — они просто делают, что велено... и убивают тех, кого прикажут.
Грейг вдруг подумал, что сегодня он впервые убил человека. Всего пару часов назад тот стражник, которого он рубанул мечом, был еще жив, сидел с товарищами в караулке и считал, что до утра с ним не произойдет ничего важного. А потом он услышал, как кто-то из его товарищей зовет на помощь, поспешил на этот зов — и его жизнь оборвалась так быстро, что этот дозорный, вероятно, даже не успел понять, против кого и почему они сражаются.
Грейг попытался вспомнить тот момент, когда нанес удар, но не сумел. Это было как сон, приснившийся во сне — как будто его память отказалась удержать хоть что-то, кроме отблесков огня на полированном металле шлема и болтающегося подбородочного ремня. Он даже не мог вспомнить, был ли убитый им дозорный старым или молодым, носил он бороду или был гладко выбритым... Руки у Грейга стали ледяными. Он немного придержал коня, как бы случайно позволяя Жанне обогнать его и занять место в голове отряда, сразу же за Ульриком. Глядя на ее узкую темную фигуру, пригибавшуюся к конской шее, Грейг почувствовал, что ему стало легче.
У него не было выбора. Он сделал это ради Жанны — потому, что на кону стояла ее жизнь. И если бы пришлось — он бы без колебаний сделал это снова. Было бы куда приятнее убить Франциска, чем того солдата, который, возможно, сам по себе и не желал Жанне зла. Но это, в данном случае, неважно. Когда речь идет о жизни и свободе тех, кого ты любишь, колебаться глупо и даже преступно.
Ни Саймон, ни Алессандро Молла, ни сир Ульрик никогда не говорили с ним об этом, пока Грейг учился обращению с мечом. Должно быть, они знали, что о таких вещах бесполезно говорить, как и думать о них заранее. Когда это случается в реальности, то ты просто не можешь поступить иначе — как не можешь не закрыть глаза, когда в лицо летит какой-нибудь предмет, и не отдернуть руку, когда обожжешься.
Отъехав на значительное расстояние от города и повернув на запад, отряд перешел на рысь, чтобы их кони не выдохлись слишком быстро.
Грейг спросил себя, поверит ли Франциск, что Жанну везут в Фэрракс, и решил, что да. В конце концов, он тоже думал, что они поедут в Фэрракс... а у Грейга не было никаких оснований считать регента умнее или проницательнее самого себя.
На первый взгляд, идея бежать в Фэрракс представлялась куда более логичной. Проехать через Аламат, горный массив, который отделял Тельмар от остальной Алезии, в зимнее время года было почти невозможно — там их поджидали горные обвалы, рыхлый снег, в котором вязнут даже сильные, выносливые лошади, обледеневшие горные тропы, с которых легко сорваться в пропасть, волки и медведи. С октября по апрель в Тельмар из Ньевра можно было добраться исключительно по морю, хотя это тоже был небезопасный путь — зимние бури топили даже те суда, которыми руководили опытные капитаны и прекрасно знавшие местные воды лоцманы. К тому же, в любом городском порту их, несомненно поджидали люди регента.
Так что Франциск, скорее всего, должен был поверить, что Ульрик повез Жанну в Фэрракс. Это его земли, там Ульрик сможет найти многих сторонников, не говоря уже о том, что часто ездившему между Фэрраксом и Ньевром Риу проще было бы подготовить на этом пути подставы, которые обеспечили бы беглецам свежих лошадей.
Труднее было понять, почему Ульрик все-таки остановился на гораздо более рискованном плане с Тельмаром. Полагал, что его замок недостаточно надежен, чтобы в случае чего выдержать осаду, или сомневался в преданности гарнизона?.. В конце концов, Грейг с детства слышал о фамильном замке Ульрика, но никогда там не был.
Воспоминания о путешествии, в отличие от побега из города и схватки у потерны, у Грейга сохранились смутно. Вероятно, дело было в том, что, когда Ульрик разбудил его и сообщил, что королеву отравили, Грейг успел проспать всего пару часов, и к рассвету его начало адски клонить в сон. Ни холод, ни быстрая скачка не способны были перевесить навалившуюся на него усталость, и весь следующий день Грейг провел, как в тумане. Единственное, о чем он способен был думать в этот первый день — это о том, как не отстать от остальных и не свалиться с лошади. К вечеру они, наконец, доехали до гор, и Молла вывел их прямо к охотничьему домику, где всадники смогли расположиться на ночлег. Летом остановиться в таком месте было бы приятно, но даже зимой здесь можно было переночевать с относительным комфортом. Молла нашел в домике кучу нужных вещей — топорик, моток веревки, трут, кресало и кремень, как будто бы оставленные кем-то нарочно для Ульрика и его спутников. Грейг недоумевающе смотрел на все эти богатства, думая, что он, возможно, все-таки заснул, но Молла усмехнулся и сказал, что вещи вроде этих контрабандисты всегда оставляют друг для друга в подобных местах.
"Я был контрабандистом — в юности, когда мне было скучно жить на одном месте, — сказал Алессандро, хлопнув его по плечу. — И, чтобы там ни думал регент, но я проведу вас через эти горы...".
Когда Грейг узнал, что его наставник не раз пересекал этот горный хребет, пусть даже много лет назад и не зимой, он лучше понял, на чем строился план Ульрика. От этой мысли Грейгу стало несколько спокойнее.
На следующий день успевший поспать Грейг замечал все происходящее вокруг несколько лучше, но, по правде говоря, в тот день он предпочел бы, чтобы все происходящее вокруг казалось не вполне реальным — так ему было бы гораздо проще выдержать тот день. Предгорье, как и низкие, поросшие лесами горы остались позади, впереди высились только обледеневшие горные пики, упиравшиеся прямо в небо. Воздух был очень холодным — в детстве Грейг очень любил снежные зимы в Фэрраксе, но до сих пор он даже не представлял себе, что может существовать такой жгучий и пронизывающий холод, как здесь, наверху. От него не спасал даже меховой плащ и теплые перчатки.
Конь Жанны сломал ногу, поскользнувшись на обледеневшем уступе, и Ульрик добил раненую лошадь, а Жанну пересадил за спину к Грейгу — самому легкому из всадников в их маленьком отряде. Жанне было холодно, и Грейг вскоре почувствовал, что она плотно прижимается к его спине, обхватив судорожно сжатыми руками его ребра. Он ощущал ее теплое дыхание на своей шее. До сих пор Грейг никогда не мог даже представить, что когда-нибудь они окажутся так близко — в Ньевре даже рука Жанны, лежавшая на его запястье на уроке танцев, или тот момент, когда он помогал ей сесть в седло, казались вызовом приличиям, а теперь всем было плевать на то, что Жанна крепко обнимает Грейга в поисках тепла.
К ночи повалил снег, и они укрылись у скалы, под каменным карнизом, защищавшим их от ветра. Несмотря на то, что земля, на которой они сидели, была сухой, а Риу и его солдаты развели костер из собранных в предгорье дров, Грейгу казалось, что ему еще никогда не было так холодно. Холод как будто проник в его тело, угнездился глубоко в усталых, одеревеневших мышцах, и тепла от маленького костерка было слишком мало, чтобы его прогнать. Для этого понадобилась бы хорошо натопленная комната, возможность полежать в горячей ванне, а потом забраться в теплую и чистую постель.
Грейг начал думать, что Ульрик, возможно, совершил ошибку. Они могли проявлять чудеса решимости и отваги, чтобы одолеть непроходимые горные тропы, и за два последних дня сделали то, что Грейг еще вчера назвал бы совершенно невозможным, но от холода и ветра целеустремленность и отвага не спасут. Они просто замерзнут здесь насмерть, и Жанна погибнет вместе с ними...
Жанна, видимо, уже успевшая привыкнуть греться рядом с ним, уселась рядом с Грейгом, прижавшись к нему вплотную и подтянув колени к подбородку. Чуть-чуть поколебавшись, Грейг знаком показал ей, что они бы могли не кутаться каждый в свой плащ, а завернуться в один плащ вдвоем, набросив второй сверху. Так им было бы теплее. Предложить нечто подобное не жестами, а вслух, казалось невозможным. Но Жанна без колебаний расстегнула мокрый от растаявшего снега плащ и забралась под плащ к Грейгу, а меховой плащ наследницы они накинули на себя сверху, словно одеяло. Сперва Грейг почувствовал, что Жанну сотрясает дрожь, но через несколько минут ему, действительно, стало значительно теплее, и Жанна тоже перестала стучать зубами и дрожать.
На третий день самое худшее осталось позади, и Грейг, оглядываясь на чудовищные ледяные пики, не мог до конца поверить в то, что они в самом деле умудрились это сделать — пересекли Аламат зимой, в начале февраля. Молла, конечно, обещал, что он сумеет провести их через горы, но то, что они в самом деле смогли это сделать, и даже не потеряли никого из своих спутников, казалось почти чудом.
На четвертый день они оказались в долине и увидели внизу, на склоне гор, деревни, а немного в стороне того ущелья, из которого выбрались всадники — каменную постройку, относительно которой Грейг не был вполне уверен — считать ее настоящим замком или просто укрепленным домом местного сеньора?.. Ульрик вопросительно взглянул на Моллу, тот кивнул, и рыцарь направил своего спотыкавшегося от усталости коня по узкой каменной тропе, ведущей к замку.
Охраны в укрепленном доме на скале было совсем немного — раз, два и обчелся, как сказал бы Саймон, — а вот людей в маленькой постройке оказалось обескураживающе много. Пожилой хозяин замка и его жена, их дочери, еще какие-то домочадцы, говорившие на тальмирийском, но с таким странным акцентом, что Грейг поначалу их почти не понимал. Он озадаченно взглянул на Моллу, и его наставник чуть пожал плечами.
— У горцев свои диалекты и свои обычаи. Но в остальном они такие же тальмирийцы, как любой другой. Жанне здесь будут рады.
В этом он оказался прав. Едва поняв, о чем ему толкует Ульрик, и осознав, что уставшая девочка в мужской одежде — дочь Людовика и королевы Бьянки, старик опустился на одно колено и почтительно поцеловал негнущиеся от холода пальцы Жанны.
— Что он говорит?.. — изнывая от любопытства, спросил Грейг, дергая Моллу за рукав.
— Он говорит — "благослови вас Бог, моя королева, и добро пожаловать домой. Я, этот дом и все, что вы здесь видите, в вашем распоряжении", — тихо перевел Алессандро своему ученику. — Здесь любят Бьянку и ее семью. Они умрут за Жанну. Узурпатору придется воевать со всем Тельмаром, если он попробует ее достать.
"Значит, мы принесли им смерть" — подумал Грейг, и на секунду ему сделалось не по себе. Он знал, что регент не отступится — как не отступится и Ульрик, и его сторонники, и сама Жанна. Им удалось спасти Жанну от гибели и вырвать ее из рук Франциска, но все только начинается.
Будет война.
|
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
|
