Мои воспоминания

Слушая Колчаковцев о революционной деятельности Якова, мы ещё продолжали настаивать на своём, полагая, что это их обычная жандармская уловка.

Краткий допрос закончился, перешли к обыску, который длился около 5 часов, но существенного им ничего не дал. Искали оружие, деньги, компрометирующие документы. (Только накануне были унесены тов. Антроповым (Стариком) несколько револьверов к себе на квартиру.) Нас несколько удивлял капитан Куржанский, производивший допрос и обыск. Он вкрадчиво, вежливо, необычно для колчаковцев обращался с нами. К концу он даже пустился в философию: "Мы де тоже социалисты, только к цели идём медленнее, постепенно". Позже я узнала, что он среди Колчаковцев военного контроля не пользовался авторитетом, потерял доверие, и его обвиняли в мягкотелости. Обыск кончился. Но чего-то ожидали. Улучив минуту, Яков, пройдя мимо меня, шепнул: "Крепись, будет ещё не то: без пыток не расстреляют".

Уже под утро распахнулась дверь, и в комнату буквально ворвались два белопогонника: один с длинной кожаной нагайкой с оловянным наконечником, которым он постукивал по полу. Это были два колчаковских палача: Шуминский, помощник начальника военного контроля, и Ермохин, комендант Верх-Исетского завода, особо отличающийся своим собственноручным зверским избиением коммунистов. [29]

"Ну, где? Что?" — крикнул Шуминский, обращаясь к капитану и чеху: "Где деньги, где оружие?" Куржанский тихо, как будто виновато, об"яснил, что обыск ничего не дал — деньги не найдены. "Сейчас же разложить. Здесь же на полу. Бить, бить, пока не скажет, пока не выдаст..." — заметался взад-вперёд по комнате Шуминский, дико взвизгивая. Его бледное лицо хищной птицы искажалось злостью, подёргивалось. Как верная собака, следовал за ним Ермохин, постукивая своей нагайкой. Однако в частном доме среди населения палачи бить раздумали. Уже было светло, когда нас повели в помещение военного Контроля, в этот застенок колчаковщины. Впереди под усиленным конвоем повели "Якова" и Логинова. Позади следовала я с ребёнком в сопровождении чехословака Хорвата и часовых.

"Вы плохая мать: в нашей Чехии таких бы матерей, которые идут на риск с ребятами, пороли бы", — сказал Хорват, выводя меня на улицу.

В нашей квартире оставлена была засада, оказавшаяся вскоре паутиной для новых жертв. Через 15 минут ходьбы мы очутились в застенке военного контроля. Впереди — пытки и небытие...

Военный контроль шумел, сотрудники его, военные и штатские, бегали из комнаты в комнату, машинки стучали круглые сутки. Снаружи и внутри помещения кишела охрана из бессмертного батальона имени Гайда со значком на груди, изображающим череп и кости. [*Дописано от руки: "Не на груди, а на рукаве".] Нас с мужем посадили в разные противоположные комнаты. Между комнатами, где мы сидели, была большая проходная, где сидело на скамьях много арестованных, прибывающих пачками и в одиночку. Знакомых не было.

Тесное грязное помещение военного контроля было настоящим бивуаком, и мы, арестованные, очень скоро вошли в курс жизни этого застенка. Видимо, за отсутствием помещения здесь же производили допросы обвиняемых в сочувствии советской власти и большевикам, которые чаще всего были перепуганными обывателями, задержанными по грязным доносам таких же обывателей. [30]

В этот же день вечером Якову разрешили зайти ко мне в сопровождении агента. Как много было вопросов и как мало можно было сказать. Агент стоял рядом с Яковом. Осведомившись о моём и Шурика (сына) самочувствии, он сообщил, что для начала, его уже "угостили", показав при этом красные пятна повыше кистей. Поиграв с ребёнком, Яков, кинув скороговоркой, что мне следовало бы поесть [и следить за Шуриком *Л.70], скоро вернулся в свою комнату. Наружное, сравнительно спокойное состояние моё, он одобрил: "Это хорошо, хуже смерти не будет". Состояние действительно было удивительно спокойно-[ледяное], лишь клубок теснил в горле, неприятно давил. Мысль неустанно сверлила в одном направлении: "Кто виновник, кто предатель, что станет с делом, созданным с таким трудом и так быстро прерванным?" Мысль перекидывалась на нашу квартиру. Ведь никто из товарищей не знал о нашем аресте и, приходя к нам, попадут в засаду. Их, как нас, поведут на пытку и смерть... Холодный пот выступал, и чувствовалось, как в тебе что-то каменеет от бессилия помочь им. Мысли эти не давали покоя, заслоняя собой то, что нас ожидает, и в сотый раз возвращались к Логинову: "Предатель — он... Или его приход, чтоб предупредить о Челябинском провале совпал с приходом к нашей квартире агентов военного контроля для нашего ареста? Но осведомление военного контроля о нашем революционном прошлом, подробности о настоящей работе, кто мог знать, кроме него?" Ворохом поднимались мысли в голове, ища выхода, разрешения...

Нужно во что бы то ни стало распутать всё раньше, чем поведут на расстрел, это нужно будет знать тем, кто останется в живых.

Первые дни мы с Яковом виделись ежедневно. Обычно свидания проходили в присутствии агента, но иногда оставались и одни.

В эти короткие минуты Яков рассказывал о тех бесконечных пытках, котором он подвергался. Били при допросах и помимо них. Допросы были днём и ночью. Били чаще ночью. Палачи Шуминский и Ермохин часто не доверяли казакам, подозревая последних в жалости к своим жертвам, вырывали из их рук нагайки и принимались сами истязать его тело, при [31] этом буквально зверея.

Тело его было покрыто почерневшими кровоподтёками. Его, как и меня, беспокоила засада в нашей квартире, которая, видимо, уже дала результаты. Среди вновь арестованных был тов. Бройде, который часто бывал у нас.

Касаясь Логинова, сидевшего в смежной с ним комнате, Яков всё больше убеждался в его предательстве, что вскоре подтвердилось окончательно.

Меня Яков учил, как держать себя, рекомендовал не выдавать себя как участника революционного подполья, советовал отмежеваться ото всех как не имеющих никакого отношения к работе. "Это может дать возможность хотя тебе остаться живой и рассказать потом о нас, погибших за революцию. Тебя знают только те товарищи, которые бывали у нас, они не выдадут, остальные тебя не знают".

Дело в том, что как-то само собой сложилось, что моя роль в подполье была как подсобная, помогающая Якову. В работе подполья я выполняла его поручения больше секретарского характера, служила иногда связью между товарищами и совершенно не бывала "на людях". Этому способствовал главным образом мой двухлетний сынишка, требующий около себя моего постоянного присутствия.

Быстро проходили минуты, когда мы были одни, но свиданья длились сравнительно долго.

Арестованные всё прибывали, привели товарищей Авейде и Вальтера, приехавших, как сказано было выше, из Челябинска и выданных тоже Логиновым, а за ними тов. Будзеса, Голубя (хозяев конспиративных квартир), Шепелевых Владимира и Ефима, Дукельского, Брагинского и др.

Лиза Коковина, арестованная из-за записки, обнаруженной в запечённом хлебе при передаче заключенным, не была прямо причастна к нашему делу, но на вопрос чеха Хорвата, знает ли она "Якова", не подозревая по неопытности, что выносит себе приговор, ответила: "Да, я его знаю".

Больше её ни о чем не спрашивали. Она сидела в комнате вместе со мной и другими, но её тут же присоединили к участникам подполья, т.е. ко всей нашей группе. [32]

6-го апреля заседал военно-полевой суд в самом помещении военного контроля. Вернее была проведена процедура оформления уже заранее предрешённого приговора.

Якова, Авейде, Вальтера, Голубя, Будзеса, Бройде, Коковину Лизу после суда, длившегося не более двух часов, перевели всех в одну комнату, комнату "смертников". На завтра после суда, 7-го апреля, мне разрешили с Яковом свидание. Войдя с ребёнком к ним в комнату, я увидела тов. Авейде, которая весело поздравила меня с "праздником". "Читали?" — улыбаясь, спросила она меня, показывая на газету: "Хороша сегодня газета. Да, в Венгрии революция, Советская власть". Тут только я поняла значение посланной мне Яковом утром с часовым откупоренной бутылки с фруктовой водой и пирожным с просьбой выпить.

Люди, приговорённые к смерти, переживали последнюю радость. Победа революции в Венгрии говорила им, что дело, за которое они умирают, победит во всём мире.

— Что значат наши жизни по сравнению с революцией? — сказал Яков, улыбаясь, наливая в стакан фруктовой. — Пей, мы празднуем революцию, пока... в Венгрии, а там...

Взяв с моих рук Шурика, он, подкидывая его, обратился к товарищам.

— Смотрите, это Шурик — дитя революции. Его и его братишек вырастит Советская власть славными бойцами.

Я невольно заразилась их настроением. Приговорённые к смерти своей бодростью вселяли во мне гордость. Они учили, как нужно геройски умирать.

— Приговор вынесли, и, следовательно, кончились пытки, — заметил подошедший товарищ Бройде, у которого одна скула была сильно опухшей, почернела.

В общем нашем разговоре не участвовали т.т. Будзес и Лиза Коковина. Они сидели в стороне и безучастно смотрели перед собой вдаль.

Незаметно прошло время свидания. Часовой крикнул, что пора выходить. Мы простились, как всегда, как люди, которые расстаются на [33] время. "Ну, пока иди, просись завтра сюда", — сказал Яков, проводя меня до дверей. Стало внутри холодно, что-то оборвалось.

8-го апреля мне в свидании было отказано. "Начальством не велено", — лаконически сказал капитан Куржинский на мою просьбу повидаться с Яковом. Я поняла, что это значило... Вечером того же дня им зачитали приговор, который был мною услышан через отверстие вентилятора из моей в "их" комнату, а через пару часов они были уведены из военного контроля, как я потом узнала, в Верх-Исетскую тюрьму.

Казнь товарищей проходила в лесу В-Исетского завода утром на рассвете 9-го апреля в присутствии палачей Шуминского и Ермохина.

По рассказу одного из карателей отряда, карателям ещё накануне выдали водки в изрядном количестве, и они пьяные верхом на конях шашками рубили товарищей.

"Не всяк мастер рубить. Кто так прямо голову наотмашь, одним ударом, а который так тяпает, ровно баба", — [рассказал мне часовой, когда начальства не было, он же участник карательного отряда *Л.74]. Со слов этого же карателя, палачи распорядились Антона Валека рубить последним: "Он — главарь, начальство распорядилось, чтобы видел он, как убивают его товарищей. Не выдержал он, упал, и рубили мы его, уже не живой был..."

После казни, казни первой группы товарищей, меня перевели в комнату, где сидели Ольга Даниловна Гержеван-Лати (Лобкова), туда же перевели и [предателя *Л.75] Логинова.

Гержеван-Лати, арестованная вместе с Логиновым, рассказывала мне подробности об их аресте. 30 апреля [*марта] утром к ним пришёл некто Иванов, якобы прибывший из Челябинска с поручениями от тов. Лобкова (причём записку он вытащил из-под подошвы сапога). Он пред"явил пароль, начал расспрашивать Логинова о делах организации.

Последний, приняв Иванова за своего товарища (сказанный пароль говорил за это), рассказал ему то немногое, что он знал: он рассказал о приезде из Челябинска тов. Авейде и Вальтера, указал их квартиры в В-Исетске, о некоторых конспиративных квартирах. [34]

Иванов ушёл, обещавшись притти вечером, чтобы поговорить обо всём подробно.

Придя к ним вечером, Иванов [(Образцов) *Л.75] больше ни о чём не спрашивал и, сбросив шубу, одетую сверх офицерской шинели, об"явил Логинову и Гержеван-Лати, что они арестованы.

После ареста и обыска Логинов и Гержеван-Лати были отведены в военный контроль, где их рассадили по разным комнатам, и уже из военного контроля Логинов привёл агентов Колчаковского застенка к нам на квартиру.

Арестованный как член тайной коммунистической организации он ценою предательства решил спасти свою шкуру, выдав товарищей контр-разведке.

Начались допросы (до казни Якова с товарищами допросов у меня почти не было).

Я скоро убедилась, что моё положение складывается весьма для меня выгодно.

На очной ставке со мной домохозяева конспиративных квартир заявили, что "такой женщины мы у них ни разу не видали". Это давало мне возможность последовать совету Якова и категорически отмежеваться перед колчаковцами от участников подполья.

Два раза ночью в 2-3 часа вызывали меня на допрос в кабинет Шуминского: "Вы валяете дурака, как может быть, что вы, еврейка, ничего не знали? А не жиды ли смутили всю Россию?". На большинство вопросов я предпочитала не отвечать.

В следующее заседание военно-полевого суда 16-го апреля судили меня, Шепелева Владимира, Дукельского, Брилинского, Анкудинова, Морева и Коковина Сергея (последние трое приведённые из тюрьмы).

Меня с шашкой наголо провели в другую, в противоположную от меня, комнату.

Три пожилых члена военно-полевого суда, один из них [35] председательствующий — дряхлый, худой старик-генерал.

С боку у стола сидел Шуминский (пом.нач. военного контроля) и фактически руководил всем ходом военно-полевого суда. Обслуживал суд, т.е. приводил и уводил подсудимых, молодой прапорщик Григорьев.

Вопросы задавались исключительно выявляющие моё отношение к Якову как к подпольщику и моё участие в работе.

— Вы давно женаты гр-ка Валек?

— Десять лет.

— Всё время жили вместе?

— Почти.

— Вы знали прежнюю революционную деятельность [Вашего мужа *Л.77] до революции?

— Да, знала.

— Знали, что он два раза проходил через фронт из Совдепии для подпольной работы по свержению существующего строя?

— Он приезжал к семье и, кажется, проходил фронт.

— Ну, а что он делал здесь, в Екатеринбурге, вы не знали? Чем он занимался, вы тоже не знали? — почти кричал Шуминский.

— Нет, не знала.

— Больше у меня вопросов нет, — обратился он к судьям. — Всё ясно, следующий.

Меня вывел прапорщик Григорьев, передал стоящему здесь часовому. Я снова в "своей" комнате.

Комедия суда длилась не более десяти минут. Стоило ли тратить больше генеральского времени, чтобы разделаться с пачкой большевиков?

56-я 103 статья. Что они значат по Колчаковским или вернее Гайдовским законам? Впрочем, военное положение, прифронтовая полоса, свирепая расправа со своими врагами. Что можно было ожидать?

На следующий день мне об"явили смертный приговор. "За что же?" — спросила я прапорщика Григорьева, зачитавшего мне приговор.

— Суд знает, — ответил он и отвернулся. [36]

При входе к себе в комнату я сообщила сидящим там товарищам о зачитанном мне приговоре, о чём узнал и Логинов, сидящий в другом углу комнаты. Начинаю переключаться к своему новому положению осуждённой [на смерть *Л.77]. Что-то нужно было сделать, что-то сказать.

Отыскав в своей сумке фотографию, я сделала надпись, надеясь её с кем-либо из присутствующих в комнате переслать старшим сыновьям и сестре как последнее прости.

Ко мне подошел Логинов. "Вы не беспокойтесь о ваших детях, я их не оставлю", — волнуясь, тихо сказал предатель, видимо, надеясь, что из этого застенка он [живым *Л.78] выйдет на свободу. — "Я... ваших детей обеспечу".

У меня было ощущение, как будто ко мне прикоснулся липкий слизняк. Обернувшись к нему, я сказала: