Мои воспоминания

Р.ВАЛЕК

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Вместе с заговором русской белогвардейщины с командным составом Чехословацких войск и свержением молодой, ещё неокрепшей власти Советов по Уралу и Сибири в мае 1918 г. перед партийной организацией встал вопрос о необходимости снова развернуть нелегальную работу по созданию революционного подполья.

Вместе с свержением Советской власти на Урале и Сибири до Иркутска нужно было спешить разоблачать перед обманутой рабоче-крестьянской массой, перед обманутыми чешскими и русскими солдатами действия белогвардейщины, рестовраторов русской монархии.

Обманутые чешские солдаты шли воевать против "звероподобных большевиков, рушителей цивилизации и культуры" и только нелегальной работой среди них революционного подполья можно было им открыть глаза... И немало товарищей, закалённых в борьбе о русским самодержавием, остались при эвакуации для подпольной работы или переходили фронт из Советской России, если это было нужно.

Мне хочется, хотя коротко, поделиться своими воспоминаниями о тяжёлом и опасном для пролетарской революции и Советской власти времени, 18-19-х годах, воспоминаниями, которые будут лишь некоторыми штрихами в истории той революционной борьбы, смертельной схватки двух классов при колчаковщине на Урале и частично в Сибири.

Антон Валек и я — старые подпольщики, до февральской революции более 10 лет жили нелегально, на что нас вынудило преследование самодержавия. Т. Валек в 1906 г. бежал из гор. Тары (Сибирь), куда он был сослан из Харькова на 5 лет, я уехала из Надеждинского завода во избежание ареста в 1908 г. На легальное положение мы перешли лишь в 1917 г., т.е. вместе с Февральской Революцией и в 18 г. решили снова закопаться в подполье, перешли на нелегальное положение, приняв свою старую нелегальную фамилию. [13]

Чехословацкое восстание застало нас в Омске, куда мы временно приехали из Петрограда. Тов. Валек (биографию Антона Валек см. в сборнике "Три года борьбы в Сибири") 7-го июня 18 г. вместе с советом эвакуировался из Омска, я же с детьми осталась в Омске. Получив задание от Уральского Областного Комитета партии, он возвращается из Екатеринбурга обратно в Сибирь и 10-го июля, пробравшись через фронт под видом Петрова — кооперативного работника, приезжает в Омск. Задания тов. Валека, данные Уральским Обл. Комитетом ВКП(б) были: сгруппировать оставшиеся на местах революционные силы, оформить партийную организацию, собрать по Сибири до Иркутска сведения -информация о положении в Сибири, настроениях среди рабоче-крестьянских масс, о состоянии и настроениях в белой армии и чехословацких частях.

Пробыв в Омске до половины августа, мы уже вместе двинулись дальше — в Томск, Красноярск, Иркутск, причём для большей конспиративности взяли с собой 2-х летнего сына, придавая нашей поездке семейный обывательский внешний характер. Из Иркутска вернулись мы обратно в Омск в конце октября, причём мы больше всего задержались в Томске, где была проведена подпольная партийная конференция, и где скоро сколотилось крепкое большевистское ядро. Во главе Томского подполья тогда стояли испытанные товарищи: Рабинович, Ильмер, Молотов Костя и др., большинство которых погибло в дальнейшей борьбе с Колчаком после Томского восстания в декабре 1918 г.

На обратном пути мы в Омске были до начала ноября, откуда спешили в Советскую Россию, чтобы информировать о положении в Сибири.

Нужно было перейти через фронт, и мы двинулись к г. Сызрани, где была прифронтовая полоса.

Зажав в левой: руке компрометирующие документы (явки, путёвку Урал.Обл.Ком.ВКП(б) и др.), чтобы их при случае у нас обыска можно было быстро уничтожить или незаметно с"есть, я с усердием, сидя на вещах на телеге, щёлкала свежие семячки [большого подсолнуха *Л.50] и, покачивая ребенка, с напускным [14] равнодушием слушала допрос мужа и его мнимого отца, [омского рабочего т.Татаренко *Л.50], вышедшими из штаба офицерами. У самого штаба за деревьями видно было несколько расстрелянных трупов. "Это товарищи комиссары", -сказал один из штабных офицеров как будто в ответ тов.Татаренко, взглянувшего в сторону расстрелянных: "Они вчера с таким же, как у вас, пропусками пытались пробраться в свою Совдепию". [Документы тов. Татаренко, "самарского домовладельца", по которым мы решили перейти фронт, подкупили золотопогонников, и они, задав ему несколько вопросов, отметили на пропуске: "Пропустить". *Л.50-51.].

С замиранием сердца, невыразимой словами радостью мы, минуя благополучно белогвардейский штаб, под"езжали к первой ж.д. станции (не помню её название), занятой красными. У перрона пыхтел большой паровоз с новой ярко-красной надписью: "Мир хижинам — война дворцам". После горячих приветствий с товарищами красноармейцами и комсоставом, раздачи им сохранившихся в вещах белогвардейских газет, громкая читка которых вызвала у товарищей гомерический хохот, и подробной информации т.Валек товарищам из Штаба о положении и настроениях в тылу у противника, мы в тот же день уехали в Москву. Пробыв в Москве около 5 дней, т. Валек сделал устный и подал письменный подробный доклад ЦК ВКП(б) о положении в Сибири, после чего мы переехали в Петроград, где он также сделал несколько докладов Петроградскому Совету и на собраниях в Путиловском заводе, [где он работал с 1916 г. *Л.51].

[Вспоминая лишь в общих чертах наш рейс по Сибири, *Л.51] Мне хочется подробнее остановиться на Уральском подполье, вернее, Екатеринбургском, начиная с падения Перми до освобождения Урала от Колчака. При чём я в своих воспоминаниях далеко не исчерпываю истории подполья Екатеринбурга, а лишь ограничусь сравнительно коротким периодом времени и кругом товарищей, связанных в то время с подпольем, часть которых в борьбе за революцию и погибла.

ЭВАКУАЦИЯ ПЕРМИ И ПОДГОТОВКА РЕВОЛЮЦИОННОГО ПОДПОЛЬЯ

Первые числа декабря 1918 г. Фронт всё ближе подвигается к Перми, и тёмные силы в очередях, на улицах, в магазинах и в учреждениях открыто ведут контрреволюционную агитацию. [15]

Вместе с эвакуацией города Областной Комитет Партии выделил организаторов будущего подполья и предложил им спешно провести подготовительную работу.

Намечено было оставить для подполья 8-10 человек товарищей, но как подбор их, так и подготовка весьма осложнились неуверенностью в окружающих, даже членов партии, мало знали прошлое друг друга.

После некоторого отсева в процессе подготовки остались для будущего подполья т.т.: Антон Валек или, как я в дальнейшем буду называть его по кличке "Яков"; Яков Анисимов — работник областного комитета партии, Антропов, Хорохорин Пётр, Факелов[,] "Старик" — старый подпольщик, сторож обкома партии, Гальперин (за точность фамилии этого товарища не ручаюсь), Шапочник — житель Перми и я. Начальников группы был намечен УралОбкомом — Яков [Валек*Л.52].

Вся подготовительная работа в основном была разделена между товарищами. Т.т. Антропов и Анисимов заготавливали оборудование для будущей нелегальной типографии; тов. Хорохорин, художник-самородок, сидел над фабрикацией удостоверений для всей группы; Факелов подыскивал для товарищей квартиры.

Помимо этого нужно было внешне преобразить товарищей, а эта задача была не из лёгких: из потомственных пролетариев нужно было сделать "благонадёжный элемент" для Колчаковии в виде торговцев — хотя бы на вид, мелких буржуев. Для этого нам была предоставлена возможность получить всё нужное из одежды и других вещей, что только имелось в наших магазинах.

В кипучей лихорадочной работе мчались дни. Уже 20-е декабря. По ходу дел на фронте — отступление неминуемо. Расчитано было продержаться ещё 8-10 дней, и с этим расчетом подгонялась вся работа по подготовке будущего революционного подполья. Но подполье чёрной реакции делало тоже свое дело. [16]

Белогвардейский заговор в самой Перми ускорил падение Советской власти. В ночь на 24-е декабря город был захвачен врасплох белыми, когда подготовка большевистского подполья была ещё далеко незаконченной. Большинство из товарищей не были обеспечены "чистыми" квартирами, на своих же они как коммунисты уже 24/XII не могли явиться и зимой при довольно крепком морозе очутились буквально на улице. Квартира Хорохорина в тот момент представляла собой мастерскую по подготовке разных документов, и находившиеся там штампы, печати, краски и разные бланки поступили, конечно, в белую контрразведку как имущество большевика. 25/XII утром по всем улицам г. Перми был вывешен приказ о сдаче имущества большевиков в комендантскую и контрразведку. В свою квартиру [тов. Хорохорину *Л.52] было не безопасно приходить. Также остались на улице и Факелов со Стариком, квартира которых фактически была в комитете Партии.

Мы, Антон Валек и я, Анисимов и Антропов обосновались на новых квартирах, но далеко тоже ненадёжных. Между тем победители праздновали свою кровавую победу.

Белогвардейщина хозяйничала. Как дикие звери, они накидывались на каждого встречного, в особенности на одетого в кожаную тужурку, которая для них являлась эмблемой "комиссарства".

По улицам валялись полураздетые трупы, а со стороны Камы, покрытой льдом, несколько дней не прекращались ружейные выстрелы — это расстреливали большевиков пачками и в одиночку.

Первые два дня мы были в полном неведеньи о судьбе товарищей, и только на третий день, т.е. 27 декабря к нам, совершенно преобразившись, с большими предосторожностями явился тов. Анисимов.

Свою окладистую светло-русую бороду он снял, оставив "клинушек", что его делало похожим на приказчика. С товарищем Анисимовым мы порешили при первой возможности перебраться в Екатеринбург, куда и решили стянуть всех уцелевших товарищей из группы и там заложить [17] начало нелегальной работы. Но выехать пока было немыслимо.

Пассажирские поезда на такое "большое" расстояние, как до Екатеринбурга, не ходили, и неизвестно было, когда пойдут.

Вскоре явился и Факелов. Рассказал, что 24 декабря утром он был задержан при выходе из Областного Комитета, откуда его повели на расстрел, но что ему удалось бежать. Говорил он сбивчиво, путал факты, что заставило усомниться в правдивости его рассказа, и действительно, наши подозрения в скором времени подтвердились: он скрылся с нашего горизонта со средствами, выданными ему на руки для подпольной работы, и в условленное место в Екатеринбурге не явился.

Полученная довольно большая сумма Яковом в Перми для подпольной работы была распределена между всеми товарищами на случай провала.

Позже, еле передвигая ноги, явился к нам и Пётр Хорохорин. По его сообщению, он также был задержан 24/XII на улице, отправлен в комендантскую, а оттуда вёрст за 20 на какую-то заимку, где с арестованными расправлялся карательный отряд. Там его выручил необыкновенно моложавый вид.

Несмотря на его 27 лет, он, подбрившись, мог сойти за 15-16 летнего юношу. Пред"явив документы собственного производства с печатью Сельсовета, он удручённо просил разыскать его брата красноармейца, к которому он якобы и ехал, но, попав в переворот, не мог его найти.

Его наивный рассказ показался карателям настолько правдивым, что его оставили без надзора. Он бежал, но его ноги в кожаных сапогах ещё по дороге на заимку были обморожены, и фактически он не мог бежать, а едва передвигал ноги.

Вернувшись обратно в город, он не знал, куда итти, и направился в первую попавшуюся больницу, где, рассказав "историю с братом", был положен на излечение. [18]

Через несколько дней из больницы, когда выступавшая на лице растительность грозила выдать его действительный возраст, он скрылся и явился к нам с зияющими ранами на ногах.

Рискуя провалить себя и нас, т. Хорохорину нужно было остаться на несколько дней, чтобы подлечить ноги и сфабриковать новые документы. Из хлебного мякиша т. Хохорин смастерил штамп и печать, сделал себе удостоверение личности и ушёл снова бродить по улицам.

В последних числах Декабря из Перми выехал тов. Анисимов, но... до Екатеринбурга не доехал. Он был по дороге узнан и тут же расстрелян.

В первых числах января с воинским поездом удалось уехать из Перми и Якову (по паспорту тогда Яков Семёнович Богданов, мы взяли тогда себе то-же нелегальное имя, под которым жили до февральской революции в течение десяти лет).

В Перми остались тов. Антропов, я, Пётр Хорохорин и "Старик", но последний не выказывал никаких признаков жизни, и мы сомневались в его целости. Оставшись в Перми, я без особых осложнений получила документы на имя Зинаиды Петровны Богдановой и пропуск на выезд из города. Мой внешне буржуазный вид служил для чиновников Колчаковии гарантией моей благонадёжности... Выехать из Перми мне удалось лишь в половине января, когда, хотя и в теплушках, возобновилось пассажирское движение. В набитом до отказа товарном вагоне ехала пёстрая публика, начиная с артистов, купцов и кончая рабочими и крестьянами, при чём "привилегированная" публика разместилась на верхних нарах, не стесняя себя, и при протесте остальных они со злорадством отвечали: "Вам ведь это не Совдепия! Довольно с Вас, науправлялись". На этой почве на протяжении всего пути между "верхами" и "низами" не прекращался спор, приведший, однако, к тому, что "нижние" "верхних" изрядно потеснили. [19]

Я с ребенком поместилась у самого отверстия, заменяющего в теплушках окно, где весь угол был запорошен снегом.

В таких условиях мы 360 верст ехали шесть суток, простаивая часами в снежном открытом поле, и, не доезжая 25 вёрст до ст. Екатеринбург, нам об "явили, что из-за пробки по ж.д. линии поезд дальше не пойдёт. Наняв первую попавшуюся подводу, я с заболевшим по дороге ребёнком доехала, наконец, до города Екатеринбурга на квартиру, снятую Яковам по Малопроезжей улице.

ПОДПОЛЬЕ В ЕКАТЕРИНБУРГЕ.

Итак, позади Пермь с залитыми кровью улицами, позади первая стадия нелегальщины: царская власть научила нас быть подпольщиками, и нелегальность вообще как будто бы была нашим действительным бытиём. Помимо меня с Яковом, до Екатеринбурга из нашей группы добрался один только тов. Антропов. Как уже было указано выше, тов. Анисимов погиб по дороге в Екатеринбург, Факелов скрылся, "Старик" исчез без вести, Пётр Хорохорин остался пока в Перми, а что касается тов. Гальперина, то он как профсоюзный работник при советской власти был арестован контрразведкой незадолго до моего от"езда из Перми. Но и с тов. Антроповым оказалось не лучше: по приезде в Екатеринбург он поселился в своей семье в Сысертском [Полевском *Л.57] заводе, несмотря на то, что при Советской власти он там же занимал ответственный пост. Ни увещевания, ни приказы Якова переселиться из Сысертского завода не помогли. Он не подчинился и продолжал оставаться в своей семье: обывательская психология взяла вверх.

В средине марта он по доносу своих же соседей был арестован и после зверских пыток был расстрелян.

По приезде в Екатеринбург мы нашли подполье совершенно разгромленным. За восьмимесячное властвование колчаковщины, а вернее на Урале — Гайдовщины, было несколько больших провалов, и ни одна "явка", бывшая [20] у нас, не уцелела.

Белые продолжали теснить наших на фронте, а у себя в тылу золотопогонники с особой наглостью и жестокостью расправлялись со своими жертвами.

Оставшиеся на воле одиночки-большевики замыкались в себя. В нашу задачу входило: собрать оставшиеся революционные силы, оформить подпольную организацию, установить связь с организациями других городов Урала и Сибири и наладить связь через фронт с советским ближайшим тылом.

Вскоре была найдены нити. Через родственников заключённых Яков установил связь с тюрьмой, при чём в условиях Колчаковщины приходилось делать отчаянные попытки, чтобы найти своих людей.

Яков под видом заказчика начал бывать в типографиях и, присмотревшись к публике, обратился к одному из товарищей с вопросом, нет ли в их типографии большевиков. В начале такой вопрос огорошил товарища, и он с удивлением ответил тоже вопросом: "Вы... провокатор или сумасшедший?"

Однако, на условленном месте первое свидание состоялось. Постепенно устанавливалась связь и с другими отраслями производства.

С целью большей конспирации решено было организовать самостоятельные ячейки в виде "пятёрок", руководство которой должно было проходить лишь через одного товарища — организатора пятёрки.

Конечно, "пятёрка" могла фактически быть несколько более или менее пяти человек. Полагалось, что при такой системе организации можно было избегнуть общих провалов революционного подполья.

Глубокое недовольство рабочих и возмущение лучшей части интеллигенции и молодёжи кровавыми действиями и политикой колчаковщины — всё это явилось хорошей почвой для развёртывания революционной работы. Нищенские заработки рабочих не покрывали самых минимальных потребностей, несмотря на казавшееся изобилие всего на "вольном" рынке [21] Екатеринбурга.

В феврале месяце [1919 года] большевистское подполье начало оживать, количество пятерок росло, ими были охвачены ряд промышленных и кустарных производств, мельниц, учащаяся молодёжь и... милиция. Тов. Шепелев Владимир вёл работу среди промышленных и кустарных рабочих. Дукельский Илюша и Брагинский вели работу среди учащейся молодёжи. Будзес и Голубь предоставили свои часовые мастерские для конспиративных квартир, где часто собирался актив — организаторы пятёрок, с которыми проводил работу Яков, инструктируя о роли и задачах каждой пятёрки и каждого ее члена. Наладилась связь с тюрьмой. Она установилась через родственников заключённых, через них же были организованы систематические передачи продуктов питания, что особенно требовалось нашим товарищам в тюрьме. Вследствие полуголодного питания в тюрьме наши товарищи [политзаключённые *Л.59] почти поголовно переболели тифом и все без исключения болели цингой в тяжёлой форме. Передаточным звеном с тюрьмой была т. Коковина Лиза, брат которой (Коковин Сергей) сидел там чуть ли не с начала Колчаковщины.

Помимо практически-необходимых передач как поддерживающие силы наших товарищей они служили связью (посредством переписки, запекаемой в хлебе) с участниками прежнего подполья, что давало новые нити к отдельным оставшимся товарищам на воле, а также с освобождёнными товарищами из тюрьмы. Так вскоре после выхода из тюрьмы начали принимать горячее участие в работе партийной организации т.т. Бройдэ, Сушинцева и бежавший из тюрьмы Самков. В конце февраля местная организации была оформлена, был избран Комитет, во главе которого стоял Яков.

Особое внимание уделялось работе военной среди чешских и русских войск. Эту важнейшую работу вели тт. Попов и Барышников, бывшие матросы и мобилизованные Колчаком. Работа в условиях колчаковского режима развивалась медленно, не так как хотелось бы нам, но и то, что удавалось [22] сделать, вскоре давало известные плоды. Послушные ранее чешские части, организованные и опытные кадровики шли на фронт и дрались с большевиками с большими успехами; сейчас всё чаще они отказывались пойти на позиции, и были случаи, когда оголяли фронт, самовольно уходили в тыл [(Кунгур) *Л.60]. В конце февраля и начале марта было арестовано до 700 человек чешских рядовых солдат, отказавшихся пойти драться с большевиками и требовавших отправки их на родину [в Чехословакию *Л.60].

Тов. Попов, проводя агитацию среди отдельных более сознательных чехов, вскоре в лице их получил верных помощников. Они, поняв свою прежнюю роль как душителей русской пролетарской революции, смело, горячо проводили агитацию среди чешской массы солдат, раскрывая им глаза на то, кто такие большевики, и каким слепым орудием служили они в руках чешского командного состава и русской белогвардейщины.

В начале марта тов. Попов уехал в командировку в Сибирь, в Омск, где он должен был связаться с большевистским подпольем и по приезде обратно сообщить, что он там нашёл. И действительно, из полученной условленной телеграммы было видно, что и в Омске рев. подполье развивается, но на ряду с этим извещалось, что вследствие неудавшегося восстания в Томске, там разгромлено рев. подполье, и погибли лучшие товарищи (Ильмер, Рабинович и др.). Попов задержался в Сибири, и больше видеть его не удалось.

Между тем колчаковская контрразведка начала нас прощупывать. Появилось новое лицо, нам неизвестное, но усиленно добивающееся особого доверия от организации.

София Коробова, местная жительница, выследила одну из наших конспиративных квартир, обратилась к хозяину этой квартиры тов. Голубю с просьбой познакомить её с "самым старшим" руководителем революционного подполья, потому что она хочет, якобы, ему передать весьма важное сообщение из Колчаковского лагеря.

Коробова таинственно сообщила, что имеет связь с колчаковским [23] офицерством и что ей как женщине многое доступно, что она может быть полезна. (Весьма оригинальный метод помощи революции). За ней была установлена слежка, и оказалось, что она просто шпионка, агент контрразведки [и там находится на службе *Л.61].

Видя малоопытность этой шпионки, Яков всё же устроил с ней свидание, об"яснив, что он лишь технический исполнитель, и ему "старший" поручил с ней переговорить и получить от неё обещанные сведения. Коробова была этим не удовлетворена. Ссылаясь на важность материала, она продолжала настаивать на свидании с главным организатором подполья. Цель её была ясна, и вопрос о ней был решён. Одному из товарищей, кажется, т. Самкову, было поручено повести её в лес на свидание со "старшим" и пустить её там в расход. Выполнить это, однако, не пришлось. События нас опередили. Кроме Софьи Коробовой, появились и другие "хвосты". Всё говорило за то, что время сделать передвижку товарищей.

Так работало подполье три месяца. Немного времени. Но эти три месяца в Колчаковском тылу, кто скажет, с каким количеством времени они могут быть сравнены?...

Привычные к положению подпольщиков в период самодержавия, мы здесь чувствовали себя на положении людей, находящихся в пасти дикого зверя, где каждый момент грозил нам быть проглоченными, уничтоженными. По доносу шпиков, которыми фактически заделались многие домовладельцы обоего пола, арестовывались порой люди совершенно случайные, не причастные к политике. Но испытав Колчаковский застенок, они выходили уже не те, они, повидав сами действия белогвардейщины, делались сочувствующими большевикам, Советской власти.

Нервы были напряжены, мы жадно читали, что писалось о красных, о "Совдепии", по выражении колчаковских газет, научились понимать сообщаемое по-своему. В газетах писалось о сплошных победах над большевиками на фронте, о тяжёлом, безвыходном положении последних [24] и на фронте, и в тылу, а мы между строк находили то, что нас ободряло и радовало, давало силы и энергии подрывать, разлагать тыл наших врагов. Помню, с каким под"ёмом мы встретили вести о революции в Германии, о победах спартаковцев. Как немного нам было нужно, чтобы мы, невольники в стране врагов, приходили в восторг от весточки о победе революционной борьбы за границей и достижениях в нашей дорогой и, казалось, бесконечно близкой нам Совдепии, ещё молодой, ещё не окрепшей, истекающей кровью, но стойко героически борющейся. Нас не удовлетворяла медлительность развёртывания работы в подполье. Чувствуя себя в Екатеринбургском подполье отрезанным ломтем, мы действовали совершенно самостоятельно, готовились к решительным выступлениям. Почти закончив оборудование нелегальной типографии, мы закупали оружие, чтобы вооружиться. Между тем, полученные в Перми средства начали иссякать и, не имея постоянной связи с ближайшим красным тылом, мы скорого притока новых средств не ожидали. Приходилось проводить строжайшую экономию впредь до отыскания новых источников и перспектив. Но главное затруднение было не в средствах, конечно. Нам нужно было установить крепкую связь с другими городами Урала и с Сибирью, а [эта связь налаживалась слабо *Л.63] Тов. Попов, которому было поручено связаться с Сибирью, долго не возвращался.

Но вот, наконец, в середине марта к нам прибавились новые силы с информацией из Челябинска, где был создан Ц.К. рев. подполья, возглавляемый известным нам молодым товарищем, но старым опытным революционером тов. Лобковым Залманом (тоболяк и бывший зам. председателя Омского Совета). Посланные из Челябинска тов.тов. Авейде Мария Оскаровна и Вальтер должны были остаться и продолжить работу подолья, Яков же и некоторые др. товарищи по указанию Ц.К. должны двинуться дальше, в Сибирь. Приезд товарищей из ЦК нас буквально окрылил. [25] Казалось, что случилось именно то, что требовалось, что было необходимо: это иметь руководящий центр, который бы координировал движение, направлял и расставлял наши силы. Да и нельзя было нам дольше оставаться в Екатеринбурге по причинам, уже выше сказанным. "Нужно нам убраться раньше, чем нас уберут", — говорил часто Яков, приходя поздно вечером домой, кружа переулками, чтобы сбить с толку не совсем опытных Екатеринбургских шпиков времён колчаковщины.

А работа ширилась и создавались новые связи, охватывались подпольем новые области. Однажды, придя очень поздно домой, Яков сообщил о беседе с товарищем, который будет вести работу среди командного состава — офицерства Колчака. Работа среди колчаковских офицеров, где были и мобилизованные, недовольные политикой колчаковщины, весьма занимала Якова. "В худшем случае от офицерства можно было получить сведения о белой армии, нам полезные при налаживании связи с нашим фронтом", — говорил Яков. Товарищ, который должен был начать работать среди комсостава, был Шепелев Ефим, которая был тоже военный, мобилизованный. Через родственников, кажется, брата, у которого жили на квартире генерал и др. из высшего ком.состава, он имел возможность попасть в их среду. Но и эту работу развернуть не удалось. Колчаковская контр-разведка нас предупредила...

АРЕСТЫ И КАЗНИ.

В последних числах марта "Яков" передавал дела тов. Авейде, чтобы тут-же двинуться в путь — сначала в Челябинск, в ЦК, а оттуда в Сибирь. Но предательство прервало наш план совершенно с неожиданной нам стороны. Ночью на первое апреля бесконечно протяжный звонок у парадного нашей квартиры прорезал ночную тишину. Нашу квартиру знал ограниченный круг товарищей, и ночной звонок сигнализировал о чём-то серьёзном: "Может быть, уже пришли за нами. Рано, рано, чёрт возьми. На всякий случай приготовь "спички" и всё прочее", — [26] шепнул мне Яков, накинув на плечи поверх белья пальто, чтобы открыть дверь. "Спички" — это коробочка с компрометирующими документами: явки, задание Урал.Обл.Ком ВКП(б), отчёты в израсходовании средств и т.д. Накинув шаль, со "спичками" в левой руке, я тоже пошла к парадному и через стеклянные двери при свете фонаря увидела человека, с которым Яков перекинулся несколькими словами, после чего вернулся обратно.

"Это Логинов, в Челябинске провал. Просил выйти, хочет сообщить подробности", — отрывисто шопотом сказал мне Яков, спешно одеваясь. Сообщение о провале в Челябинске, где только что был создан ЦК подполья Уральско-Сибирских организаций под руководством тов. Лобкова, с которым только с приездом тов. Авейде установилась связь, было для нас большим ударом. Тов. Лобков, опытный закалённый большевик, совсем молодой человек, с больший трудом добился разрешения от ЦК нашей партии переправиться через фронт для ведения подпольной работы. В то время, когда противник с помощью чехословаков продвигался быстро вперёд, подходя к Глазову, тов. Лобков как большой организатор-подпольщик, замечательный оратор, решил итти на самый опасный участок борьбы, чтобы разложить тыл Колчака, ускорить этим победу революции, но сделать на этот раз ему удалось мало...

Яков одетый направился к дверям, но не успел он взяться за ручку двери, как последняя раскрылась, и в комнату вошли несколько вооружённых человек, лиц которых в темноте разглядеть было нельзя.

"Руки вверх", — крикнул один из них. — "Ни с места. Вы арестованы". Мы остались на месте. Яков впереди, я за ним со "спичками" в руках.

На требование света квартирная хозяйка Баранова, дрожащая, с бледно-испуганным лицом, крестясь и охая, внесла зажжённую лампу. [27] Её, как громом, поразило услышанное и увиденное. Она, отправившая своего единственного сына, юношу 16 лет, добровольцем на Колчаковский фронт, вдруг служила своей квартирой "большевистскому гнезду". Ей было известно, что её квартирант, Яков Семёнович Богданов — коммерсант, торговал партиями сахара и другими бакалейными товарами. Она была очень довольна получаемому от нас дешёвому сахару, который покупался для неё на рынке значительно дороже, чем ей продавался.

Огонь осветил присутствующих: впереди стоял чешский офицер и русский капитан, позади Логинов под охраной с шашкой на голо. Логинова пропустили вперёд. Посадили, сами занялись нами. Из окна нашей квартиры подвального помещения видно было ряд солдатских ног: мы были оцеплены. Логиков сидел бледный, с потупленными глазами и усиленно курил. Мы терялись в догадках, какова роль Логинова? Что значит его предупреждение о провале в Челябинске? Он арестован. Но кто же предал нас, и почему он с ними? Но... это потом. А пока в моих руках "спички", нужно было с ними разделаться. Подойдя к капитану, я, морщась, попросилась в уборную.

"Пожалуйста", — галантно ответил он, сделав знак часовому, чтобы тот последовал за мной. "Спички" брошены в уборной, но насколько это облегчит нашу участь?

Начался допрос: "Ваша фамилия, имя, чем занимаетесь, откуда и зачем приехали?" — допрашивал нас, как потом узнала, капитан Куржанский и чешский офицер Хорват.

Отвечаем мы ранее условленное: Богдановы, торгуем, по профессии фотографы, подыскиваем дело и т.д. "Всё это неверно. Мы о вас знаем всё. Знаем, что вы не Богдановы, а Валек", — прервал капитан Куржанский Якова. И он тут же довольно подробно рассказал историю нашей нелегальщины за период гражданской войны. Мы были озадачены. Из товарищей, знающих нас сейчас по подполью, никто не знал о нашем прошлом, не знал никто наше легальное имя. Это знал лишь здесь сидящий Логинов. [28]

Семёна Георгиевича Логинова я лично до тех пор не знала, но по рассказам Якова он — молодой член партии, бывший офицер царский армии. В Омске при Советской власти он был на ответственной финансовой работе. Вместе с т.Григорьевым, тоже Омским работником, Логинов по поручению ЦК перебрался из Вятки через фронт для подпольной работы, но за время своего пребывания в Екатеринбурге держал себя в стороне, избегал встреч с нами и, переселившись с прежней квартиры, упорно не сообщал адреса своей новой квартиры. Обо всём этом должен был сообщить уехавший в Челябинск т.Григорьев, который также находил поведение Логинова по меньшей мере странным.

Слушая Колчаковцев о революционной деятельности Якова, мы ещё продолжали настаивать на своём, полагая, что это их обычная жандармская уловка.

Краткий допрос закончился, перешли к обыску, который длился около 5 часов, но существенного им ничего не дал. Искали оружие, деньги, компрометирующие документы. (Только накануне были унесены тов. Антроповым (Стариком) несколько револьверов к себе на квартиру.) Нас несколько удивлял капитан Куржанский, производивший допрос и обыск. Он вкрадчиво, вежливо, необычно для колчаковцев обращался с нами. К концу он даже пустился в философию: "Мы де тоже социалисты, только к цели идём медленнее, постепенно". Позже я узнала, что он среди Колчаковцев военного контроля не пользовался авторитетом, потерял доверие, и его обвиняли в мягкотелости. Обыск кончился. Но чего-то ожидали. Улучив минуту, Яков, пройдя мимо меня, шепнул: "Крепись, будет ещё не то: без пыток не расстреляют".

Уже под утро распахнулась дверь, и в комнату буквально ворвались два белопогонника: один с длинной кожаной нагайкой с оловянным наконечником, которым он постукивал по полу. Это были два колчаковских палача: Шуминский, помощник начальника военного контроля, и Ермохин, комендант Верх-Исетского завода, особо отличающийся своим собственноручным зверским избиением коммунистов. [29]

"Ну, где? Что?" — крикнул Шуминский, обращаясь к капитану и чеху: "Где деньги, где оружие?" Куржанский тихо, как будто виновато, об"яснил, что обыск ничего не дал — деньги не найдены. "Сейчас же разложить. Здесь же на полу. Бить, бить, пока не скажет, пока не выдаст..." — заметался взад-вперёд по комнате Шуминский, дико взвизгивая. Его бледное лицо хищной птицы искажалось злостью, подёргивалось. Как верная собака, следовал за ним Ермохин, постукивая своей нагайкой. Однако в частном доме среди населения палачи бить раздумали. Уже было светло, когда нас повели в помещение военного Контроля, в этот застенок колчаковщины. Впереди под усиленным конвоем повели "Якова" и Логинова. Позади следовала я с ребёнком в сопровождении чехословака Хорвата и часовых.

"Вы плохая мать: в нашей Чехии таких бы матерей, которые идут на риск с ребятами, пороли бы", — сказал Хорват, выводя меня на улицу.

В нашей квартире оставлена была засада, оказавшаяся вскоре паутиной для новых жертв. Через 15 минут ходьбы мы очутились в застенке военного контроля. Впереди — пытки и небытие...

Военный контроль шумел, сотрудники его, военные и штатские, бегали из комнаты в комнату, машинки стучали круглые сутки. Снаружи и внутри помещения кишела охрана из бессмертного батальона имени Гайда со значком на груди, изображающим череп и кости. [*Дописано от руки: "Не на груди, а на рукаве".] Нас с мужем посадили в разные противоположные комнаты. Между комнатами, где мы сидели, была большая проходная, где сидело на скамьях много арестованных, прибывающих пачками и в одиночку. Знакомых не было.

Тесное грязное помещение военного контроля было настоящим бивуаком, и мы, арестованные, очень скоро вошли в курс жизни этого застенка. Видимо, за отсутствием помещения здесь же производили допросы обвиняемых в сочувствии советской власти и большевикам, которые чаще всего были перепуганными обывателями, задержанными по грязным доносам таких же обывателей. [30]

В этот же день вечером Якову разрешили зайти ко мне в сопровождении агента. Как много было вопросов и как мало можно было сказать. Агент стоял рядом с Яковом. Осведомившись о моём и Шурика (сына) самочувствии, он сообщил, что для начала, его уже "угостили", показав при этом красные пятна повыше кистей. Поиграв с ребёнком, Яков, кинув скороговоркой, что мне следовало бы поесть [и следить за Шуриком *Л.70], скоро вернулся в свою комнату. Наружное, сравнительно спокойное состояние моё, он одобрил: "Это хорошо, хуже смерти не будет". Состояние действительно было удивительно спокойно-[ледяное], лишь клубок теснил в горле, неприятно давил. Мысль неустанно сверлила в одном направлении: "Кто виновник, кто предатель, что станет с делом, созданным с таким трудом и так быстро прерванным?" Мысль перекидывалась на нашу квартиру. Ведь никто из товарищей не знал о нашем аресте и, приходя к нам, попадут в засаду. Их, как нас, поведут на пытку и смерть... Холодный пот выступал, и чувствовалось, как в тебе что-то каменеет от бессилия помочь им. Мысли эти не давали покоя, заслоняя собой то, что нас ожидает, и в сотый раз возвращались к Логинову: "Предатель — он... Или его приход, чтоб предупредить о Челябинском провале совпал с приходом к нашей квартире агентов военного контроля для нашего ареста? Но осведомление военного контроля о нашем революционном прошлом, подробности о настоящей работе, кто мог знать, кроме него?" Ворохом поднимались мысли в голове, ища выхода, разрешения...

Нужно во что бы то ни стало распутать всё раньше, чем поведут на расстрел, это нужно будет знать тем, кто останется в живых.

Первые дни мы с Яковом виделись ежедневно. Обычно свидания проходили в присутствии агента, но иногда оставались и одни.

В эти короткие минуты Яков рассказывал о тех бесконечных пытках, котором он подвергался. Били при допросах и помимо них. Допросы были днём и ночью. Били чаще ночью. Палачи Шуминский и Ермохин часто не доверяли казакам, подозревая последних в жалости к своим жертвам, вырывали из их рук нагайки и принимались сами истязать его тело, при [31] этом буквально зверея.

Тело его было покрыто почерневшими кровоподтёками. Его, как и меня, беспокоила засада в нашей квартире, которая, видимо, уже дала результаты. Среди вновь арестованных был тов. Бройде, который часто бывал у нас.

Касаясь Логинова, сидевшего в смежной с ним комнате, Яков всё больше убеждался в его предательстве, что вскоре подтвердилось окончательно.

Меня Яков учил, как держать себя, рекомендовал не выдавать себя как участника революционного подполья, советовал отмежеваться ото всех как не имеющих никакого отношения к работе. "Это может дать возможность хотя тебе остаться живой и рассказать потом о нас, погибших за революцию. Тебя знают только те товарищи, которые бывали у нас, они не выдадут, остальные тебя не знают".

Дело в том, что как-то само собой сложилось, что моя роль в подполье была как подсобная, помогающая Якову. В работе подполья я выполняла его поручения больше секретарского характера, служила иногда связью между товарищами и совершенно не бывала "на людях". Этому способствовал главным образом мой двухлетний сынишка, требующий около себя моего постоянного присутствия.

Быстро проходили минуты, когда мы были одни, но свиданья длились сравнительно долго.

Арестованные всё прибывали, привели товарищей Авейде и Вальтера, приехавших, как сказано было выше, из Челябинска и выданных тоже Логиновым, а за ними тов. Будзеса, Голубя (хозяев конспиративных квартир), Шепелевых Владимира и Ефима, Дукельского, Брагинского и др.

Лиза Коковина, арестованная из-за записки, обнаруженной в запечённом хлебе при передаче заключенным, не была прямо причастна к нашему делу, но на вопрос чеха Хорвата, знает ли она "Якова", не подозревая по неопытности, что выносит себе приговор, ответила: "Да, я его знаю".

Больше её ни о чем не спрашивали. Она сидела в комнате вместе со мной и другими, но её тут же присоединили к участникам подполья, т.е. ко всей нашей группе. [32]

6-го апреля заседал военно-полевой суд в самом помещении военного контроля. Вернее была проведена процедура оформления уже заранее предрешённого приговора.

Якова, Авейде, Вальтера, Голубя, Будзеса, Бройде, Коковину Лизу после суда, длившегося не более двух часов, перевели всех в одну комнату, комнату "смертников". На завтра после суда, 7-го апреля, мне разрешили с Яковом свидание. Войдя с ребёнком к ним в комнату, я увидела тов. Авейде, которая весело поздравила меня с "праздником". "Читали?" — улыбаясь, спросила она меня, показывая на газету: "Хороша сегодня газета. Да, в Венгрии революция, Советская власть". Тут только я поняла значение посланной мне Яковом утром с часовым откупоренной бутылки с фруктовой водой и пирожным с просьбой выпить.

Люди, приговорённые к смерти, переживали последнюю радость. Победа революции в Венгрии говорила им, что дело, за которое они умирают, победит во всём мире.

— Что значат наши жизни по сравнению с революцией? — сказал Яков, улыбаясь, наливая в стакан фруктовой. — Пей, мы празднуем революцию, пока... в Венгрии, а там...

Взяв с моих рук Шурика, он, подкидывая его, обратился к товарищам.

— Смотрите, это Шурик — дитя революции. Его и его братишек вырастит Советская власть славными бойцами.

Я невольно заразилась их настроением. Приговорённые к смерти своей бодростью вселяли во мне гордость. Они учили, как нужно геройски умирать.

— Приговор вынесли, и, следовательно, кончились пытки, — заметил подошедший товарищ Бройде, у которого одна скула была сильно опухшей, почернела.

В общем нашем разговоре не участвовали т.т. Будзес и Лиза Коковина. Они сидели в стороне и безучастно смотрели перед собой вдаль.

Незаметно прошло время свидания. Часовой крикнул, что пора выходить. Мы простились, как всегда, как люди, которые расстаются на [33] время. "Ну, пока иди, просись завтра сюда", — сказал Яков, проводя меня до дверей. Стало внутри холодно, что-то оборвалось.

8-го апреля мне в свидании было отказано. "Начальством не велено", — лаконически сказал капитан Куржинский на мою просьбу повидаться с Яковом. Я поняла, что это значило... Вечером того же дня им зачитали приговор, который был мною услышан через отверстие вентилятора из моей в "их" комнату, а через пару часов они были уведены из военного контроля, как я потом узнала, в Верх-Исетскую тюрьму.

Казнь товарищей проходила в лесу В-Исетского завода утром на рассвете 9-го апреля в присутствии палачей Шуминского и Ермохина.

По рассказу одного из карателей отряда, карателям ещё накануне выдали водки в изрядном количестве, и они пьяные верхом на конях шашками рубили товарищей.

"Не всяк мастер рубить. Кто так прямо голову наотмашь, одним ударом, а который так тяпает, ровно баба", — [рассказал мне часовой, когда начальства не было, он же участник карательного отряда *Л.74]. Со слов этого же карателя, палачи распорядились Антона Валека рубить последним: "Он — главарь, начальство распорядилось, чтобы видел он, как убивают его товарищей. Не выдержал он, упал, и рубили мы его, уже не живой был..."

После казни, казни первой группы товарищей, меня перевели в комнату, где сидели Ольга Даниловна Гержеван-Лати (Лобкова), туда же перевели и [предателя *Л.75] Логинова.

Гержеван-Лати, арестованная вместе с Логиновым, рассказывала мне подробности об их аресте. 30 апреля [*марта] утром к ним пришёл некто Иванов, якобы прибывший из Челябинска с поручениями от тов. Лобкова (причём записку он вытащил из-под подошвы сапога). Он пред"явил пароль, начал расспрашивать Логинова о делах организации.

Последний, приняв Иванова за своего товарища (сказанный пароль говорил за это), рассказал ему то немногое, что он знал: он рассказал о приезде из Челябинска тов. Авейде и Вальтера, указал их квартиры в В-Исетске, о некоторых конспиративных квартирах. [34]

Иванов ушёл, обещавшись притти вечером, чтобы поговорить обо всём подробно.

Придя к ним вечером, Иванов [(Образцов) *Л.75] больше ни о чём не спрашивал и, сбросив шубу, одетую сверх офицерской шинели, об"явил Логинову и Гержеван-Лати, что они арестованы.

После ареста и обыска Логинов и Гержеван-Лати были отведены в военный контроль, где их рассадили по разным комнатам, и уже из военного контроля Логинов привёл агентов Колчаковского застенка к нам на квартиру.

Арестованный как член тайной коммунистической организации он ценою предательства решил спасти свою шкуру, выдав товарищей контр-разведке.

Начались допросы (до казни Якова с товарищами допросов у меня почти не было).

Я скоро убедилась, что моё положение складывается весьма для меня выгодно.

На очной ставке со мной домохозяева конспиративных квартир заявили, что "такой женщины мы у них ни разу не видали". Это давало мне возможность последовать совету Якова и категорически отмежеваться перед колчаковцами от участников подполья.

Два раза ночью в 2-3 часа вызывали меня на допрос в кабинет Шуминского: "Вы валяете дурака, как может быть, что вы, еврейка, ничего не знали? А не жиды ли смутили всю Россию?". На большинство вопросов я предпочитала не отвечать.

В следующее заседание военно-полевого суда 16-го апреля судили меня, Шепелева Владимира, Дукельского, Брилинского, Анкудинова, Морева и Коковина Сергея (последние трое приведённые из тюрьмы).

Меня с шашкой наголо провели в другую, в противоположную от меня, комнату.

Три пожилых члена военно-полевого суда, один из них [35] председательствующий — дряхлый, худой старик-генерал.

С боку у стола сидел Шуминский (пом.нач. военного контроля) и фактически руководил всем ходом военно-полевого суда. Обслуживал суд, т.е. приводил и уводил подсудимых, молодой прапорщик Григорьев.

Вопросы задавались исключительно выявляющие моё отношение к Якову как к подпольщику и моё участие в работе.

— Вы давно женаты гр-ка Валек?

— Десять лет.

— Всё время жили вместе?

— Почти.

— Вы знали прежнюю революционную деятельность [Вашего мужа *Л.77] до революции?

— Да, знала.

— Знали, что он два раза проходил через фронт из Совдепии для подпольной работы по свержению существующего строя?

— Он приезжал к семье и, кажется, проходил фронт.

— Ну, а что он делал здесь, в Екатеринбурге, вы не знали? Чем он занимался, вы тоже не знали? — почти кричал Шуминский.

— Нет, не знала.

— Больше у меня вопросов нет, — обратился он к судьям. — Всё ясно, следующий.

Меня вывел прапорщик Григорьев, передал стоящему здесь часовому. Я снова в "своей" комнате.

Комедия суда длилась не более десяти минут. Стоило ли тратить больше генеральского времени, чтобы разделаться с пачкой большевиков?

56-я 103 статья. Что они значат по Колчаковским или вернее Гайдовским законам? Впрочем, военное положение, прифронтовая полоса, свирепая расправа со своими врагами. Что можно было ожидать?

На следующий день мне об"явили смертный приговор. "За что же?" — спросила я прапорщика Григорьева, зачитавшего мне приговор.

— Суд знает, — ответил он и отвернулся. [36]

При входе к себе в комнату я сообщила сидящим там товарищам о зачитанном мне приговоре, о чём узнал и Логинов, сидящий в другом углу комнаты. Начинаю переключаться к своему новому положению осуждённой [на смерть *Л.77]. Что-то нужно было сделать, что-то сказать.

Отыскав в своей сумке фотографию, я сделала надпись, надеясь её с кем-либо из присутствующих в комнате переслать старшим сыновьям и сестре как последнее прости.

Ко мне подошел Логинов. "Вы не беспокойтесь о ваших детях, я их не оставлю", — волнуясь, тихо сказал предатель, видимо, надеясь, что из этого застенка он [живым *Л.78] выйдет на свободу. — "Я... ваших детей обеспечу".

У меня было ощущение, как будто ко мне прикоснулся липкий слизняк. Обернувшись к нему, я сказала:

— Мои дети в таких опекунах-предателях, как Вы... не нуждаются, их воспитает Советская власть и партия.

Вскоре ко мне подошёл один из чиновников военного контроля и сообщил, что Шурик устроен в приют, и чтобы я о нём не беспокоилась.

Какое совпадение в заботе о моих детях со стороны предателя и Колчаковца.

— А мне всё равно, — ответила я удивлённо смотревшему на меня чиновнику.

— Как? Ведь он Ваш ребёнок.

— Мой, пока жива, и, надеюсь, у живой вы ребёнка не отберёте, а потом, когда расправитесь со мной, разве будет [моему трупу *Л.78] не всё равно?

Он отошёл молча, видимо, усомнившись в моем здравом рассудке.

Со дня об"явления мне приговора прошло два дня. Меня снова вызывают в кабинет, и тот же прапорщик подаёт поллиста напечатанные на машинке. Внизу несколько подписей. Читаю:

"На имя главнокомандующего армией генерала Гайды кассация об отмене смертного приговора от осуждённых военно-полевым судом 16/IV [37] 1919 г. В конце подписи товарищей: Дукельский, Шепелев В., Коковин С., Анкудинов, т.е. второй группы осуждённых товарищей. Некоторые подписи сделаны дрожащей рукой.

О кассации я до сих пор не думала, и она для меня была полной неожиданностью.

Два дня прошло с об"явления приговора в ожидании увода, смерти. Я стояла в раздумьи.

Нехорошим, тяжёлым пахнуло с лежащей передо мной бумажки. Традиции революционного подполья крепки, они не допускали таких ходатайств на "высочайшие имена", просьб о помиловании, о смягчении приговоров. Это давало царским опричникам лишний козырь поиздеваться над своими жертвами.

— Ну, что ж, подумайте, — с иронией сказал офицер.

Нужно было выбрать одно.

Подписаться — может, повесят, а может быть и нет, не подписаться — дать зверям ещё одну жертву.

Я попросила ручку. Вышла из кабинета с отвратительным гадливым чувством к себе.

Мне казалось, что я что-то потеряла, дорогое, невозвратное.

Долго я копалась в этом новом чувстве, чтобы найти оправдание своему поступку.

Через четыре дня после подписания кассации, ночью, мне сообщили, что смертная казнь мне заменена 20-ти летней каторгой.

Вскоре я была переведена из помещения военного контроля в Верх-Исетскую тюрьму для отправки из неё с партией в Иркутскую центральную каторгу.

26-го Апреля был суд над Логиновым. Вынесенный смертный приговор, как громом, ударил его. Он не ожидал. Шатаясь, смертельно бледный вышел из суда в комнату, где я сидела, и плача, уничтоженный, упал на стул.

17 дней жизни он получил за своё предательство. Доверие партии, полученная из Москвы сумма на нужды "Тайной Коммунистической организации", [38] ставящая себе целью свержение существующего строя, НЕСВОЕВРЕМЕННАЯ выдача членов коммунистической организации военному контролю — вот в чём был обвинён предатель Колчаковским военно-полевым судом, хотя он на суде обещал как офицер отдать жизнь на защиту родины. (Протокол военного полевого суда от 26/IV-1919 г.).

В тот же день были приговорены к смертной казни тов. ХОРОХОРИН Пётр, которого за несколько дней до суда привели из Перми арестованного, тов. Павленин и Вайнберг.

Последний предлагал свои услуги военному контролю тогда, когда уже арестовано было много членов "тайной коммунистической организации". (Протокол тот же). [Почему он не только не был принят на работу к палачам, но был ими же раздавлен *Л.80].

ТЮРЬМА И СВОБОДА

После всяких формальностей, нас двух женщин, меня и тов. Гержеван-Лати (осуждённая военно-полевым судом на бессрочную каторгу) отправили из помещения военного контроля в тюрьму N*2 на Сенной площади.

В конторе тюрьмы нас обыскали и тут же заявили, что деньги и другие ценности должны быть сданы, иначе при обнаружении их они будут конфискованы.

В общей небольшой камере для политических, куда нас поместили, в неимоверной скученности находилось 18 человек женщин. Койки стояли почти вплотную одна от другой. Большинство из товарищей в камере были "старожилы", т.е. сидели с самого начала Колчаковщины. "И будем, видимо, сидеть до её конца", — смеясь, говорили они о перспективе своего освобождения.

В соседней камере закованные в ручных и ножных кандалах сидели товарищи Старцев и Соловьёв по Алапаевскому делу (казни 8 князей), и которых можно было только мельком видеть из "волчка" при сопровождении их изолированно на прогулку. [39]

Тюрьма была вся переполнена.

Внешне она ничем не отличалось от царских времён, старые царские тюремщики, которых здесь было большинство, сохранили тюремный режим и порядок. Тот же "дух" шагал по корридору, часто заглядывал к нам через волчёк, наблюдал за нами.

Первые дни меня озадачил в режиме дня один пункт, вывешенный на наружной стороне двери в камеры. Впереди обычный перечень расписания нашего тюремного дня, а с 3-х до 4-х дня "в обязательном порядке" предлагалось "бить вшей". Я обратилась к товарищам по камере за раз"яснением:

— Неужели здесь так много вшей, что 18 человек должны уделить по часу, чтобы их уничтожать?

— О да, пожалуй, часу не хватает и приходится этим делом заниматься и вне расписания.

Впрочем, я в этом скоро и сама убедилась.

Стирку белья мы проводили в общей тюремной бане, которая буквально кишела вшами, и раньше, чем надеть "чистое" бельё, его нужно было очистить от крупного и мелкого живья.

Книг нам не давали, да их, за исключением нескольких растрёпанных, неимоверно грязных, без начала и конца романов и пары растрёпанных библий, в тюремной библиотеке не было.

Занимались, кто чем мог. Большое удовольствие доставлял всем мой Шурик, конечно, когда он был вполне здоровым. Он стал общим любимцем. Но отвратительное питание и воздух скоро дали себя чувствовать, он частенько болел.

Питание в тюрьме заключалось в 1 ф. хлеба ржаного, часто сырого и три раза кипятку. В обед давали мутную тёплую воду без соли, заваренную ржаной мукой, которая оседала на дно посудины. Эта муть называлась супом. Товарищи, которым с воли не посылали передачи, буквально голодали.

Почти все товарищи болели цингой, ноги их были покрыты синими пятнами, зубы шатались, дёсны кровоточили.

Многие товарищи за время заключения перенесли тифы.

Но несмотря на всё это, камера не унывала. Наоборот, пульс жизни бился усиленно, и через железные двери и тяжёлые замки к [40] нам с воли проникала свежая бодрящая струя.

Тюремный надзиратель Самодуров часто, незаметно от других, передавал нам газеты, в которых, несмотря на маскировку, ясно проглядывало ухудшающееся положение белых на фронте.

Это же было видно и по настроению тюремного начальства, особенно начальника и смотрителя — сына и отца Котовых.

Частенько и некоторые часовые кидали нам через решётки окон камеры бумажные комочки с радостными вестями.

Чем лучше вести были для нас из газет, тем свирепее, придирчивее относились к нам тюремные фараоны. И изрядно же доставалось нам, особенно в последний месяц.

Однажды, заметив у окна белое платье и не рассмотрев лица, смотритель ворвался в камеру и требовал сказать, кто подходил к окну камеры. Все молчали, а в светлых платьях было трое. Всех трёх товарищей посадили в карцер на трое суток.

В те же дни другой случай. Будучи на прогулке, смотритель через волчёк заметил, как одна товарищ — латышка Эмма, поклонилась и приветствовала веткой товарищей мужчин верхней камеры, окна которой выходили в каменный мешок, место нашей прогулки, опять — карцер, грубые толчки, хлеб с холодной водой.

Тёмный с холодным каменным полом карцер, без постели и с парашей, не убираемой сутками, всё это дополнялось частыми криками избиваемых мужчин в смежном карцере, отчего товарищи нашей камеры возвращались из карцера физически и морально измученными.

Так с утра мы ожидали очередных издевательств тюремщиков.

В половине июня мы пережили ещё более тяжёлый случай, повлекший за собой гибель двух товарищей. Без предупреждения часовой выстрелил в товарища, стоящего у окна верхней камеры, и убил его наповал, другого, сзади стоящего, тяжело ранил, и его с разбитой челюстью отправили в больницу. [41]

Как одно из издевательств, практикуемое всё чаще тюремщиками, это вселение к нам нескольких от"явленно уголовных женщин, или, что . ещё хуже, из нашей камеры кидали "провинившихся" товарищей на несколько дней в камеру к уголовным.

Уголовные обычно в нашем окружении первые дни держали себя, ощетинившись, оппозиционно, пускали в ход весь свой лексикон отборных слов [*ругательств Л.84]. Но всё же через пару дней, видя наше к ним доброжелательное товарищеское отношение, они умиротворялись, делались дружелюбнее.

Раз несколько товарищей из камеры, школьных работников, решили заняться просветительной работой — ликвидировать неграмотность [переведённых в нашу камеру *Л.84] уголовных женщин. Последние согласились учиться.

Обратились с просьбой дать в камеру букварь, но... в нём им было отказано.

— Вы и так там лишку грамотны, — ответил смотритель Котов на просьбу товарищей.

Скоро нас двоих, меня и товарищ Гержеван-Лати, перевели в Верх-Исетскую тюрьму [*от руки добавлено: "Тюрьма N*1"], где готовилась к отправке партия каторжан в Иркутскую централку.

Политических каторжанок было только нас двое. Мы помещены были в камеру уголовных каторжанок, из которых мне особенно запомнилась одна высокая худощавая женщина, убившая своих двух детей по требованию своего сожителя. Из глазных глубоких ям она смотрела изподлобья странными застывшими глазами. Она мало с кем разговаривала.

Часто, сидя в новом помещении, мы с Г-Лати вспоминали товарищей из первой камеры, с которыми успели свыкнуться и с которыми были одни ожидания и стремления.

Подготовка к каторге была несложна: составляли списки с описанием примет, снимали оттиски с пальцев рук чёрной мастикой, но отправка оттягивалась. [42]

В половине июля начальство тюрьмы заволновалось. Беготня, шум, непрекращающиеся и днём, и ночью телефонные звонки. [*Добавлено от руки: "15 VII город был занят 28 дивизией"]

Нас перестали пускать на прогулку. Началась массовая эвакуация, как политических, так и уголовных заключённых. Отправляли спешно и днём, и ночью. Особенно запомнилась эвакуация одной партии под проливным дождём ночью.

Из окон камеры тюремной больницы, куда меня перевели из-за ребёнка, был слышен шум, отчаянная брань пьяных конвоиров и битьё бутылок о каменные плиты, выстланные по тюремному двору.

Последняя партия заключённых была отправлена 21-го, т.е. за пять дней до прихода красной армии в Екатеринбург.

Вместе с последней партией удрало начальство тюрьмы. Начальник, смотритель и те из надзирателей, которые служили Колчаку верой и правдой.

Перед отправкой последней партии на тюремном дворе разыгрался конфликт. Многие выведенные из камер заключённые были настолько слабы, что еле стояли [на ногах *Л.85]. Из них несколько товарищей политических при проверке обратились к начальнику тюрьмы с просьбой оставить их в тюрьме, т.к. они с партией следовать не в состоянии.

Рассвирепевший начальник в ответ на просьбу товарищей побагровел и закричал: "Эх вы, мерзавцы. Вам нужно ваших красных дождаться, больны вы!" — и стоящего впереди всех товарища ударил по лицу, отчего тот, окровавленный, упал на камни.

Вся партия заволновалась, зашумели и больше всех протестовали уголовные: "Что это, за старый режим взялись, по морде нас бить?!" — кричали они на весь двор.

Растерявшийся было начальник дал распоряжение двинуться, и железные тюремные ворота пропустили последнюю партию заключённых человек до 300, вместе с этим пал последний оплот мракобесов [43] из центра Урала...

В тюрьме осталось заключённых до 180 ч., из них одна треть — политические, большей частью больные цингой настолько, что были недвижимы. (Тов. тов. Ильяшенко, Вегман из Томских комиссаров и др.).

Конфликт при отправке последней партии дал и мне возможность остаться в тюрьме и избегнуть верной гибели. Я была включена в список эвакуируемых, несмотря на то, что со мной был ребёнок, но надзирательница женского отделения тюремной больницы меня к перекличке из камеры не вызвала.

Прослуживши весь период Колчаковщины в тюрьме надзирательницей, она, не имея никакого желания с ними удирать, стала к нам в высшей степени предупредительной, любезной, оказывала всякие услуги.

Начальник, приказавший надзирательнице меня вывести из партии, при создавшемся "бунте" своё распоряжение забыл, что ею и было использовано, [и я осталась в тюрьме *Л.86].

Итак, из заключённых мы сделались почти хозяевами, но это не избавляло нас от любого произвола ни со стороны пьяных карателей-казаков, которые чинили в эти дни погром в городе, ни со стороны остатков офицерья, желающих по примеру Невьянска, а потом Омска, поупражняться над большевистскими черепами.

И действительно, за эти дни, до прихода Красной армии, нам пришлось ещё пережить кошмарные ночи, [из памяти которых никакое время не способно стереть у переживших их *Л.87].

Выборочным порядком вызывались из камер заключённые, уводились из тюрьмы и расстреливались. Так было уведено до 20 человек, из них т.т. Иванов [ — фельдшер тюремной больницы *Л.87], Черпенко и др. Мы из открытого окна своей камеры-больницы прислушивались, как открывались мужские камеры одна за другой, и при освещении свечки выводились товарищи. Это были последние судороги умирающего врага.

[Мы, политические женщины камеры тюремной больницы, с напряжением прислушивались к шуму в мужских камерах, к поименному выкрикиванию товарищей палачами и уводу их из камеры в двор. Во дворе стоял стон товарищей, видимо, от боли надеваемых на них цепей. Мы группами сидели на кроватях, прижавшись друг к другу, в ожидании, что и к нам ворвутся тюремщики, вырвут себе намеченные жертвы и уничтожат. Но наша камера не открывалась, и мы, измученные этой кровавой ночью, с рассветом уснули мёртвым тяжёлым сном. *Л.87]

Дня за два до освобождения нас посетила группа офицеров в 4 человека, которые не то из любопытства, не то с целью агитации [44] обошли все камеры. Один из этой группы офицеров не преминул держать перед нами речь: "Вы, мы видим, люди интеллигентные, вы скоро поймёте, что Совдепия — это жидовская афера во главе с от"явленными аферистами, "жидами", разрушителями культуры" и т. д.

Речь была глупейшая и по содержанию, и по форме. Мы еле удержи вались от смеха.

Речь он окончил уверенностью, что скоро "они" снова будут здесь, и что "мы с вами" будем вместе работать по воссозданию нашей родины.

Последние два дня надзирательница то и дело приносила нам сведения о положении в городе, о приближающихся красных, о готовившихся боях.

Мы с напряжением ловили каждое сообщение, уславливаемся с товарищами других камер, что в случае прихода кого-либо из остатков белогвардейщины в тюрьму надзиратели должны будут сообщить, что здесь остались лишь уголовные, что политических всех эвакуировали в партиях 25-го июля.

К вечеру на площади у тюрьмы были расставлены шесть пушек. Но после нескольких залпов, крика, всё утихло, и через некоторое время мы издали услышали пение "Интернационала". Потоки крови, фронтов, казни лучших борцов за пролетарскую революцию, десятки тысяч томившихся узников и в тюрьмах, и вне их, лежало кровавой полосой между молодой бьющейся республикой Советов и реставраторами самодержавия.

Рабочие Урала снова об"единились с рабочими центральной России для борьбы и победы.

Выразить словами охватившее нас чувство было нельзя, оно распирало грудь, подступало к горлу, искало выхода.

Об"ятия, слёзы, поцелуи.

Нервы, напряжённые до нельзя за последнее время, не выдержали... [45]

Через полчаса мы криком "УРА" приветствовали пришедших к нам группу товарищей [красноармейцев *Л.88].

Тут же была избрана тройка, которая взяла на себя инициативу по освобождению из тюрьмы всех заключённых.

Выдавались справки, давали распоряжение оставшимся надзирателям и т.д.

Утро 25-го июля. [*Добавлено от руки — "15 VII"] Так хотелось встретить рабочих-работниц Екатеринбургских заводов, фабрик и здесь, у тюрьмы, праздновать победу освобождения от Колчаковского ига.

Но мы, никого не дождавшись, разбрелись, кто куда, чёрная реакция, длившаяся целый год, затравила рабочие массы, задушила всё живое в Екатеринбурге. Сказались и последние провалы революционного подполья.

Улицы города были пустынны. [*Добавлен от руки знак вопроса]

В первые же дни после освобождения товарищи по недавней тюрьме слились в кипучей деятельности по организации Советской власти, а развернувшаяся активность рабочих масс скоро бурно проявилась в участии на бесчисленных митингах, собраниях на площадях и заводских дворах, в театрах, и везде было видно начало нового и организация советского хозяйства.

Вскоре вернулись несколько товарищей, бежавшие из эвакуированных партий: Гержеван-Лати, [Сосновская и Безруков *Л.89] и др. (фамилии не помню), которые сообщили об ужасах, перенесённых за несколько дней следования с партией.

Сопровождавшая их тюремная стража и конвоиры, боясь, что партию настигнут красные, гнали заключённых почти без передышки, отчего товарищи обессилили, [буквально падали в изнеможении *Л.89], а многие были совершенно не в состоянии следовать дальше.

В таких случаях [тюремщики *Л.89] им предлагали садиться на подводы, которые вместе с седоками отставали от партии, заворачивали в лес и скоро [46] появлялись уже пустые.

Бежавшие из партии товарищи находили в лесу сброшенных с подвод изрубленных товарищей. [*Позже передовые отряды красной армии обнаружили в лесу кучи тел Л.89]

Вспоминая пережитое тринадцать лет тому назад, мы сейчас, в условиях бурного роста народного социалистического хозяйства, в условиях строительства социализма, при активнейшем участии масс рабочих, работниц и колхозного крестьянства, не забудем цену нашей победы и память о лучших наших товарищах — борцах за пролетарскую революцию, павших в этой борьбе.

Это же обязывает нас к ещё большим темпам в работе и лучшими показателями встретить пятнадцатилетие великого Октября и второй пятилетний план великих работ. [47]

ЦДООСО.Ф.41.Оп.2.Д.68.Л.13-47.

Антон Валек