Песня об Оуайне Красноруком

Разглядывая ряд лавок, мимо которых они ехали, Грифад вспомнил детские сказки о вражде деревень Лланфабон и Лланавон и о том, как жители этих деревень крали друг у друга большой колокол, пока сдуру и со страху не утопили его как-то в реке, разделявшей деревни. Паж сам удивился, с чего вдруг пришло ему в голову такое сравнение и хотел спросить у молча едущего впереди сэра Оуэна, из-за чего враждуют Москва и Рязань — но отвлёкся на интересное зрелище.

На помосте у главных крепостных ворот (тут же был и единственный не срубленный мост из города в крепость, возле которого — это Грифад уже знал — днём и ночью стояла сильная стража) наказывали кого-то. Судейский-ярыжка, время от времени ударяя в небольшой бубен, выкликал, что бьют прилюдно батогами писарчука из посадских именем Климка, а прозвищем Жук за ту вину, что Климка тот Жук сказался юродом провидящим и хулил князя, возвещая такоже прилюдно и многократно, что ему, Климке Жуку, лучше ведомо, как войско собрать, вести и выстроить, чтобы на злых татаровей была победа. И чертил те мысли плантами на песке и на бересте, людей смущая и Бога не стыдясь, и показывал многим людям не раз и не два, но много раз. И говорил, что побил бы Мамайку восемью сотнями одной конницы.

Ярыжка зевал, перебивая сам себя, косился на двух палачей, зевал снова и со скукой твердил, привычно возвышая голос после удара в бубен, всё ту же вину. Да и палачи били скучно, по обязанности, но здоровенный мордатенький юрод орал совершенно непотребно. Остановивший коня Грифад про себя посмеивался и гадал, с чего это люди сходят с ума? А этот посадский был наверняка повреждённым в разуме, если решил, что лучше здешнего князя знает, как вести войну. "Вот был бы смех, когда писцы да ремесло всякое взялись бы рассуждать, где лучше воинов ставить, чем кормить и как биться!" — подумал паж и хихикнул уже вслух. Впрочем, в небольшой толпе посмеивались, а то и в голос смеялись многие. Видно, этого Климку Жука в Коломне знали коротко.

— Что за интерес тебе на это смотреть?

Голос сэра Оуэна заставил пажа вздрогнуть. Грифад сильно покраснел и попытался объяснить:

— Я смотрю не потому, что интересно, а потому, что не понимаю...

На лучшее объяснение слов не нашлось. Юрод между тем встал, поддёргивая чем-то замаранные по левой штанине портки и убеждённо сказал:

— Ироды, света не ведающие! Но правда моя, — он поднял было руку в величественном жесте, однако, портки проявили явное желание соскользнуть на неновые лапти, пришлось спешно-суетливо их подхватывать, что смазало величие момента, — правда моя сквозь время проникнет и достигнет! Ой, достигнет!

— Иди, а? — почти умоляюще предложил ярыжка. Писарчук боком слез по всходу и растворился в начавшей расходиться небольшой толпичке.

— Я тоже многого не понимаю, — неожиданно и непонятно откликнулся сэр Оуэн, толкая Прифа кончиками шпор и направляя могучего коня в боковой проулочек, у входа в которой мужик в совершенно немыслимо как-то заломленной назад-вбок шапке торговал пирогами с деревянного лотка, прочно устроенного на животе. Грифад тоскливо проводил пироги взглядом, с трудом удержавшись от того, чтобы не повернуться в седле.

В проулке было тесно, тенисто, и в этих тенях пряталась осень. Через плетни свисали водопадами яблоки, за которыми почти не виделось листвы и самих веток. Рыцарь ссутулился в высоком седле и о чём-то думал.

Прошла навстречу девчонка — босиком, в старом платье. Грифад на этот раз не удержался, посмотрел вслед — и встретился с обернувшейся девчонкой глазами. Паж почувствовал, что краснеет, а она хихикнула, показала язык и с задушенным фырканьем спрятав лицо в косу, заторопилась дальше. Так что в следующую большую улицу Грифад выехал головой назад и не сразу понял, почему рыцарь остановил коня.

Улица была широкой, в дальнем конце поднималась приземистая деревянная церковь с гордо блестящими крестами — но малолюдной. Собственно, на ней и вовсе никого не было, кроме шустро мчащегося прямо на выехавших из переулка рыцаря и пажа молодого мужика, которого преследовали не меньше полудесятка монахов. Картина была не вполне обычной, было понятно, почему остановился сэр Оуэн — Грифад засмотрелся и сам.

Мужик удирал шустро и, должно быть, оставил бы преследователей далеко позади, вот только ему мешал висевший на ремне смык (1.), который он прижимал локтем к боку — а ещё то, что убегающий был здорово избит, Грифаду в первый миг даже показалось, что у него на лице красная маска.

1. Славянский музыкальный инструмент — нечто вроде трёхструнной скрипки. На нём играли, поставив вертикально или положив на бедро.

— Дяррррржыыыы!!! — ревел шустро бежавший впереди огромный монах с воинственно встопорщенной чёрной бородой. — Лаааавиииии бесяаааа!

— Язык ему выдерем, паскудине! — визгливо поддерживал по-заячьи припрыгивавший следом тощий носатый монашек — он всерьёз размахивал клещами. Ещё несколько их собратий — молодые, крепкие — бежали молча, воинственно сопя, но не стремясь обогнать предводителей погони.

— Гм, — обозначил своё отношение к происходящему сэр Оуэн и застыл в седле, всем своим видом выражая интерес. Грифад нахмурился. Он видел однажды в германских землях, как вырывают язык. За лжесвидетельство. Зрелище было мерзким, но на свете немало языков, которые следует вырывать с корнем, с чего бы тут было иначе? Возмутило его только то, что суд пытаются свершить монахи, пусть и восточной веры — их ли это дело?!

Между тем избитый наддал — и бежал он явно к выехавшим из проулка чужеземцам, словно они ему были лучшими друзьями, а то и вовсе родичами. Монахи же сбавили прыть и прекратили орать — хотя всё ещё трусили следом. Так неумелые шумные гончие, разлетевшись по следу волка-сеголетки, замедляют шумный и бестолковый по сути бег, увидев волков постарше, всего только вышедших навстречу.

— С... паси... бо... я... рин... — выдохнул в несколько мучительных приёмов беглец, повисая на удилах Прифа. Рыцарский конь чуть двинул головой, фыркнул — избитого мотнуло в сторону, как соломенную куклу, но удил он не выпустил — держался за них, как тонущий за брошенную верёвку. Приф всхрапнул и нацелился схватить наглого чужака зубами за лицо, но сэр Оуэн нажал на лоб коня между ушей и тот опустил голову.

— За что монахи хотели вырвать тебе язык, шут? — рыцарь наклонился в седле, опершись рукой в красной высокой перчатке об острое, обтянутое потёртой коричневой кожей, колено.

— Меня Коноплёй звать, а имя я и позабыл, — избитый сцедил, чуть нагнувшись, густую вожжу кровавой слюны. — И не шут я.

Он сам выпустил удила и, казалось, стыдился своей отчаянной просьбы и того ужаса, смешанного с надеждой, с которым цеплялся за сбрую чужого коня. Но от рыцаря не отходил. Рваная рубаха была забрызгана кровью, выбилась из-под опояски, неожиданно дорогие, хотя тоже грязные и окровавленные, штаны — забраны в простые, но прочные сапоги. Шутовского в нём ничего не было, кроме, разве что, смыка — Грифад уже много раз видел, как на нём в славянских землях играли бродячие актёры-скоморохи.

— Всё одно — за что? — сэр Оуэн не проявлял никакого нетерпения, но голос у него был настойчивый. Видимо, то, что рыцарь не ругается и не требует ответа угрозой, настроило Коноплю на более мирный лад.

— Так за что, за что — за что по всему белу свету языки рвут? — ухмыльнулся он. — За правду. Али в твоей стороне, боярин, за ложь такое дело ведётся? Так чего ж ты из такого раю уехал?

— Нет, — сэр Оуэн выпрямился, ответив усмешкой на усмешку. — Моя земля мало отличается от твоей в этом деле... но мне кажется, что тебя ждут, — и он чуть поднял подбородок в ту сторону, где из-за косых торцов проулочной стены выглядывали молча и терпеливо несколько бородатых голов. Монахи спешно ретировались с поля неудавшегося боя, но — недалеко. Конопля кинул взгляд через плечо и снова сплюнул — но уже с досады:

— Сссссукины дети...

— Давай уговоримся так, — сэр Оуэн откинулся назад, снова оглядел Коноплю — от косматой макушки до носков сапог. — Ты можешь держаться за моё стремя и идти между мною и моим пажом. Взамен ты расскажешь мне о своей правде. Мне интересно.

— То небыстрый разговор-то.... — протянул Конопля. — Да и оголодал я. Думал, чего по мелочи накидают, так поем, а тут вон как вышло...

— У меня на родине рассказывают про одного бродягу, который вечерами, подойдя к деревне, стучался в двери и просил: "Люди добрые, пустите воды попить, потому что есть нечего и спать охота!" — сказал сэр Оуэн безразличным голосом. Конопля хохотнул:

— У нас тоже такое рассказывают... Так неужто правда одного куска хлеба не стоит, а, боярин?

— У нас нет лишнего хлеба, — вмешался Грифад, уже рассерженный явной наглостью спасённого ими человека.

— Помолчи, — рассеянно бросил пажу сэр Оуэн и тот оскорблённо надулся. — Ну хорошо, — кивнул он Конопле, — пусть будет, как ты скажешь, если тебе не зазорно менять правду на хлеб.

Грифад злорадно усмехнулся про себя — таким растерянным на миг стало лицо московита. И подался чуть в сторону, чтобы Конопля мог втиснуться между всадниками, но в то же время не касался его Грифада, ноги.

Монахи смотрели им вслед, как пауки из своих тенёт — злые, кровожадные, но беспомощные пауки, упустившие добычу.

* * *

— А небогато живёшь, боярин.

Таковы были первые слова Конопли, вошедшего в шатёр рыцаря, как к себе домой. Сэр Оуэн их словно бы и не заметил, а Грифад не удержался:

— Мы по крайней мере носим свои штаны и сапоги. Не в пример некоторым.

— Фы-фы-фыф и фа-фа-фаф, — не обидевшись, передразнил Конопля произношение мальчишки. К величайшей горечи пажа, сэр Оуэн, снимавший перчатки, засмеялся...

...Хлеб и сыр Конопля ел, как здесь говорят, "будто через себя кидал". Его не смущало даже то, что сэр Оуэн всё это время сидел напротив и в упор рассматривал московита. Но вот когда всё, что в сердцах расставил перед незваным гостем Грифад, перекочевало в его живот — сэр Оуэн кашлянул и поднял брови. И тут Конопля явно... нет, не просто смутился — даже скорей испугался. Задвигал сапогами, даже попытался сделать вид, что ничего не понимает.

— Я жду, — напомнил рыцарь.

Лицо Конопли на миг застыло, но потом приняло почти вызывающее выражение. Он сел удобней, переместил на колено смык — почти нежным движением. Проверил струны, отвязал от чехла смычок, несколько раз провёл им, потом — ещё... и возникла гудящая, чуть визгливая, плещущая мелодия. Прикрыв глаза, Конопля кашлянул негромко и неожиданно красивым голосом запел:

— Вот в поганом да в Итиль-городе

Крик да шум, да вопль со стенаньями.

"Святослав идёт, Русь к нам близится!

Будет нам, хазары, кровавый пир!

Велико было русских терпение,

Велико было русских страдание,

Ведь мы их обирали без меры мер,

Жгли мы русских огнём, били стрелами.

Так теперь идёт к нам страшный рус Святослав,

Он ведёт на нас дружину не в тысячу,

Не в две тысячи, но во многие тысяч вой!

Исполчайтесь хазары, на страшный бой!"

Святослав на Русь-реке то добро слыхал,

Приносили ему птицы весточки,

Прибегали к нему звери серые:

"Ты корми нас, княже, хазарчиной!"

Князь пришёл на хазар — крыс повымело,

Словно градом погань повыбило.

Он не взял с хазар злата-серебра,

Говорил: "Поганое — не к людским рукам!"

Как махнул мечом по морочной тьме —

На клочки порвалась-порепалась.

Как простёр ладонь в небеса — Солнце ясное

Ту ладонь пожать не гнушалося.

Зашатались горы Кавказские —

Святослав о них плечом оперся,

Оперся плечом, призадумался:

Что ещё не сделано славного?

Он Царьградом тряс — будто веником,

Осыпались кресты со соборных глав...

— Вот на этих словах они и решили, что язык у тебя — лишний, — непонятным тоном перебил подобравшегося Коноплю сэр Оуэн.

— Догадлив ты, боярин... — процедил тот. — Что, небось, сам тоже... — но не договорил, спросил сердито: — Дальше-то слушать станешь, или тоже за языком ко мне в рот полезешь?

Сэр Оуэн кивнул:

— Я слушаю тебя. Что было дальше?

— Свет да слава — Святослав наш!

Свято слово Святослава... — и Конопля заглушил смык. Грифад мог поклясться, что московит что-то — и очень много что! — выпустил из своей песни, уж больно враз оборвал её. Не мог не заметить этого и сэр Оуэн — но ничего не сказал об этом. Зато спросил:

— Кто был тот воин, о котором ты пел?

Глаза Конопли сделались настороженными, потемнели.

— Князь один... с прошлого времени... — неохотно ответил он, привязывая смычок — как бы в знак того, что больше петь не станет и прочно это решил.

— Не его ли в Константинополе звали именем Люцифера? — уточнил сэр Оуэн. Конопля побледнел — вопреки обычному, молча. — Можешь не отвечать. И ещё можешь — если хочешь! — идти за нами и дальше. Мне нужен слуга из простых. Мой паж не слишком умел в делах хозяйства.

Странно прозвучало в устах сэра Оуэна это слово — "простые". То ли с издёвкой, то ли намёком на что-то, Грифаду непонятное. Но паж насупился и осмелился возразить:

— К чему он нам, сэр?

— К тому, что я так хочу, — равнодушно ответил сэр Оуэн.

— Можно, боярин, — буркнул Конопля...

... — Смешное слово — "боярин", — сказал Грифад. — Оно похоже на наше "ба'х аирэ", "тот, у кого много скота" (1.).

1. Грифад не ошибается. Славянское "боярин" происходит от общекельтского "боайре" — "богатый скотом" — и восходит к тем незапамятным временам, когда кельты жили рядом с праславянами, а богатство измерялось именно в головах скота. Отсюда же, возможно, и наше слово "богатый", а вовсе не от "близости к богу". Хотя... обилие скота могло расцениваться и как знак особой милости Богов.

Сэр Оуэн сам обихаживал Прифа. Конопля между тем суетился то вокруг шатра, то в шатре — деловито и целеустремлённо. Видно было, что он, хоть и кобенился всем своим видом показывая, что соглашается на предложение рыцаря чуть ли не из милости, на деле рад прилепиться к защитившим его людям.

— А правда ли, что у русских был князь, которого звали Люцифером? — любопытно и опасливо спросил Грифад. Он проверял сбрую своего Люида, а это занятие не обременяет язык.

— Неправда, — усмехнулся сэр Оуэн, проводя жёсткой щёткой по гриве коня. — Его так называли греки, потому что имя "Святослав" на языке русов означает в том числе и "Светоносный". А по-гречески это — "Люцифер". Но совпало удачно.

— Он был язычник? — допытывался Грифад. Сэр Оуэн кивнул. — Тогда понятно, с чего монахи хотели вырвать этому человеку язык. Хотя мне понравилось, что он пел о том князе.

— Бэда Достопочтенный пишет в своей "Церковной истории народа англов", что король Артур был врагом святой церкви и ненавистником христиан, — сказал сэр Оуэн. Грифад вытаращил глаза:

— Неправда!!!

— Бэда жил в его времена, — нейтральным тоном ответил рыцарь. Но в глазах его искрился смех, которого не замечал разозлившийся паж.

— Бэда был ингла, англ, ты сам сказал! Это то же, что сэссан! Конечно, ещё бы он сказал что доброе о нашем короле!