Бегущая по мирам

Но все же она была женщиной, и я сумела найти пути к ее маленькому сердцу: вывалила перед ней свою косметичку, подарила флакончик духов, а в довершении всего — устроила ей ванну.

И Дрипзетта — растаяла!

Она измалевала всю мордочку, съела губную помаду, высосав заодно из тюбиков то, что еще оставалось от туши для ресниц и тонального крема; а когда в ее поистине бездонной утробе исчезли остатки шампуня, чистящего средства для ванны и банка ароматической соли, — мы были уже лучшими подругами! Духи она вылила на себя все сразу и еле удержалась, чтобы не слопать и флакон, но он был такой красивый!..

Кстати, когда я отмыла ее от фермерского прошлого, выяснилось, что она очень даже симпатичная куклешка. Только вот Дрипс, вернувшись с ближайшей свалки домой, перепугался, увидав супругу в макияже, да в квартирке нашей долго еще стоял приторно-сладкий неистребимый аромат, вызывавший недоумение у редких посетителей.

* * *

Б.Б. уволил часть рабочих и административных работников.

— Я не могу позволить себе благотворительность, — сказал он мне по телефону, — я практически банкрот...

Я поняла намек и постаралась сосредоточиться на работе. Теперь мне приходилось таскаться с костылями по всему городу и даже заменять его в офисе, покуда он пытался выклянчить кредиты.

Маленькой рыбешке нелегко среди больших акул, а наша "Фарма — Х" была к тому же лакомым кусочком, и многим бы хотелось прибрать ее к рукам — но без нас. Б.Б всегда пытался вести дела честно: скажем, подпольное производство наркотиков в наших лабораториях — это было не для него. Те же, кто зарились на "Фарму", были людьми широких понятий и весьма расплывчатых принципов, и такой им был не нужен. Поэтому, стоило только компании уплыть в чужие руки, как его вышибли бы вон — и нас заодно. Уж меня бы точно... А тут еще пропажа документов! Я чувствовала себя загнанной в угол: боль, костыли, деньги, работа, страх, снова боль...

Передо мной отчетливо вырисовывались два варианта: нищета, если я завалю всю работу, или психушка, если я объясню, как они пропали. Мне, правда, удалось с горем пополам кое-что сляпать, и тут, на мое счастье, кто-то ссудил-таки Б.Б нужную сумму.

На радостях босс вдруг заявил, что, дескать, пусть пока все "бумажки" полежат у меня, а спустя какое-то время даже передал мне еще целую кучу, чтобы я могла продолжать работать дома. Не успела я расчувствоваться по поводу такой заботливости, как дрипсы сожрали и это.

Будь я тогда в нормальном состоянии духа, бессовестных обжор ожидало бы нечто почище казней египетских, но мне вдруг стало не до них: меня не отпускало ощущение надвигающейся опасности.

Оно возникло внезапно, ниоткуда, словно ветер пригнал черное облако, которое заволокло все вокруг. Тоскливый страх сжимал мое сердце и я просто не могла думать о чем-то другом...

* * *

В тот раз я попала в Город ночью. По тротуарам и мостовым бродили нарядные праздные толпы — давненько я не видела такого множества веселых и приветливых лиц. Кусты и деревья были увешаны цветными фонариками. В воздухе витал запах моря и лимона. Неумолчный гомон и шорох шагов мешались с гулом прибоя и орудийными залпами.

Течение вынесло меня на Королевскую площадь. Дворец сиял огнями, а над ним на черном бархате ночного неба с треском взрывались огни фейерверка. Почему-то я почувствовала себя одинокой среди толпы, но это чувство было сладким — хотелось себя пожалеть, слегка всплакнуть, благо в темноте не заметят. Но когда защипало глаза и окружающее стало подозрительно расплывчатым, чьи-то ласковые руки обняли меня за плечи, и теплое дыханье обожгло шею:

— Привет!..

* * *

— ...В твоем мире есть такие острова?

— Да... Но я никогда не видела их наяву. Только во сне.

— Почему?

— Долго объяснять. Да и потом — там ведь нет тебя...

Он внимательно посмотрел на нее и отвернулся. Сгорбился у кромки воды, медленно пересыпая белый песок из ладони в ладонь. Ветерок ерошил его темные волосы, волны с легким шипением расстилались у его ног. Он резко поднялся, стряхнул с ладоней налипшие песчинки и, подойдя к ней, обнял и заглянул в глаза — в самую душу:

— Я люблю тебя...

А она не сказала вслух ничего — пустые слова стали вдруг не нужны, ведь они все равно — лишь тусклые отголоски чувств.

...Это был вальс... Водяной смерч увлекал их выше и выше, потом он отстал, растеряв свою силу, и упругие облака прогибались под их босыми ногами. Пылающий закат сменила ночь и он рвал с неба звезды и осыпал ее серебряным дождем...

...Ночь ушла и белый парус резал синюю гладь...

...Они снова на площади у фонтана... Мореход кормил голубей, а она сидела на каменной скамье и смотрела, как они взлетают к нему на плечи, на голову...

— Что тебя тревожит? — Королева неслышно возникла позади нее и оперлась локтями о спинку скамьи.

— Ведьма... — машинально, не оборачиваясь, ответила она, продолжая смотреть на него.

— Он — хорош! — одобрительно заметила Королева и властно потянула ее за руку. — Идем. У меня мало времени.

На соседней улице ждал экипаж с королевскими гербами на дверцах. Он привез их к Собору.

— Идем, — нетерпеливо повторила Королева и первой выскочила наружу, не дожидаясь, пока слуга поможет ей.

Шла служба. Она смутно уловила присутствие многих людей, отдаленное приглушенное пение хора — высокие чистые звуки уносились ввысь... И еще — просветленно-приподнятое настроение воскресного утра. Занятая своими ощущениями, она очнулась лишь, когда Королева, макнув пальцы в чашу со святой водой, коснулась ими ее лба.

— Вот и все. Больше она не посмеет... Если, конечно, ты не совершишь чего-то такого... Теперь иди. Иди-иди! Тебя ждут.

С тяжелым сердцем она вышла наружу, ожидая увидеть что-нибудь вишневое, но на бордюре нагретой солнцем мостовой прямо против дверей церкви сидел Мореход.

* * *

Они обедали в маленьком ресторанчике, где столики стояли на веранде, увитой плющом. Играл джазовый оркестрик. На красных плитах мощеного дворика танцевали маленькие дети и важно расхаживали павлины. С веранды открывался потрясающий вид на голубое море. По-моему, его здесь видно вообще отовсюду: оно — неотъемлемая и, наверное, самая значимая деталь этой жизни.

— Теперь у нас будет ребенок, — сказал он, глядя, как от ее чашки поднимается дымок. — Ведь мы любим друг друга, а ребенок — квинтэссенция любви. Лишь новая жизнь придает ей смысл...

Ароматная, чуть горьковатая жидкость обожгла ей горло. Она осторожно поставила горячую чашку на стол, стараясь, чтобы не дрожали руки.

— Что-то не так? — встревожился он.

Оркестр в углу замолчал — просто передышка, но ей возникшая пауза показалась зловещей. Она беспомощно оглянулась по сторонам: вишневая ливрея была бы очень кстати... Ее взгляд приковала искрящаяся поверхность моря. Она смотрела на нее так долго, что перестала различать окружающее, и лишь тогда, почти ослепнув от ярких бликов, — чтобы не видеть его глаз, тихо сказала:

— Я не могу иметь детей. Понимаешь... — и неожиданно почувствовала, как с ее плеч сползла гора, — она и не подозревала о ее существовании!

Не подозревала о том, что между ними существует недосказанность, грозящая перерасти в обман. И теперь ей стало легче.

Его глаза покрылись ледяной коркой:

Не можешь или не хочешь?..

— Я — хочу! Но...

И тут же все вернулось: его улыбка, солнечный день, голубая даль, незатейливая мелодия. Они взяли катер и отправились в маленькую пустынную бухточку. Город остался позади.

— Пусть дитя родится в море, — сказал он, — и тогда оно никогда не причинит ему зла.

Начался прилив. Он держал ее за руку, вода доходила им уже до плеч.

— Но если у меня не получится?..

Он улыбнулся в ответ и спросил:

— Здесь все получится. Лишь бы ты захотела... А как тебе нравятся киты?..

Это выглядело фантастически: синяя толща воды, пронизанная косыми зеленоватыми лучами, уходящими вниз, в темную бездну, а вверху — серебристая пленка поверхности. И в этой синей толще парили огромные черные животные...

Она даже не почувствовала боли. Новорожденный ткнулся носом в ее бок, и тут она увидела вокруг других: гиганты, приплывшие из неведомых далей, пели гимн во славу чуда рождения...

Потом она лежала на теплом песке, солнце таяло в море и оранжевое растекалось по синему. Поодаль потрескивал бледный костер. Малыш тихо посапывал на руках у Морехода, и тот с нежностью всматривался в крохотное личико, — какие мысли обуревали его?.. А она смотрела широко раскрытыми глазами в высокое небо, и по щекам ее катились слезы. Она плакала от счастья, ибо до сих пор, оказывается, не знала — какое оно, и чувствовала, будто растворяется в этом небе, в этих закатных лучах, в этом песке... И на память пришли слышанные когда-то слова: "...снизошла благодать Божия..."

— Да, — прошептала она, — да...

* * *

Они поселились в домике на окраине. Вокруг был сад — дикий, неухоженный, но им нравилось. Вдали синели горы, а шум прибоя был еле слышен. По ночам они любовались огнями Города.

Яхта Морехода ржавела у пирса. В доме было мало мебели, скрипели старые дощатые полы, на чердаке шуршали застенчивые тени, но были камин и кот, детский смех и вездесущий топот маленьких ножек, — чего же еще для счастья?..

Как-то они решили выбраться в город. Она вышла первой, он задержался, закрывая калитку, сын сидел у него на руках. И в этот миг налетел вихрь — длинное, неестественно долгое тело Кареты — долгое, словно поезд. Она с нетерпеливым гневом ждала, пока та проедет, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы разглядеть их на другой стороне. Грохот колес и копыт оглушил ее, и она не могла дождаться: когда же это кончится?! Но когда наступила тишина, она поняла, что Карета стала между ними. Распахнулась дверца, и она инстинктивно бросилась внутрь, стремясь поскорее прильнуть к противоположному окну — убедиться, что с ними все в порядке, — и увидела... Но вздох облегчения прервался щелчком захлопнувшейся двери, и Карета рванулась ввысь, оставив далеко внизу их растерянные лица.

— Не-е-ет!..

...Я в конце концов справилась с дверцей и вывалилась наружу. Меня окутала плотная серая пустота. Стало холодно, и дикая тоска проглотила сердце. Вдруг нахлынуло странное осознание сгустившейся неподвижной вечности и неизбывности этой тоски. Далеко внизу Карета сделала в мглистой бездне крутой разворот. Кони яростно и обреченно перебирали в пустоте ногами, им было тяжело. Глаза их горели огнем, из ноздрей вырывался дым... Поравнявшись со мной, Вишневый Лакей протянул руку и втащил меня на козлы.

— Дура!.. — рявкнул он. — Ты же могла остаться в Нигде! — и впервые я уловила на его лице какое-то проявление чувств.

* * *

... Диван... Дрипсы на люстре очумело таращат глазенки... Запах лекарств... Я точно вынырнула со дна глубокого озера. С трудом вынырнула... Что же — все только сон?

От этой мысли хотелось взвыть — и я завыла. Дико, надсадно, утробно, — так, что стало больно в груди. Какое право они имеют — кто они? — чтобы так поступать со мной!..

Потом было тихое светлое место, туманный свет из окон, суета солнечных зайчиков на никелированных поверхностях незнакомых приборов. Кто-то поблескивал глазами в оправе стекол — я узнала: мой персональный теоретик искривленных душ. Он бубнил какие-то умные, но холодные и безликие слова:

— ...Вы хорошо устроились, милочка. Ваша нервная система просто отключается в моменты перегрузок... Р-раз! И в пещерку... М-да...

Я много чего тогда узнала о себе, и все это было, по моему глубокому убеждению, сущей ерундой и нелепицей. Как можно проникнуть в джунгли чужого сознания, когда каждому, дай Бог разобраться в своем собственном Хаосе?

И все-таки я уверила себя, что все было сном. Так было легче.

* * *

А потом в моей жизни — в реальной жизни — появился Серж. Я влюбилась в него бездумно, безоглядно. Когтями вцепилась, как утопающий в соломинку. Он был совсем не такой... ну, не такой, какого мне хотелось бы любить... Глаза Морехода лучились солнцем, его — сочились холодным лунным светом. Он был весь такой ровный, практичный, целесообразный. Негде плюнуть.

Серж занимался программным обеспечением, а на досуге увлекался абстрактной живописью. Его картины — заумь бледных цветовых пятен и линий — имели некоторый отклик у публики, но не слишком, и Сержика это злило. Он мог часами изливать желчь по этому поводу, а я ведь не перевариваю раздражительных зануд... Да что там: даже волосы — светлые, тонкие — были совершенно не те, я-то всегда неровно дышала к брюнетам...И тем не менее, я влюбилась.

Он давал мне ощущение реальности, уверенности в себе. Он спокойно воспринимал меня такой, какая я есть, вместе с моими костылями, рассеянностью, несуразностью, и — чего уж там! — психическими отклонениями. Он был нужен мне. Чтобы окончательно не свихнуться.

Прежние воспоминания поблекли, отодвинулись в сумерки, и стали, наконец, действительно сном. Сладостным и горьким...

Даже дрипсы теперь реже попадались на глаза. Когда Серж первый раз появился у нас, они замерли на каминной полке, только глазки поблескивали.

— Милые пупсы, — заметил он. — Хранишь на память детские игрушки?..

Я кивнула и тайком показала им кулак, чтобы не вздумали выкинуть какой-нибудь номер. Но все обошлось. Они даже не шелохнулись в течение всего вечера, только их ноздри жадно затрепетали, когда он закурил, но Серж ничего не заметил.

Едва за ним захлопнулась дверь, они наперегонки бросились к пепельнице и сожрали все окурки. Дрипзетте, само собой, досталась львиная доля добычи: она просто выпихнула муженька из хрустального рая и уселась сверху, накрыв всю вкуснотищу своими юбками, а потом пухлыми ручками суетливо выискивала у себя под задом лакомые кусочки , не забывая при этом бдительно отбрыкиваться ножками от рассерженного супруга. Получив несколько раз по носу, он обиделся и пришел ко мне. Я как раз завтракала.

— Жаль, что ты не куришь! — посетовал он.

— Курить — вредно...

— Не вреднее, чем есть дохлятину! — в сердцах заявил он, топая ногами по моему бифштексу.

Вот, кстати, парадокс: эти всеядные создания не едят мясного. Просто на дух не переносят. Впрочем, я опять отвлеклась...

* * *

Дела в фирме пошли на поправку примерно в это же время, но меня все это мало интересовало — я была влюблена!

На одной вечеринке я представила Сержа коллегам, и наши девицы оценили его весьма восторженно. Его же, помнится, насмешила Амалия... Так о чем шла речь?... Ах, да... Потом я неожиданно забеременела...

— Это какое-то чудо, — сказал доктор, — Чудо! Но, если вы сделаете аборт, то...

А Серенький категорически настаивал на таком исходе:

— Мы не можем позволить себе иметь детей. Пока... Я только-только развернулся, а ты еще не совсем здорова.

У нас был долгий неприятный разговор. И я сделала это...

Я сделала это!!!

Моя услужливая память попыталась сгладить воспоминания: помню только белый пластиковый поднос, на белом — розовая капсула, что превращает прообраз живого человечка в кровяную кашу... Боль... Осознание непоправимого. Презрение... Презрение к самой себе... И — все. Все было кончено...