Московская добыча (гл. 1 - 8)

Чернявый француз так и тащил Аньку на руках: девушка не могла ступить на обожженные ноги. Он долго брел по воде вдоль берега, пока пожар не отступил от реки в глубину улиц, потом свернул, покружил по кривым переулкам, обходя горящие кварталы. Шатался, ругался, но не отпускал девушку, держал крепко и бережно. В какой-то миг Анька уткнулась лбом в его плечо и словно уплыла по огненному морю, далеко-далеко, в благословенную темноту. А когда открыла глаза, оказалось, что француз принес ее в какой-то дом. Там женщина с молодым лицом и убранными под вдовий платок волосами, охая и причитая, раздела ее, смазала ожоги и дала другую одежду, немного не по росту, зато чистую и сухую. Потом у нее долго что-то спрашивали, но смысл слов ускользал от Аньки. Запоздалый ужас захватил ее всю, затянул разум дымной пеленой. Наверное, если бы она смогла заплакать, стало бы легче. Но слез не было. Только крупная, сотрясавшая все тело дрожь, которую никак не получалось унять.

Толстую Анькину косу пришлось обрезать почти до шеи — обгорела. Непривычно короткие волосы воняли паленым, напоминая о пережитом кошмаре. Зато ожоги оказались неглубокими, зажили быстро и следов почти не оставили. Хотя обожженные ноги долго еще болели — не наступить.

Но все это было совсем не важно.

Оцепенелое равнодушие окутало Аньку плотным коконом, душным, как будто свалянным из серой немытой шерсти. Туда не проникали кошмары, там не было страха, боли и злости, не было слез. Только "все равно". Все равно, что чернявый француз посадил ее перед собою в седло и куда-то везет; все равно, что Москва осталась позади, затянутая черным дымом, бросающая багровый отсвет на потемневшее небо. Все равно, что ее привезли в чужой, незнакомый дом, и на нее пялятся чужаки, солдаты Антихриста, а самый важный из них, в красивом мундире, с поджатыми губами и презрительным лицом, вдруг берет ее толстыми пальцами за подбородок, поворачивая лицо к свету. А потом что-то резко, властно лает тому чернявому, который ее спас, и тащит Аньку за собой. В спальню, на широкую, богато убранную кровать.

Наверное, в этом "все равно" было ее спасение. Иначе она бы царапалась, кусалась и вырывалась, и все закончилось бы намного хуже. А так — важный француз взял ее не грубо и не ласково, почти равнодушно, как пользуются вещью. И оставил при себе — как вещь.

А вещью важного господина хотя бы в одном быть хорошо — никто другой не тронет.

Глава 2. Непогода

Голые ветви деревьев скрипели, сгибаясь под порывами ветра, и оттого казалось, будто лес стонет. Голодным злобным зверем выла в ветвях метель. Искала добычу, хохотала, кружа снежные вихри, заметала дороги. Горе тому, кто попадется ей на пути: вцепится ледяными зубами, обнимет свитыми из снега руками-щупальцами, удушит, зацелует насмерть. Генерал Мороз, самый грозный из русских генералов, пустил в бой свое непобедимое войско.

Отряд майора Пулена расположился на ночевку в островке густого ельника. Ветер путался в колючих еловых лапах и стихал, почти не долетая сюда; метель гудела наверху, пригибая острые верхушки. Место было хорошим: укромное, защищенное и от непогоды, и от чужих глаз. Поутру, правда, тяжело нагруженные телеги и громоздкий дормез придется тащить по наметенному снегу на руках до тракта, помогая истощенным коням. Но никто не роптал: не велика плата за безопасную ночь.

На крохотной полянке трещал костер, в котле булькала жидкая, едва сдобренная крохами мяса каша. Походную кухню пришлось бросить несколько переходов назад, когда на колонну налетели казаки. С тех пор горячего удавалось поесть не каждый день, зато в отряде прижилась шуточка о диких казаках, которым удалось приобщиться к французской кулинарии. И то сказать, малой кровью отделались. Через два, три дня доберутся до Смоленска, а там — продовольственные склады, теплые квартиры, там ждет свою армию император Наполеон Бонапарт, и как знать, возможно, его гений уже нашел способ переломить неверную судьбу.

Солдаты вслух мечтали о доме. И, хотя никто не осмеливался громко осуждать императора за неудачную русскую кампанию, осуждение это отчетливо слышалось между слов. Хоть и не с пустыми руками возвращаются, а все ж не победители. Да и поди еще, выберись из диких русских земель, сохранив завоеванные крохи и саму жизнь! Как знать, не ляжешь ли завтра в этом снегу, волкам на поживу.

Поспела каша, отрядный повар Жюль разлил варево по мискам. Кряхтя и кашляя, кутаясь в медвежью шубу, выбрался из кареты майор. На открытом воздухе его снова зазнобило, но приходилось терпеть: Жан-Жак Пулен хотел знать, чем в эти трудные дни дышат его люди, а для незаметного контроля нет времени и места лучше, чем общая трапеза.

— Скоро отдохнем, ребята, — покровительственным "отеческим" тоном сказал он. — Сейчас главное — до Смоленска добраться.

— А в Смоленске — до первого же склада, — подхватил Жюль. — Уж тогда я вас накормлю не этакой вот дрянью! Нет, я раздобуду хорошего мяса, свежего хлеба, вина! Ух, и попируем!

Хмурые лица оживились, послышались смешки, кто-то заказал жаркое из поросенка, кто-то — суп из шампиньонов, и обязательно с шампанским, кто-то вспомнил гамбургские жирные колбасы, копченые свиные окорока, запеченных с яблоками откормленных гусей, сладкие австрийские штрудели. Мишель, вздохнув чему-то, отнес миску с кашей к карете — для девки. Та боялась выходить к костру; впрочем, майора это устраивало. Меньше соблазнов для солдат — меньше поводов для бунта. Девка-то хоть и тронутая умом, а красивая. Да и кого ее ум волнует, зато смирная и послушная. Сидит тихо, в кустики тайком сбегает и снова в свой угол забьется.

— А лучше всего, парни, — продолжал Жюль, — приходите ко мне, когда мы выберемся из чертовой дикой России, из этих лесов, снегов и прочей дряни, и вернемся в Париж! Кабачок "Королевская голова", за два квартала от Площади Согласия, у любого мальчишки спросите, покажут. Сейчас там папаша заправляет, но он только и ждет, когда его непутевый сынок вернется с чертовой войны и снова будет помогать ему на кухне. Теперь-то больше не будет такой беды, чтоб честным людям хлеба не купить, а честному трактирщику не угостить посетителей, чем они пожелают! К чертям армию и заграничные походы, буду сидеть дома и орудовать вертелом, а не штыком! Радости от этого больше.

— И пузо здоровее, — подхватил закадычный его дружок Анри.

Парни загоготали, заглушая вой метели. Жюль согласно похлопал себя по заметно впавшему за последний месяц животу, подцепил мясную прожилку в желтоватых крупинках пшена, поглядел на нее со смесью жадности и тоски. Отправил в рот, проглотил, почти не жуя, вздохнул мечтательно:

— А какие булочки пекут наш сосед Люк Кошон и его женушка Мари-Луиза... С корицей, с яблоками, с тростниковым сахаром. Куда там до них тем венским штруделям! Выйдешь поутру на улицу, вдохнешь — сдобой пахнет на весь квартал, так в животе и заурчит. Заглянешь к ним, скажешь: "Тетушка, угости булочкой", — а Мари-Луиза женщина ворчливая, но добрая, побурчит на бездельную молодежь, да и угостит по-соседски. Мы с сыном ее с соплячьего детства в приятелях ходили, хороший парень был, упокой Господь его душу, летом под Смоленском ядром убило.

Жюль перекрестился, Анри сплюнул:

— Помолчал бы ты, вот уж язык что помело. То булочками дразнишь, то мертвецов к ночи поминаешь. Запихивайся своей кашей, великий кулинар.

Готовый начаться спор погасил Мишель:

— А чего ж, — сказал, облизав ложку, — вот вернемся в Париж, заявимся к твоему старику и так отметим возвращение, весь ваш квартал помнить будет, как ветераны русской кампании пить умеют. Что скажете, ребята?

"Ребята" одобрительно зашумели, заспорили, сколько для хорошей попойки понадобится вина, печеных поросят и веселых девок. Пулен глотал горячее варево, незаметно наблюдая, вглядываясь в лица солдат. Все они хотят домой; какой-нибудь излишне верноподданный командир наверняка устроил бы уже показательный разнос за недостаток патриотизма и низкий боевой дух, пристрелил бы пару-тройку самых "отъявленных трусов", а остальным пообещал бы пулю в лоб при первом же подозрении на пораженческие мысли. И получил бы толпу мерзавцев, мечтающих пристрелить его и дезертировать. Но он, Жан-Жак Пулен, не такой глупец. Он и сам хочет в Париж, послать к чертям надоевшую войну, вспомнить вкус жизни. Поэтому он будет подбадривать своих людей, вспоминать вместе с ними Париж и обещать поднять первый тост, когда все они соберутся в кабачке Жюля — тост за них, его людей, и за жизнь. И, даст Господь, выполнит это обещание!

Метель все завывала, пригибая верхушки елей, ночь давно вступила в свои права. Пулен поглядел, как верный Мишель расставляет часовых, и, проваливаясь по щиколотку в рыхлый свежий снег, побрел к дормезу. Солдаты, свободные от караула, устраивались под пологами на телегах, закапываясь в остатки прелого сена, вповалку, согревая друг друга. Проклятая зима, разве это сон, когда вымораживает до костей, до самого нутра, и от каждого движения улетучиваются последние жалкие крохи тепла. А осень была теплой и долгой, тогда казалось, что все россказни о лютых русских зимах — пустое паникерство. Императору бы стоило уйти из Москвы раньше, тогда успели бы отступить до распутицы и морозов, в порядке. Нет, сидел в сгоревшей русской столице, ждал чего-то... Мира? Если бы русским нужен был мир, разве они тянули бы столько? Дураку ведь ясно! Но император у нас не дурак, а наоборот, гений, вот и прохлопал с великой своей гениальности очевидное!

Черти бы побрали корсиканского выскочку вместе с его гениальными планами и жадной семейкой!

Пулен зло выругался, закашлял. Еще кубок вина на ночь, горячую девку под бок — и спать. Хорошо все же, что не оставили девку там, в Москве. Жан-Жак Пулен — здоровый, слава Иисусу, мужчина, и женщина ему нужна, однако не настолько, чтобы на войне за собой бабу таскать. Но вот польстился на пушистые волосы цвета спелой соломы, на мягкую грудь, тонкие запястья, на глубокие, слишком темные для таких волос глаза. И на молчание. Молчащая женщина — это, видит Мадонна, настоящее чудо!

Да поначалу она и не мешала. Это потом "отход на зимние квартиры" превратился в отступление — или, уж сказать честно, в бегство. Одну телегу с провизией потеряли на переправе через какой-то так и оставшийся для Пулена безымянным болотистый ручей, другую отбили вместе с кухней казаки, оставшиеся продукты пришлось распределять жестко, растягивая на длительный переход до смоленских складов. А потом ударили проклятые морозы, и тут-то бросить бы девку, лишний рот, да и не до плотских утех при таких делах, но...

Зато спать тепло. Не Мишеля же под бок тянуть, прости Господи, не Жюля, не рябого Хосе. Пусть солдатня друг об друга греется, майору это не по чину.

Майор Пулен повозился, устраиваясь поудобнее, притиснул девку к себе как мог плотно, та аж вздохнула судорожно. Сердце ее билось часто, толкалось в ладонь пойманной птицей. Пулен закинул ногу на девичье бедро, поерзал, подтыкая края шубы. Получился тесный кокон с живой грелкой внутри. Спина, правда, все равно мерзла, зато уставшей от надрывного кашля груди было тепло. "Господь Всеблагой, Всемилостивый, дай пережить спокойно эту ночь", — взмолился майор. Он устал, видит Бог, так устал... Устал трястись в ознобе и кашлять, считать дни и мили до Смоленска, каждую минуту ждать налета казаков или партизан. Будь проклята эта война.

С этими мыслями майор Пулен медленно — так же медленно, как расходилось по его телу украденное от девушки тепло, — проваливался в сон.

А снаружи тем временем голодными волчьими голосами завывала метель, разрывали снег в поисках клочка травы уставшие кони, и верный Мишель Лоран обходил лагерь, вслушиваясь в ночь.

Мишель одному удивлялся: как у него хватало здоровья переживать ужасные русские морозы? Вроде и тощий, ни грамма лишнего жира, ветром насквозь прохватывает; и сам — южанин, привыкший к знойному марсельскому солнцу, к ясному небу, к теплым бесснежным зимам. А поди ж ты — он остался одним из немногих в отряде, кто сопротивлялся убийственному холоду. Даже насморка не схватил.

Он и не мерз почти. Холод чувствовал, как и все, но не выстывал. Как будто внутри него, где-то между сердцем и солнечным сплетением, постоянно горел собственный огонь — не злой, не выжигающий, а греющий ровно и приятно.

Он единственный в отряде любил брать в руки снег. Сгрести пригоршню, сжать, слепить в комок — и запустить в ствол дерева, в край телеги, а то и в спину балагуру Жюлю. Глупая забава, но на сердце от нее веселей становилось. Помогало не впадать в уныние, не поддаваться гнетущей тоске, незримо витавшей над отступающей армией.

Но сейчас Мишелю было не до забав. Снег этой ночью стал из друга врагом: вначале замел ведущий на укромную поляну след отряда, но после сыпал и сыпал, заметал узкую, и без того едва заметную дорогу, еще немного — и вовсе отрежет от мира. По таким сугробам не проедет груженая повозка, да и налегке, пожалуй, увязнет. А задерживаться нельзя. Придется утром прорываться сквозь редуты и бастионы генерала Мороза с боем.

А до утра — следить, как бы волки до коней не добралась. Вроде и вдалеке воют, почти не слышно сквозь метель, но что для волчьей стаи несколько миль? Без коней и людям верная гибель, даже если от волчьих зубов спасутся — добьют мороз, голод и усталость.

Последние сколько-то дней — сказать по правде, Мишель Лоран в этом ужасном походе уже совсем потерял счет времени — только он и держал отряд на плаву. Выбирал дорогу, устанавливал караулы, расчищал путь между едва бредущей пехоты, беззастенчиво пользуясь именем "железного маршала" Даву. Майор надрывно кашлял и трясся в лихорадке, и единственно, на что еще находил в себе сил — выйти к обеду. Что ж, майор Пулен знал, что может положиться на адъютанта. Как бы ни относился капитан Лоран к командиру, службу свою он нес исправно. Хотя, если уж говорить откровенно, как перед Господом, служба эта с некоторых пор прочно встала Мишелю Лорану поперек горла.

Когда-то все начиналось под знаменем народного блага, а благо народа — это благо и его, Мишеля Лорана. Купцы богатеют, когда богаты их покупатели, когда в стране порядок и благоденствие. Сын негоцианта и сам будущий негоциант, Мишель готов был воевать за счастливое будущее, сулящее прибыль и процветание отцовскому торговому дому. Но те войны давно закончились. Начались другие — за величие Империи, за новые и новые короны на голове корсиканского выскочки. Что за дело Мишелю Лорану до величия императора Наполеона? Особенно, когда за это величие платит деньгами и кровью тот самый народ, о благе которого бывший первый консул Бонапарт давно позабыл.

Как-то сейчас дела у отца? Наверное, плохо. Нищий народ покупает мало и только самое необходимое. Кому нужны индийские пряности, арабский кофе, ямайский ром и табак, тонкие ткани, когда дети просят есть, а в доме нет хлеба? Наверное, теперь марсельский негоциант Анри Лоран посылает корабли не в колонии, а в Данциг за пшеницей, вот только пшеница наверняка идет втридорога уже там, и много на ней не выручишь. А может, и втридорога не купишь: хлеб нужен армии, императорские интенданты выгребают все подчистую. Вот только армия все равно голодает...