Эсташ Доже и его дьявол

— Он будет у ваших ног, монсеньор, — наперебой уверяли дамы.

— Увы, это я буду у его ног, — вздохнул Месье. — Теперь, когда ждать осталось недолго, разлука поистине невыносима. Что сталось бы со мной, продлись она еще хотя бы один день? Впрочем, это все не имеет значения. Только бы он приехал поскорее!

— О нет, пусть уж лучше задержится! Вы ведь еще не готовы, монсеньор, — запротестовали дамы, подступая к нему с духами и притираниями.

Эсташ наблюдал за этими приготовлениями без ревности, скорее, даже с удовольствием, сам себе напоминая хищника, который следит за беспечно резвящейся жертвой. Ждите, монсеньор. Больше нетерпения, больше надежд. Вас предупреждали, но вы не соблаговолили услышать. Теперь готовьтесь усвоить урок.

Месье рано отошел ко сну — вернее, к ожиданию в постели под сенью гирлянд из жасмина и тубероз. Словом, все было готово, не хватало только героя дня, а он-то как раз и не торопился. Время было за полночь, а кавалеры все еще томились в гостиной, желая знать, чем все закончится. Эсташ ждал вместе с ними, хотя знал, что ничего не дождется: шевалье найдут (и соберут разрозненные части в единое целое) не ранее чем завтра. Но, чтобы не навлечь на себя никаких подозрений, он усердно делал вид, будто сам удивлен, встревожен и, наконец, возмущен, когда все окончательно пришли к выводу, что обещанного явления шевалье не состоится.

— Чего мы, собственно, ждали, господа? — задался вопросом Эффиа, меряя шагами гостиную со своим неизменным спаниелем подмышкой. — Это же наш дорогой друг де Лоррен. Его повадки известны. Можно ли представить, чтобы он упустил такую возможность покуражиться?

— Мазарини его четвертует, — предрек граф де Беврон, торчавший у окна.

— Это само собой, — не стал спорить Эффиа, — и я бы поучаствовал в исполнении приговора. Но сначала монсеньор утопится прямо в бассейне Большого Каскада.

И все покосились на двери в покои Месье, за которыми по-прежнему царила тишина, хотя, несомненно, хозяин комнат тоже утратил всякую надежду. Кто-то задался вопросом, не следует ли заглянуть к нему. Началось живое обсуждение. Эффиа, может, вы? Или вы, Доже, вы ему вроде нравитесь...

Снаружи послышалась поступь караула, но не размеренная, как обычно, а торопливая. В окнах отразился свет факелов. Командир отдавал приглушенные команды. Эсташ прислушался. Неужели нашли? Уже?!

И тут вошел шевалье, поддерживаемый под руки мушкетерами. Он был, бесспорно, жив и невредим, хотя и мокр с головы до ног, облачен в какие-то лохмотья, в которых с трудом удалось опознать орденское облачение иоаннитов, бледен и перепуган до того, что утратил дар речи. Словом, он полностью лишился своего инфернального великолепия, но даже это не доставило Эсташу злорадного удовольствия. Он не мог отвести взгляда от зеркала, чтобы следить за выражением своего лица, но все равно оно казалось ему подозрительным. Когда ошалелый взгляд шевалье, бессмысленно блуждавший по сторонам, на мгновение остановился на нем, у Эсташа затрепетало сердце. Больше всего ему хотелось убежать и скрыться, но нужно было непременно остаться и узнать, что в точности произошло. Вернее, почему ничего не произошло? И что теперь будет?

Шевалье был заботливо усажен в кресло, и ему вручили большой бокал мадеры, который он осушил единым духом. Только тогда его взор прояснился, и он как будто наконец узнал всех, столпившихся вокруг него. Он понимал, что от него ждут объяснений, но в голове по-прежнему не находилось ни единой связной мысли, которую можно было выразить словами, и шевалье смог выговорить только:

— На меня напал зверь, — и жадно поднес к губам бокал, который наполнили снова.

Кавалеры недоуменно переглянулись. Эсташ заставил себя слегка пожать плечами: дескать, как странно.

— Это какая-то аллегория? — уточнил сладкоголосый красавчик де Маникан.

— У меня такой вид, будто я играю в аллегории? — огрызнулся шевалье, который определенно приходил в себя. Он начал рассказывать — сначала довольно сбивчиво, но потом все увереннее. Однако это не придало правдоподобия его безумной истории. Кавалеры продолжали украдкой переглядываться, спрашивая друг друга, как все это понимать. Герцог де Креки незаметно зажал нос пальцами, показывая, что повествователь, по-видимому, просто выпил лишнего. Это, в общем-то, было неудивительно, если принять во внимание, что шевалье в Париже, говорят, не просыхал.

Он едва успел дойти в своем рассказе до катастрофы, приключившейся с каретой, когда прибежал Месье, облаченный в халат сливового цвета с длинными, до колен, разрезными рукавами. За ним, пока суд да дело, слетал паж Паво. По-видимому, он же предупредил, в каком диком виде явился шевалье, потому что Месье не выразил ни малейшего удивления, одно лишь нежное сочувствие.

— Бедный мой друг! — воскликнул он, раскрыв объятия.

— Простите, монсеньор, — шевалье церемонно встал, в раздражении отведя руки приятелей, которые протянулись к нему со всех сторон, чтобы поддержать, — но я мокр и грязен. Боюсь осквернить вашу красоту.

— Какие пустяки! — Месье сам кинулся к нему на шею, никого не стесняясь, и окутал своим живым теплом и терпким благоуханием духов. — Добро пожаловать домой, милый. Наконец-то.

Кавалеры были крайне заинтригованы тем, что им довелось услышать, и Месье великодушно позволил блудному миньону закончить рассказ и только затем увлек в свои покои. У шевалье к тому времени возникла проблема: сапоги, высыхая, начали ужасно жать, и он, усевшись в кресле у камина, подозвал одного из лакеев, которые суетились вокруг, разжигая огонь и гася лишние свечи. Но Месье с нетерпеливым мановением руки распорядился:

— Ступайте все! Я сам.

И слуги, выходя из спальни, успели увидеть, как принц опускается на колени перед фаворитом, чтобы помочь ему разуться. Сам шевалье почувствовал неловкость — не оттого, что Месье унижал свое достоинство, а оттого, что теперь-то он хорошо знал, чего на самом деле стоит эта покорность.

— Нет, монсеньор, не надо... — шевалье попытался удержать его за плечи.

— Я так хочу, — отмел все возражения Месье и преспокойно взялся за подкованный каблук, сбитый и перемазанный в грязи, и потянул на себя.

Но кожа села слишком сильно, и сапоги никак не слезали. Тогда Месье ускользнул в туалетную комнату и через минуту вернулся с загадочным видом, что-то пряча в рукаве. Только опустившись на колени снова, он достал свою находку, оказавшуюся бритвой, и эффектно выдвинул опасное лезвие. Одно легкое движение — и голенище левого сапога разошлось напополам вместе с чулком. Это было красиво, но шевалье не мог отделаться от опасений, что Месье невзначай полоснет его по ноге и заденет вену или сухожилие. Это было бы достойным завершением всей ночи.

— Осторожнее, монсеньор! — он непроизвольно дернулся от прикосновения холодной стали.

— Да тише вы!.. Ох, полюбуйтесь, я вас порезал... Ну ничего, меня научили, как можно остановить кровь. — И по глубокому порезу на голени заскользил верткий, влажный, удивительно нежный язык, а густые шелковистые волосы окутали босые ноги, пролившись водопадом.

В любое другое время этого было бы достаточно, чтобы довести шевалье до безумия, но сейчас он был категорически не в настроении. Его руки и ноги все еще подрагивали от усталости. Он никак не мог согреться и высохнуть и жался к огню, поминутно подбрасывая в камин пахучие вишневые и грушевые поленца. И, хотя он уже успел убедиться, сколь мало заботит Месье его подлинное душевное состояние, всё же было неприятно видеть, что человек, который только и знал, что клясться в любви, не проявил к нему ни малейшего сочувствия и не подумал о том, что после таких испытаний даже самому отчаянному храбрецу какое-то время будет не до любовных забав.

К тому же, в этом зализывании ранки было что-то... звериное, а шевалье сейчас были не слишком приятны такие ассоциации. Его передёрнуло.

— Монсеньор, — он перехватил шаловливую ручку, забравшуюся между делом под его тунику, — вы хоть поняли, что со мной произошло?

— Ну конечно, милый, что же тут непонятного? Как это ужасно! — Месье плавно, точно в танце, опрокинулся на спину и разлегся на медвежьей шкуре, уютно пристроив щеку на лапе с желтыми скрюченными когтями. Шевалье содрогнулся снова. — Жаль вашу карету. Но не волнуйтесь, дорогой, если ее не удастся починить, получите новую, такую же. — Говоря так, герцог Анжуйский рассеянно играл концами своего кушака, теребил и без того свободный узел, как бы раздумывая, развязать или нет.

— К черту карету. Понимаете ли вы, что я мог бы сейчас быть мертв?

— О, нет. Я воскресил бы вас... Идите сюда, я покажу, как.

Шевалье был бы рад все забыть и бездумно отдаться наслаждениям, которые ему предлагали так откровенно, с таким языческим бесстыдством, но страх все еще сжимал и холодил его сердце. Даже в опочивальне Монсеньора он не мог почувствовать себя в безопасности. Здесь царил таинственный сумрак, нарочно устроенный для страстного свидания и призывающий отбросить скорее всякую сдержанность и смущение (а кроме того, так льстящий белоснежной коже хозяина этой спальни), но шевалье пугали странные тени, таящиеся в укромных уголках и за драпировками. Ему хотелось сейчас ясного света, хотелось почувствовать себя дома, где выслушают и утешат.

И он продолжал угрюмо сидеть у камина, не отрывая взгляда от ревущего пламени.

— Хотел бы я знать, почему зверь меня не тронул...

— Судя по вашему описанию, у него было бешенство, — голос Месье звучал все так же сладко и чарующе, но в нем уже можно было распознать нотки усталости, грозящей перейти в раздражение. — Как умно вы поступили, милый, что вошли в воду. Бешеные звери боятся воды.

— Ни черта он не боялся. И непохоже, чтобы он был бешеный.

— Вам виднее, шевалье. Но, может, хватит о нем? Все уже позади. Сколько можно жалеть себя?

— Жалеть себя? — переспросил шевалье, не веря своим ушам.

— Простите, мой дорогой, но как еще это назвать? Возьмите же себя в руки! На вас смотреть неловко, такое малодушие... Что вы делаете, скажите на милость?! — возмутился Месье, видя, что его друг подбросил в камин еще одно полено. — Здесь и так жарко! Хотите устроить пожар?!

Шевалье тоже потерял терпение.

— Мне уже объяснили, что я существую на свете только для того, чтобы исполнять ваши желания, но будьте же снисходительны, монсеньор, я всего лишь человек! Я понимаю, как это неприятно: любимая игрушка смеет жариться у огня вместо того, чтобы отжарить вас, но, видите ли, я не в состоянии сейчас явить вам чудеса. Если не можете потерпеть немного, дайте мне, что ли, принять шпанских мушек.

— Ох, идите вы к дьяволу! — Месье в бешенстве вскочил со шкуры. — Мне надоело утешать вас, жалкий вы трус. Я хочу спать. — Он сорвал с себя халат, уже нимало не пытаясь быть соблазнительным, зашвырнул куда-то, не глядя, и, оставшись в ночной сорочке, отделанной блондами[2] и атласными бантами, красоту которой некому было оценить, забрался в постель.

Шевалье остался сидеть на своем месте, шевеля щипцами охваченные пламенем поленья и следя за тем, как они оседают в зеве камина, превращаясь в угли, а затем и в пепел. Наконец, опустив руку в корзину, где лежали дрова, он обнаружил, что она пуста. Звать слуг, чтобы принесли еще, не хотелось. Да и в чем смысл этого фанатичного поддержания огня? Он боится темноты, как ребенок, это не годится. Монсеньор прав в одном: нужно взять себя в руки. Уснуть, пожалуй, не удастся, но жаркая случка, как в старые добрые времена, чтоб дым коромыслом, может и впрямь помочь скоротать время до рассвета.

Он сбросил с себя орденские лохмотья и решительно пересек просторную полутемную спальню, подойдя к алькову. Месье лежал с закрытыми глазами, окруженный грудами жасмина и оранжерейных тубероз (которые одним своим видом, не говоря уж о запахе, прямо-таки сулили зверскую мигрень наутро). Но он, конечно же, не спал: никогда во сне он не вытягивался так чопорно, сложив руки поверх одеяла.

— Завтра я поеду на охоту и убью этого проклятого волка, — сказал шевалье, забираясь в постель. — Из-под земли его вырою.

— Блестящий план, — холодно откликнулся Месье, не открывая глаз. — Вот и займитесь.

Шевалье склонился над ним, залюбовавшись сочетанием черного глянца волос, снежно-белой кожи и алых губ.

— Bacchiami, vita mia, prima qu'io mora[3]... — прошептал он, коснувшись языком сочной нижней губки.

Принц уперся ладонью ему в грудь и ядовито поинтересовался:

— Вы уже употребили шпанских мушек?

Конечно, следовало ожидать, что он разобидится, и шевалье сам признавал, что сгоряча был несправедлив, с таким пренебрежением отнесшись к его чарам. Если в Месье и было что-то по-настоящему хорошее (и притом свойственное ему от природы, а не благодаря тому, что он был братом короля), так это его телесная прелесть и альковные таланты. Все прочее было сомнительно, но тут ему не было равных. И шевалье, восстанавливая справедливость, ответил:

— Простите, монсеньор, я не должен был говорить так. Впрочем, я никогда на самом деле так не думал. Вы — такой лакомый кусочек, что мне впору искать не шпанские мушки, а антидот к ним, ежели он существует в природе... Мы в сердцах оба наговорили много вздора. Не хотите ли, к слову, извиниться за то, что назвали меня трусом?

— Извиниться?! — Месье подскочил от возмущения. — Да я готов повторять сколько угодно, что вы держите себя последним трусом, сударь, и мне стыдно за вас! Мне следовало сказать об этом еще тогда, когда вы распустили нюни в гостиной и сделали из себя посмешище, но я был слишком ошеломлен и просто не мог поверить: вы ли это?!

— Я напоминаю вам, — шевалье потемнел лицом от гнева, — что избег смертельной опасности.

— Опять! Мне уже доводилось видеть вас в смертельной опасности, и никогда вы не звонили об этом на каждом углу, заламывая руки. А ведь то были настоящие опасности, не чета какому-то волку, которого любой пастух отогнал бы палкой или камнем. Да-да, я помню, это был не просто волк, а ужасное чудовище прямо из адских бездн, не трудитесь повторять. Это, конечно, хорошо, что вы пытаетесь изобретать оправдания. Значит, сами понимаете, как постыдно ваше поведение. Но, право же, лучше придумали бы что-то поумнее. Смертельная, видите ли, опасность! Когда-то вы сами представляли для всех смертельную опасность, шевалье, и таким я вас любил. Вы были хищником, которого даже бешеный зверь обойдет стороной!

Месье говорил и говорил, надменно, сердито, не замечая, какими глазами смотрит на него любовник, пока тот вдруг не повалил его навзничь.

— Правда? Значит, сейчас он вернется — тот, кого вы любили.

Месье не оценил его порыва и забился под ним, не давая сорвать с себя одеяло.

— Не смейте! Пустите! Я же сказал, что хочу спать. Убирайтесь! Когда понадобитесь, вас позовут.

— Ах, вам нужен хищник, который приходит, только когда его зовут! — рассмеялся шевалье и тут же выругался, потому что удостоился весьма подлого пинка и, хуже того, от боли и неожиданности упустил свое сокровище. — Куда же вы, монсеньор? Я хочу показать вам смертельную опасность, дабы впредь вы не бросались такими словами.