Устинья, дочь боярская - 1. Возвращение

Кукла глупая, лупоглазая, вроде марионеток на ярмарках. А вот кто им управлял...

Мать его. Руди Истерман, Михайла... может, и еще кто был, Устинья всех-то и не знала. Но эти...

Эти вызывали у нее чистую незамутненную ненависть.

Такую, что хотелось выть и кусаться. Рвать ногтями и зубами.

НЕНАВИЖУУУУУ!

Пришлось сдержаться, смириться, даже улыбнуться попробовала. Получилось, наверное, жутко, Рудольфус даже шаг замедлил. И улыбка подувяла.

— Поздорову ли, боярышня Устинья?

С голосом Устя уже совладала, недаром бабушка ее учила. И ответила уже спокойнее, на чистом лембергском.

— Не ждала я тебя, мейр Истерман.*

*— в Лемберге принято обращение мейр к мужчине, мейра к женщине. Прим. авт.

Рудольфус даже поморщился слегка.

Мейр?

Давно уж ушли в прошлое те времена, привык он к уважительному 'Боярин'. А мейр...

Что знает о нем боярышня? Или просто так сказала? На лембергском?! Она знает его язык? Не то, чтобы странно, но — необычно. Рудольфус привык, что женщины в Россе не столь образованы, как в его родном Лемберге. Там они могут и по нескольку языков знать, а в Россе частенько и про Лемберг-то не знают. Удивляются, спрашивают, где ж такое есть?

— Ты знаешь лембергский, боярышня?

— Знаю, — уже вполне равнодушно отозвалась Устинья. — И проявляю вежливость, мейр Истерман.

— И знаешь меня.

— Сложно не знать лучшего друга, почти наставника царевича Фёдора. Почитай, вся Ладога знает.

Руди чуточку расслабился.

А, ну тогда понятно. Если с ним просто говорят вежливо — это ничего. Не страшно. Даже и хорошо, пожалуй.

— Удели мне немного времени, боярышня.

— Слушаю, мейр Истерман. Много времени у меня и нет, скоро матушка искать начнет.

Устинья подумала, что правильно заговорила на лембергском. О ее знании языка все равно рано или поздно узнают. Это не совсем то преимущество, многие хоть и не говорят чисто, а понимают языки иноземные вполне сносно. Зато и дрожь в голосе, и заминки можно списать на чужой язык. Не так уж легко говорить на нем, резкий он, грубый, рваный. Совсем не певучий, не мелодичный.

Не такой красивый, как родной, росский.

Как заговоришь на лембергском, так и кажется, что собака лаяла. И горло с него болит потом. Ничего, потерпит она.

— Боярышня, — Руди решил сразу перейти к дела. — Ведомо ли тебе, что Фёдору ты по душе пришлась.

— Ведомо.

— А коли так — люб ли он тебе?

— Мой долг мужа любить, а он мне не муж.

Руди кивнул.

Вот оно — правильное воспитание! А то здесь, в этой Россе...

Люблю — не люблю, желаю — не желаю... глупцы! Выгода и только выгода определяет все! А любить своего мужа всегда выгоднее! Потом, конечно, можно и кого-то еще полюбить, но кто может быть лучше царевича?

У них и сказки-то глупые, о любви! А вот в Лемберге о золоте, о сокровищах, о победах... неважно это сейчас.

— Может, и станет еще. Будешь ты, боярышня, царевной. В палатах жить, в золоте ходить, с золота есть-пить...

Устя качнула головой.

— Не в золоте счастье, мейр Истерман.

— Кто-то и в нем себе счастье находит. А то и во власти. Ведь царские палаты — это власть великая. Над всей Россой! Над людьми, жизнями их и душами.

— Любая власть — то вериги. А золото... это змей. Когда не одолеешь ты его, так он тебя отравит и сожрет. Ты со мной о власти пришел поговорить, мейр?

— Власть у вас, баб, от рождения есть. Что умная баба ночью скажет, то муж днем сделает.

— И такое бывает. Долг жены — мужу хорошие советы давать.

— А еще долг умной жены — мужу во всем помогать и поддерживать.

Устя даже и отвечать не стала. Кивнула.

— Равно, как и долг хорошего друга. Когда б я женился, хотел бы, чтобы супруга моя привечала моих друзей. А может, и к умным советам прислушивалась.

— Вы — не женитесь, — Устя смотрела холодно и зло. — Вы не собираетесь жениться, мейр Истерман.

Ни жениться, ни детей заводить. Так до старости бобылем и доживет.

Интересно, почему?

Раньше Устинья считала, что не нашлась женщина, способная лечь в постель с ядовитой гадиной.

А сейчас?

Может быть, она нашлась?

В монастыре Устя много про что слышала... в том числе и про Истермана. Может, тот слух и правда, только сказать ему такое в глаза — это себе смертный приговор подписать.

Молчать надобно. До какого-то предела. А вот до какого...

— Если я поняла правильно, мейр Истерман, то... я буду говорить Фёдору, а ты — мне?

Рудольфус поморщился. Вот прямота незамутненная!

Разве так надо? Разве так в Лемберге поступают? Впрямую все говорят?

Кошмар какой! Приличный человек так цель словами застит, что ее и видно не будет. Таких кружев языком понаплетет...

Россы!

Все впрямую, простые, как клинок, но и сила в них, как в клинках. Потому надобно с ними осторожнее, в обход, в дипломатию...

— Я бы не стал так прямо...

— Но куковать ночной кукушке не дашь. Или с твоего голоса — или в суп?

— Я, боярышня, старше, опытнее, и знаю, как лучше будет.

— Для кого лучше? Для меня? Фёдора? Тебя? Россы? Лемберга?

Руди даже глаз не опустил. Но и Устинья тоже.

— Попомни мои слова, мейр. Когда придется мне замуж за царевича выйти, делать я буду то, что лучше для Россы. Не для тебя или меня, а для моей родины. Не для твоей.

Сказано было увесисто.

Руди даже отшатнулся, трость перед собой вскинул.

— Откуда ты...

— Вот уж невелика загадка, — фыркнула Устинья. Отвернулась, да и пошла себе восвояси.

И на взгляд, который сверлил ее спину, внимания не обратила. Руди бы с удовольствием ударил сейчас между лопаток, обтянутых синей тканью сарафана, туда, где сбегала по ложбинке длинная рыжая коса. Ударил, и посмотрел, как хрипит и корчится высокомерная дрянь.

Умная дрянь.

Видно, что она ничего не знает. Но легко догадается, разберется, поймет. А и правда, чего тут неясного?

Можно клясться в верности чужой стране. Но будет ли клятва честной?

Всякое бывает.

Но... недаром государь Сокол приказал иноземцев и иноверцев на государственные должности не брать. И к воспитанию детей не подпускать.

Это уж потом подзабылось, вот и нашел Руди лазейку. Он ведь не воспитатель, не чиновник, он — друг. А яд легче всего прятать под слоем меда.

Неудивительно и что боярышня ему ответила неласково. То, что он ей предложил... Руди уже понял, что Устинья Алексеевна не дура. И петь с чужого голоса не будет. Разве что выгоду свою почувствует?

Все ведь просто!

У Россы — земля. У Россы — богатства природные. Тут тебе и золото, и алмазы, и пушнина, и лес, и поля обширные, незасеянные. А Лемберг маленький, люди на головах друг у друга сидят. Зато умные и образованные. Науки превзошли, дипломатию освоили...

Вот когда б умные стали глупыми править, все бы в мире и пошло ладно да гладко.

Но как объяснить это глупой девке?

Или не такой уж глупой?

Сейчас Руди ей почти ничего не предложил. Угрожать? Так угрозы ничего не стоят, когда ты их в исполнение не приведешь.

Деньги? Власть?

В людях Руди хорошо разбирался, и понимал — боярышне это не надобно. Ни огонька у нее в глазах не шелохнулось, когда он заговорил, ни искорки не зажглось.

Тогда... пусть испугается?

Или и того лучше... Руди развернулся, и помахивая тростью, отправился восвояси.

Появилась у него идея. Хорошая, но ее обдумать надобно.

Раньше он боярышню так близко не видел, не разговаривал. Сейчас побеседовал — и задумался. А что можно предложить вот такой? Или может, проще поступить? Обмануть, закружить? Где ее опыт — и его? Не сравнить даже.

Но ведь узнает. И не простит. И все рассыплется... когда баба в ярости, все она разнесет, палаты каменные с землей сравняет, ему ли про то не знать? Лучше не рисковать понапрасну.

Надобно все серьезно обдумать.

* * *

Вдовая царица Любава точно знала — во дворце никогда нельзя просить напрямую

Никогда!

Или не дадут, что тебе нужно, или из вредности напакостят... всякое может быть. Потому к своей цели — женить сына, она подошла окольными путями. И пришла к пасынку.

Да, вот так вот.

Борис Иоаннович — сын от первого брака ее супруга. Потом муж был еще раз женат, но во втором браке у него только две девки получились, они нонеча замужем уже, Любава о них и не думала. А ее брак с царем был третий по счету. *

*— Царевен (из Рюриковичей) на Руси замуж как раз отлично отдавали. Дочери Ивана Грозного, к примеру, отлично замуж вышли. Это потом уж Романовы решили стать шишкой на ровном месте, и сказали, что царевнам никто не ровня. А до их правления все обстояло иначе. Прим. авт.

Детей у них долго не было. Государь не огорчался, у него Борис был, и первенец, и любимец, и наследник. А Любава злилась. Только через десять лет брака у нее сыночек родился. Поздний, балованный, а уж на что ей пойти пришлось для его рождения... о том и вовсе лучше промолчать. И не вспоминать никогда.

Дочек у нее и вовсе не было. Да и к чему они? Девки царствовать не могут, вот и не надобны!

Пасынка Любава не слишком любила. Но коли уж он царь — будет она с ним и доброй, и хорошей. Да и делает он много полезного. Страну крепит, реформы проводит, флот строит, земли преумножает, с соседями отношения налаживает. Единственное, что не в лад политике — его свадьба с рунайской княжной, Мариной. Но сама себе Любава сознавалась — хороша, гадина! Так хороша, что у Любавы и в молодости рядом с ней шансов не было. Рядом с такой всякая девка уродиной покажется.

И есть у княжны еще одно достоинство.

Кажись, бесплодна она.

Борис аккуратен, но в молодости пару детей от одной из девок прижил. Жениться на ней не мог, отец не дал позволения, а потом и затухло там все. Девка замуж вышла, муж ее детей, как своих принял. И от первой жены он ребеночка ждал. Так что Борька-то может.

А жена его?

Но Любаве то на пользу было.

Детей законных у Бориса нет. А наследник его кто?

Правильно, ее Феденька.

Случись что с Борисом, кто на трон сядет?

То-то же...

А когда Феденька женат будет, да с детьми, оно еще и лучше получится. Так что вдовая царица отправилась к пасынку.

Тот как раз послов франконских проводил, и отдыхал от дел государственных. Вот и вошла Любава, брата с собой взяла для убедительности.

— Боря, дня доброго...

— И тебе, Любава Никодимовна. Поздорову ли?

Обижало Любаву и то, что Боря ее никогда матушкой не звал.

Отец на него ругался, требовал, да Боря уперся. Мол, ты, батюшка, хоть шесть раз женись, коли так захочешь, а только мать у меня одна. И родина тоже одна.

Иоанн махнул рукой, да и отступился. Любаве обидно было, но не намного она была старше пасынка, так что смириться пришлось.

Сейчас уж Боре к сорока годкам, а деток-то и нет. Может, и не будет....

— Поздорову, — принужденно улыбнулась Любава. — Что послы?

— Послы... да всегда у них одно и то же на уме. Как бы им чего получить, а платить не хотят. И все норовят нашими руками жар загрести. Просят, вот, полк к границе выдвинуть. Они, вишь ты, с Джерманом сцепиться хотят, вот кабы мы полки к границе двинули, так джерманцы на нас бы отвлеклись, а франконцы бы им в тыл и ударили.

— А ты что же?

— Перебьются. Пусть сами грызутся, кто на Россу пойдет, того мы всем миром встретим. А в их дрязги лезть, что кошек по весне растаскивать. Кроме царапин и визга — никакой прибыли.

Любава только хмыкнула.

Так-то она и сама была схожего мнения. Сами пусть разбираются. Или — платят вперед.

— Может, и верно, Боря.

Царь только рукой махнул.

— Ты, царица Любава, ко мне о Франконии поговорить пришла?

— Нет, Боря. То есть и о Франконии тоже. Фёдор хотел бы в Лемберг поехать, поучиться, а потом, может, и во Франконию съездит?

— Чему он там учиться собрался? — поднял брови Борис.

Любава только вздохнула.

Нет, не в отца пошел пасынок. Не в отца.

В первую его супругу, Настасью...

Та, говорят, была статной, с волосами цвета каштана и голубыми глазами. И сына родила — как в зеркале отразилась. Высокого, широкоплечего, глаза серо-голубые, так и сияют, волосы волной каштановой на плечи падают. Он и сейчас-то собой хорош, а в юности и вовсе был погибель девичья.

Окажись он чуть постарше...

Ах, где там Любавины шестнадцать лет!

Ей шестнадцать тогда и было, Борису десять всего, мальчишка. А упрямый, решительный, характерный. Отец с ним и то сладить не пытался. Но тогда Любава на него не смотрела. А вот через десять лет... ну что там? Ему двадцать, ей двадцать шесть... и ведь все могло бы иначе быть. Только Борис в ней женщину никогда не видел.

Вторую жену отца, говорят, любил, дочек ее, как сестер принял, а к Любаве изначально относился с опаской и презрением. Этого женщина ему и по сей день не простила.

И отплатила хорошо, и поделом ему, дураку будет! Но сейчас не до побед бывших, сейчас ей другое надобно.

— Естественным наукам хочет поучиться Феденька. Может, год или два пожить в другой стране.

— Нет, — жестко приговорил Борис.

И так это сказано было... нет — решительное и окончательное. Но Любава все же поспорила.

— Боря, так что плохого-то? Пусть съездит, ума наберется. Опыт получит...

— Нет, Любава Никодимовна, и не проси. Не пущу я его. Федя — мой наследник, а чему там хорошему ребенка научат? В той Франконии да Джермане?

— Так ведь и полезного у них там много, разве нет?

Борис только головой покачал.

— Любава Никодимовна, ты вроде как, баба умная, что ж ты такое говоришь? Всяк кулик свое болото хвалИт, всяк иноземец свою страну выхваляет. Да так, что кажется, молочные реки там, кисельные берега. А на деле — врут они. Бессовестно и не краснеючи.

— Боря, так-то оно так, но ведь и университеты там, и профессора...

— Того добра и у нас хватает. Еще государь Сокол завещал — никогда детям иноземных наставников не нанимать. Никогда детей на чужой земле не учить. Потому как это уже чужие дети будут. Чему из наук их обучат — еще неясно, а вот презирать все росское, да хвалить иноземное — легко.

Любава хмыкнула.

— Федя уж не мальчик.

— А что ж он сам ко мне не пришел? Маменьку послал?

— Федя и не знает, что я пришла, — не стерпела Любава.

— Тем более. Вы так Федю без него и жените, и с его женой в постель ляжете.

И посмотрел так, с намеком, на царицыного брата. Данила застеснялся, покраснел и за сестру спрятался.

Вот ведь...

Не любил он Бориса, и побаивался. Еще с того времени, как пришел во дворец, к любимой сестричке, а Борис, тогда еще царевич, его поколотил крепко и в лохани для лошадей искупал.

За дело. За хвастовство и глупые речи. Но все равно вспоминать неприятно.

— Да что ты говоришь, бесстыдник! — вспыхнула Любава.

Борис неприятно хмыкнул.

— Ты, Любава Никодимовна, не отвлекайся. Фёдора я никуда не отпущу. Ты женить его еще не надумала?

— Надумала бы, да он против, — махнула рукой царица. — Прямо хоть ты сама приглядывай.