Раненый мир - Книга Презрителя

— Картуз! Дави!

— Цельсь!

— Разойдись!

— Пли!

Последние дымные залпы ушли к лесу.

— Прочищай на полную! — я отдаю приказ чистить стволы как следует, старательно, не торопясь. — Сушить не забывай. Мастера, проверяй невест!

Сгрудившись каждый у своей кулеврины, как мужья вокруг юной и драгоценной жены-красавицы, пушкари принимаются за дело.

— Дымный готов! — кричу я, развернувшись к Шворцу, тот удовлетворенно кивает и делает знак своей дочке-помощнице. Девица уже давно залезла в сигнальную корзину, приделанную к торцу Бонифации — и теперь, встав в полный рост, вскидывает два светящихся желтых факела, машет ими в сторону дороги.

От дороги слышится звонкий клич горна, взлетает в ночное небо красный сигнальный огонь. Цвет и звук Скорпионов. Адьютанты приняли знак, что мы отстрелялись, и дают отмашку айндерам Лиды Хайт: ваше время, солдаты, гоните местную шваль на погибель!

Я стою, пытаясь отдышаться, и вдруг понимаю, что первая отстрелка прошла идеально. Дымы валят, не расползаясь, перекрыв защитникам обелиска обзор, выедают глаза и заставляют отступить поглубже в дебри; скрывают бегущих к лесу айндеров с беженцами, позволяя им подойти максимально вплотную; ну а главное, они скрыли от защитников причину этих дымных залпов. Причину, которая теперь лежит у них под ногами.

Я стою, пытаясь отдышаться, и понимаю, что пока меня не в чем упрекнуть. Мои расчеты не спотыкнулись. Мои пушки целы, а картузы сработаны на славу. Ни осечки, ни, охрани Чистота, разрыва ствола. Лошадей не повело, прицел не сбился, ни одна рука не дрогнула.

Радость терпким соком разливается в груди, в животе.

И пусть мое настоящее имя Рольн Паэранский, по которому всякий поймет — перед ним рекрут из Провинций, не чистой крови, не настоящей доблести. Но я все сделаю, из трех кож вылезу, чтобы то имя, под которым меня запомнят, было Роланд Шторм.

Не пойму, где больнее, в боку или на сердце. В боку словно шило елозит, а в груди как ледяная рука взялась и не отпускает. Я бегу-тороплюсь, опаздываю на верную смерть, но это не так страшно, страшнее что рядом бежит сын. Бок болит за меня, сердце за него, в глазах муть, не вижу выхода, не знаю, как спасти моего мальчика. И ради чего я прожил полную трудов жизнь, растил его год за годом, день за днем, если возмужать ему так и не доведется? Ради чего терпел лишения и отдавал ему все, если...

— Когда окажемся в лесу, сразу скидывай этот хомут, бросай и беги обратно, — задыхаясь, процедил я. — Слышишь? Не ищи меня в дыму. Не зови. Не оглядывайся. Просто беги.

Грош кивнул, пот блестел у него на лице, блеклые волосы прилипли ко лбу.

Влажно шлепали босые ноги и туго подвязанные башмаки, мы беспорядочной гурьбой неслись к лесу по мокрым кочкам и холодной траве, а сзади нас гнал угрожающий, сплоченный топот солдатских сапог.

— Швайт! Швайт! — это "быстрее!" по-канзорски. Отстающих толкали в спину древками копий, а кто-то и колол наконечниками. Чего жалеть тех, кого гонят на убой.

Нас четыре десятка мужиков, оторванных от своих семей, нагруженных странными обвесами, которые наспех связали из ветвей и забили травой-листвой. Внутри каждого запрятаны по три тяжелых мешочка с непонятной наощупь крупой: один на животе, два по бокам.

Сзади грохотали демонические машины бронеголовых, они кашляли огнем и швыряли к лесу какие-то штуковины с дымом, так что впереди все заволокло сизыми и темными клубами: зрячему не пройти и не продохнуть. Попробуешь сбежать — может и уйдешь в суматохе, да только кто поручится, что проклятые канзорцы этого не увидят, и потом не казнят твою семью?

"Кто побежит назад или попытается сбросить сбрую раньше времени, того Скорпионы убьют на месте. Вы должны в деревья забежать, и там сбросить! Вот тогда — прорывайтесь обратно". Так сказал седовласый капитан Рутгер Пайк, с уродливым обрывком уха и длинным шрамом на виске. Сказал, сидя на закованном в броню коне и сверху-вниз глядя на пленников, сгрудившихся под жалами копий. "Скорпионы на эту ночь вам лучшие друзья! Сначала помогут к лесу прорваться, священный долг выполнить, а после оттуда выбраться и вернуться к семье живьем! Слушайте их, если хотите жить".

Долг, которого у нас отродясь не было, который вы на нас, первых встречных, повесили.

Лучшие друзья били в спину древками копий и гнали вперед. А Мешковатого Сэма, который дважды упал и отставал, неспособный бежать как следует, кто-то проткнул наконечником копья и оставил валяться лицом в землю, в назидание остальным.

Беги, бородатый или юнец, кто в семье кормилец и добытчик, кто мужчина, тому и бежать. Хотя от Зубил бежит, подвязав подол платья, средняя дочь: отец уже стар, а сыновей у них нет. Всегда драчливая девка была, мужицкая, замуж вряд ли выйдет, вот и впряглась.

Бежавшие из сел Мэннивея, теперь мы беженцы вдвойне.

Мысли скачут с одного на другое, вдруг где забрезжит выход?

Сначала у меня отец утонул, рыбак был, в сетях запутался да не выплыл. Потом мать сгорела, шесть лет мне исполнилось, едва ее помню, сгорела вместе с мельницей, остались мы пятеро ртов, корова и дом. Потом Йургу, старшего брата, в пьяной драке убили — и хорошо, что убили, он бы угробил нас, детей. После взяли наш дом чужие люди, а корову забили, так мы без второй матери остались, помню, ревели в пустом хлеву до утра, в грязи в обнимку уснули. Разобрали нас по людям, двоих дальние родственники, а нас младших соседи взяли, только сестра у них не выжила: кормили мало, спрашивали много. Мне больше свезло, стал учеником кожевенника, он из меня кожи вил. Подрос — ушел в охотники, да случайно подстрелил баронского сына в руку, сэр Генри меня простил сразу же, а его отец едва не сгноил, год в каменоломнях горбатился. Но и тот год прошел, вернулся я в охотники, мехом торговал, в лесорубах зачарованным топором махал, с сорока ударов валил дуб. Да однажды шел по дороге, а туда река полилась! Прямо из своих берегов вышла и понеслась по дороге, топить людей да повозки гробить. Потом говорили, какой-то низверг из-под Холма реку направил, чтобы ему обелиски размыло и порушило. А я просто на пути оказался, захлестнуло меня, волны волокут и бросают, одна другой тяжелее, уже и выплывать сил нет. Гляжу: медведь, уцепился я за медведя мертвой хваткой, на нем и выплыл, сам не знаю, как так произошло. Он меня даже скинуть не пытался, так обалдел. Лежим с мохнатым без сил на пригорке, и не поймем, живы или нет. Хорошо медведь как очнулся — убежал где посуше, меня и лапой не тронул. Хоть раз в жизни повезло. Ну я встал и пошел дальше, куда шел. Дальше жить-мучиться.

Жил и думал, как же так? Удача, нарекли меня мать с отцом. А мне что ни год, то новое несчастье, новая напасть. И просвета не видно, из-под одной волны вынырнешь, новая катит. Тут я топор и сломал о волшебное дерево, а оно меня так ударило, что рука словно каша стала, от боли разум потерял, нашли меня, выходили, да руку отрезали. Думал все, конченый человек, а ведь еще двадцати не было. Но уже победила меня жизнь, не смог я ей воспротивиться. Однако ж не сдался. Всеми правдами и неправдами, через недобрые дела, наскреб на спасение. Витаманты в Кронском лесу отрастили мне руку заново: как новая стала, даже посильнее, только уставала быстро. Еще три года я волшебникам долг по крохам отдавал, а сам тем временем искал деревья-выростки, которые от магии Холмов особыми свойствами напитались. Друга в волчьих пастях потерял, сам едва живым вышел. От дриадьей сыпи оправился, но до сих пор в оспинах. После долгих поисков добрался в чащобы, где верховенские сосны растут, еще полтора года их валили да вязали с корешами, сплавили лучший корабельный лес во Фьорды, продали ярлу из Нордхейма, возвратились чин-чином как господа, в кой-то веки при деньгах, а я еще с ожерельем из яхонтов. Рассчитался с витамантами, женился на дочке нового мельника... так вот и вернулся в тот самый родительский дом. Но несчастья меня не покинули.

Первый сын у нас с Юллой мертвый родился, держал я его на руке, смотрел и казалось, что он дышит, но он не дышал, ни единого вдоха в жизни не сделал. Бельк его звали. Потом обворовали нас, хорошо жена часть денег в могиле сына спрятала. Дальше у Юллы от песочной болезни левая рука считай отсохла, страшно подумать, как она с одной рукой хозяйством и детьми управлялась, когда меня не было... Если нам вдвоем-то трудно было, в три руки. Года не прошло, новый подарок, сгорел отчий дом. Жгучий лис с холмов пробрался зимой поживиться, да запалил курятник, пока мы спали. Проснулись, повсюду дым и отсветы мелькают, псина лает, дочка во сне едва не задохнулась. И вот тут, кажется, я наконец пересилил. Наконец перегородил это течение, этот поток — проснулся вовремя, все сделал правильно и быстро. Как будто битый-перебитый уже был, знал теперь, как под волны подныривать. Дочку откачали, самое нужное из дома вынесли, а ценное там и не хранилось. Маг-водяной был мне должен за услуги, залил пожар, забросал снегом, хоть все ж таки дом погорел знатно. Но главное было в другом, погорел — и схаррова шерсть с ним, впервые в жизни я был заранее готов и справился. Устроил семью.

Ушел с корешами в третий раз редкие деревья искать-вырубать. Нашли, благословенна будь земля Холмов с ее искажениями; опять вплавь пустились, теперь уже вниз по Тепре-реке, в королевство Бранниг. Вернулись с золотом за пазухой, я два года семью не видывал, решил, что больше от Юллы ни ногой. Новую руку ей справили, лучше старой. Купил землю в другом месте и дом новый отстроил, свой. А в него войдя, смешно, кожевенником стал. От чего бежал вызмальстве, к тому и пришел. Учитель, что драл меня, как однорогую козу, наверное теперь смотрел из страны мертвых да удивлялся, чего это ему бывший беглец светлины зажигает, да память подновляет каждый год в Огнарёк...

После еще двое сыновей и двое дочерей мы родили, жили душа в душу, старший сметливый вырос, в семнадцать лет далече с дядьями в торговый поход уехал, на юг.

Думал я, что все, вышла моя злая удача, вдоволь она моей жизни натерзалась, а теперь наконец кончилась. Думал, теперь-то все в моих руках.

Но после пятнадцати спокойных лет грянула война, снялась Охранная сеть, страшно стало, решил, что волну пора упреждать, запродали дом и мастерскую, двинули семьей подальше отсюда. Да вернулась моя удача, будто и не уходила: захромала лошадь, отстали от беженцев, бронеголовые наскочили и взяли нас в оборот. Обложили ветками с травой да послали с мешочками бежать в лес. С местными тварями драться, только кто твари-то? Они твари, канзкие, а безвинные защитники леса будут нас, безвинных крестьян да ремесленников убивать. Все по их воле, захватчиков. Всю жизнь Мэннивейскую они разрушили. Если б мог, убил бы их всех и каждого, включая шлюх, что в фургоне за солдатами прикатили. Топором зачарованным порубил бы, да отдал волкам на корм.

"Те, кто выполнят боевую задачу и вернутся — пойдут своей дорогой. Вместе с пожитками, женами и детьми. И чистой совестью, что после долгих лет жизни в скверне, помогли хоть немного очистить мир от нее". Обещал Рутгерд Пайк. Лицо его суровое, видал виды, видал смерть побольше моего, но по-прежнему на коне. "А кто не вернется, за того мы семье по серебряному солнцу выдадим. Так что спасайте себя, спасайте семьи свои. Все в ваших руках, мужичье".

Не успели дух перевести, уже бежим. С вечера дождь прошел, вокруг мокро, под ногами грязь и на душе скользко. Дымы все ближе, мы выбились из сил.

Вот и вся моя жизнь — было в сотню раз больше, но сейчас помнится только главное. И не пойму я теперь, для чего жил на свете, для чего терпел да выживал? Зачем мамка и сестры учили меня говорить, а батя с трех лет щелбаны бил, чтоб я к делу приучался и рос мужиком; зачем я огонь и воду прошел, если все, для чего я в итоге сгожусь — это пойти на корм червям.

— Пфейг! Пфейг! — командуют сзади, это значит "Стой!"

Мы вразнобой останавливаемся, кто постарше валится в траву, едва дыша. А младшие-то и не устали, какие их годы, но страх в глазах такой же. Хотя у кого-то азарт блестит, молодое дело нехитрое, мнишь себя сильным да ловким: это как же, я-то и не убегу?! А можно ли убежать вообще? Сможет ли кто-то вернуться, из лап леса вывернуться? Или за всех за нас выплатят женам и матерям по серебряной канзкой монете?..

— Удача! — шикнул мне Брон. — А чего встали, чего ждем?

Я глянул назад, вперед, и кажется догадался.

— Ждем, когда дым хоть чуть-чуть рассеется. Иначе никак нам внутрь не пробежать. Не видно и дышать нечем. А сейчас разветрится, пониже опадет, так и побежим...

Тут сзади донесся звук звонкий, как музыка, на бронзовой трубе песня, и взлетела вверх красная звезда. Солдаты сразу повскакали и выстроились. Маски на лица натянули, те самые канзорские маски, что глаза закрывают темным стеклом, а вместо рта и носа железное решето. Сразу стали на нелюдей похожи, кто они на самом деле и есть.

— Вставай! Вставай, мужики! — крикнул кто-то по-нашему, хоть и ломано. Остальные начали древками тыкать, я хоть и стоял уже, все одно по загривку получил, до крови, но какая теперь разница.

— Швай! Швай! — закричали сзади, и мы, не дожидаясь тычков, бросились в дымы. Только бы успеть, сбросить проклятую сбрую и побежать обратно.

Лес вырос, словно зачарованная стена, весь темный и пугающий. Вокруг едкий туман плавает, хорошо хоть к земле жмется, опал уже, хотя темные столбы по-прежнему вверх дымят. Еще шагов тридцать-сорок до деревьев, не успели мы ближе подбежать, как оттуда полетели навстречу... желуди, каждый с голову величиной! Брона сбило с ног, желудь в грудь его стукнул и лопнул, а внутри зеленый дымок! У нас лица мокрым тряпьем обмотаны, предупредили нас, что дышать без тряпок нельзя, но кто-то упал, сбитый желудем, тряпка свалилась, я краем глаза увидел, что задыхается он, глаза на лоб лезут. Град желудей всю землю вокруг иссек, трое или четверо наших прямо тут и свалились с пробитой головой. Повсюду зеленые дымы ширятся.

— Тряпицу держи! — кричу Грошику. — Попадешь в дыма, жмурь глаза!

Тут что-то засвистело в воздухе, и метровые иглы из леса к нам прилетели, человек десять проткнуло на подступах, кто первыми неслись, в основном, молодняк. Я, едва дыша, пробежал мимо корчащейся Зубилы, ей пробило плечо, Грошик схватил девку за руку, она в крик. Вот дурной, чего остановился, каждый миг промедления — лишний подарок смерти. Но отогнать его от девчонки дольше, чем выдрать из нее лесную иглу; я рванул и вытащил, другой рукой сына вперед повлек, вокруг творится безумие, земля дрожит, а от Обелиска пошли страшные синие отсветы.

Сэму горло пробило, он стоит на коленях, кровь толчками льется из-под иглы. Упал лицом вниз, когда мы его обгоняли.

Обелиск вспыхнул бело-синим, ослепительная изломанная нить дотянулась до первых двоих бегущих, достигших леса, и пронзила их ветвистой плетью. У меня внутри все обмерло, когда увидел, как они изнутри сгорели за миг, повалились две дымящихся головешки, снаружи вроде почти и невредимые, а изнутри ссохлись, спеклись и дымят... Зубила заголосила от страха, а Грошик шумно дышал... как в том году, когда у него, малого, лихорадка была.