| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
— Перестаньте дуться, генерал, — Харпе вновь дотронулся до руки Вейдлинга и добродушно, но с пафосом, прекращая смеяться, произнес: — Желающие избежать Сциллы не минуют Харибды.
Вейдлинг дернулся, услышав такое изречение из уст командующего, отшатнулся от него, как от прокаженного, выпалил:
— Как вы можете такое говорить? — губы Вейдлинга дрожали от возмущения. — Русские концентрируют ударные броневые силы у Рогачева и Паричей. Сюда тайно перемещаются танковые корпуса: 9-й генерала Бахарова и 1-й гвардейский генерала Панова. Кроме того, стягиваются сухопутные силы для совместного нанесения ударов. Я предполагаю, что маршал Рокоссовский спланировал нанести нам два главных удара, нацеленных на Бобруйск. Зная об этом и не предпринимая усилий для подготовки к отражению ударов, как вы можете такое говорить, генерал? Вы представляете, что нам нечем противопоставить их танковым кулакам! — Вейдлинг повысил голос. — Вы представляете, что 9-й армии, я не говорю уж о своем корпусе, грозит полное окружение и уничтожение в огненном кольце? Или вы уже полностью безразличны к участи этих мальчиков, которые, смотрите, как приветствуют вас? Вас, генерал-полковник!
— Гельмут! Оставьте наконец этот вопрос в покое! — оборвал раздраженно Вейдлинга Харпе, вспомнив незаслуженный упрек в паникерстве со стороны командующего группой армий 'Центр' фельдмаршала Буша, когда представил тому разведданные Арийца. — Вы сами не хуже меня знаете, что многие просчеты в этой войне не потому, что у нас плохие солдаты. Нет! Нет! Нет! Я всегда это повторяю. Лучше немецкого солдата не было и не будет в Западной Европе. Все наши беды потому, потому, что там, — командующий закатил глаза и поднял палец вверх, — сидят бездарные генералы и ими командует... ими командует... — он хотел было продолжить фразу, но осекся, посмотрев вперед. Несмотря на то что его салон от водителя и адъютанта разделялся перегородкой с раздвижной форточкой и их разговор почти не прослушивался, он закрыл рот. Но через мгновение, крича, добавил: — Вам понятно это, господин генерал-лейтенант? Черт бы вас побрал! И не высказывайте мне больше претензий по поводу степени моей преданности нации, ее солдатам. Я запрещаю вам это делать. Или мы поссоримся навсегда, — Харпе тяжело дышал, держась за сердце. Немного успокоившись, вновь заговорил резко.
— В Ставке не поверили Арийцу. Фюрер остался при своих взглядах на стратегическое развитие лета 1944 года. Вам понятно это, генерал-лейтенант? Единственное, чем я могу вам лично помочь в ожидающейся заварухе, так это похлопотать о переводе к себе. И то потому, что знаю вас лично как мужественного и стойкого генерала. Кстати, мы уже приехали. Так что думайте и решайте, где вы будете во время летнего наступления русских. Или я за вашу жизнь не ручаюсь.
— Я останусь здесь и до конца со своими солдатами, господин генерал-полковник, — без раздумий ответил побледневший Вейдлинг. Командира корпуса поразило отношение Ставки к информации, добытой кровью. В эту минуту взгляд боевого генерала излучал больше растерянность, чем гнев и презрение к Харпе.
— Если мне суждено погибнуть в белорусских болотах, — медленно продолжил Вейдлинг, — то я буду благодарен Господу лишь за то, что он подарил мне смерть на поле брани, а не с пышногрудыми красотками. Желаю вам блестящих побед в новой должности, — и генерал, не дожидаясь, когда водитель откроет дверь с его стороны, резко дернул ручку вниз и вышел из машины, дав понять старому другу, что разговор закончен...
Поздно вечером командир 41-го танкового корпуса вермахта был сильно пьян. Небрежно развалившись в служебном кресле, он усталыми осоловелыми глазами смотрел перед собой. Правая рука Вейдлинга сжимала коньячный бокал, а левая держалась за подтяжку брюк. Полностью расстегнутый френч говорил о крайнем нервном расстройстве генерала и о том, что служба для него сегодня давно перешла в разряд личного времяпровождения. Потягивая в одиночестве коньяк, закусывая дольками лимона, генерал совсем раскис. Его клонило ко сну.Однако прилечь в кабинете, не уезжая в гостиницу, мешала сильная головная боль. Приступы возобновлялись с каждым новым глотком коньяку. Поток тяжелых мыслей, роем лезших в душу, также не давал покоя.
Вейдлинг и ранее подмечал, а теперь его наблюдения окончательно подтвердились, что после выпитой бутылки у него начинаются сильные головные боли. Осознавая опасность для своего здоровья принятия большой дозы алкоголя, а он как истинный немец беспокоился о нем даже на фронте, он делал неоднократные попытки меньше пить, но это не всегда удавалось. И сегодня был не тот случай.
Прощальный разговор с бывшим командующим 9-й армией Йозефом Харпе и новые сведения, полученные от Арийца, были тому причиной.
Взбудораженный воспаленный мозг, не успокоившись за день, выстреливал в эти ночные минуты все новые и новые раскаленные стрелы, облитые ядом возмущения, отчаяния и горечи. Погасить душевный крик изрядными порциями коньяка не удавалось.
'Желающие избежать Сциллы не минуют Харибды. Как он такое мог сказать? Паяц! Паникер! Бабник! — фразы с болью и раздражением вырывались с пьяных тонких губ генерала. — И это сказано в то время, когда армии грозит полное окружение. Когда помощи из ОКВ ждать не приходится. Когда всем нам суждено вскоре умереть. Циник!' — глаза Вейдлинга в который раз за день от возмущения налились кровью. Он сильнее сжал ножку коньячного бокала. Раздался глухой хлопок. Ножка стремительной ракетой отлетела на пол, но, не разбившись, покатилась по ковру. Генерал не заметил этой мелкой неприятности. Бокал без ножки он удержал. Остатки Henesi не были пролиты, хотя рука его дрожала от возмущения и алкоголя.
'Что будет с нами? Что будет с теми необстрелянными птенцами, которые прибыли из рейха вместо ветеранов моторизованной дивизии, отправленных на Украину? Что будет с Францем?' — настроение вдруг поменялось, когда он вспомнил о сыне друга. Генерал как-то сник, высох, стал похожим на несчастного горбуна.
— Франц! — прошептали его губы. — Франц, мальчик мой, что с тобой будет? Это я во всем виноват. Это я, старый вояка, поддался твоему напору и молодости. Почему я доверился тебе? Почему я поддержал операцию Glaube? Расплата за мою глупость будет стоить тебе жизни. Но ты знал, на что идешь. Знал и полез к русским сломя голову. Почему? Что тебя толкало на этот поступок, я до конца не понял. Мне ты не доверился. Зря. Ведь ты мне как сын. Теперь я тебе ничем не могу помочь. Прости...
Какое-то время генерал сидел молча, в забытьи, но тут его снова прорвало. Лицо исказилось злой гримасой, и в голосе появились металлические нотки.
— Самое противное, Франц, что сведения, добытые тобой, никому не нужны. Ты слышишь меня? Никому не нужны! Все уже предрешено. Ты слышишь меня, Франц? Предрешено! Фюрер! Наш фюрер сошел сума. Он уже не верит истинным арийцам. Он не верит истинным солдатам рейха, а верит выскочкам. Этим 'пожарникам'... — Вейдлинг сделал жадный глоток золотистого напитка, скривившись, отбросил сломанный бокал от себя.
— Он приведет нас к гибели. Нация погибнет из-за него...
Командир корпуса оперся о подлокотник кресла, с трудом поднял свое почти бесчувственное исхудавшее тело, оглянулся назад, где висел портрет фюрера. Вождь был грозен и возмущенно смотрел на него выпученными фанатичными глазами. Его взгляд в эту минуту не пугал Вейдлинга. Генерал всмотрелся в худощавое лицо с усиками, в карикатурную прическу, в согбенную фигуру. В отблеске огня настольной лампы ему вдруг показалось, что на плечах у фюрера появились погоны ефрейтора. Вейдлинг вздрогнул и с отвращением отшатнулся от портрета и, не удержавшись на полусогнутых ногах, тяжело рухнул в кресло.
— Он приведет нас к гибели...
Рука Вейдлинга вновь потянулась к коньячному бокалу, но, механически нашла кнопку вызова адъютанта.
— Господин генерал, вот ваш порошок, и вам постелили на диване, как вы просили.
— Да-да, Ганс, на диване, но вначале порошок, — бормотал пьяный Вейдлинг, посылая обезболивающее лекарство в рот и жадно запивая водой из стакана, поданного услужливым майором. — Да-да, Ганс, спать, но завтра ко мне начальника разведки. Вы поедете с ним на передовую встречать Ольбрихта. Он должен вырваться. Обложили его, обложили русские волки. Это абвер во всем виноват! Ты слышишь меня, майор? Абвер... Но он выскочит из капкана русских. Он истинный воин, Ганс. Ты слышишь меня? Ты слышишь, Ганс? Куда ты пропал, мальчик мой?.. Мальчик... Ты выскочил из капкана. И я знаю как.
Генерал лежал на диване, но пьяный бред долго не прекращался. Даже когда он заснул, до охраны штаба изредка доносились его стон и вскрикивания. Во сне Вейдлинг звал Франца Ольбрихта...
Глава 16
Конец июля 1941 года. Журавичский район,
Гомельская область, Белоруссия
— Валет бубей.
— На твоего валета у нас найдется король, — паренек с веснушками, с носом картошкой хлестко ударил картой по ящику-столу.
— А вот такой король? Не по зубам, Степан?
— Короля мы бьем тузом! Я отбился?
— Отобьешься, когда я захочу, — весело подмигнул пареньку кучерявый молодой человек с большими пухлыми губами. — Туза козырного не бьешь? Нет. И два погончика новоиспеченному партизану на плечи.
— Нечестно, нечестно, Лявон, — закричал с обидой Степан, — откуда у тебя туз?
— От верблюда! Смотреть надо лучше. Подставляй свою конопатую бульбачку, — и плотный молодой человек, которого назвали Лявоном, отсчитал пять карт и затряс ими в воздухе, проверяя силу удара. — Зер гут! — засмеялся он. — Сейчас мы прочистим тебе нюх.
— Может, не надо? — сжался тщедушный паренек, подставляя нос.
— Надо, Степан, надо. Проиграл — подставляйся. Договор дороже денег, — и Лявон, примерившись, довольно сильно ударил по носу товарища, считая удары. — Раз... два... три.
— Ой! Хватит, Лявон, нос горит!
— Четыре, — хлестко задели карты бульбачку Степана.
— Мама!
Лявон размахнулся и в пятый раз щелкнул картами по носу с потягом.
— Пять!
— Ах ты сука! Больно же, — по щеке Степана катилась одинокая слеза.
— Ничего, Степа. Думать надо в игре, а не мух гонять. В бою легче не будет. Еще раз сыграем?
— Сыграем! — зло процедил Степан, вытирая рукой слезу. — Уж отыграюсь я на тебе!
— Хватит играть, хлопцы, Трофим скоро придет, — с деревянного лежака раздался недовольный бас Михаила. — Трофим не любит карточных игр. Лучше винтовки почистите.
— Сколько их можно чистить, Миша? Поесть бы чего.
— Да, заморить червячка не мешало бы, — поддакнул Степану Лявон. — Ложиться на голодный желудок неохота. Ну, будешь играть, Степан?
— Что-то расхотелось, — паренек осторожно дотронулся до красного распухшего носа и, глубоко вздохнув, лег на нары, сбитые из березовых хлыстов. На них лежал толстый слой елового лапника. Мостясь на ночь, укрываясь не по росту большой телогрейкой, он ворочался и вздыхал:
— Ох, отыграюсь я, кучерявый. Твой воробьиный нос станет орлиным.
— Тихо, не ворочайся, — приподнялся с колоды Лявон, — кто-то идет, — и он, быстро сняв с гвоздя трехлинейку, оттянув затвор, замер у входа.
— Это Трофим, наверное, — глухо проронил Михаил и сразу поднялся с нар, почти упершись головой в бревенчатый потолок.
Послышался шум осыпающейся земли. Кто-то грубо откинул брезент и вошел в землянку. Это был Трофим. Свет керосиновой лампы тускло осветил скуластое молодое лицо с усиками. Оно выглядело уставшим и недовольным.
— Ну, кто кого? — бросил с порога Трофим, увидев на ящике разбросанные карты.
— Да и так понятно, Трофим, лучше расскажи, что в поселке? — обратился на равных, отвлекая внимание от картежников, к командиру Михаил, хотя он был лет на пять младше товарища.
— Пора прекращать с картами, — не отвечая на вопрос друга, требовательно добавил Трофим, — а то бдительность совсем потеряли, не ровен час врага прозеваем, — командир усталыми шагами подошел к бидону, стоявшему в углу, зачерпнул полную кружку воды и большими жадными глотками выпил.
— Заметано, Трофим. Нельзя так нельзя. Лучше расскажи, что на войне, как сходил в Поляниновичи? — к нему обратился и Лявон, вешая винтовку.
— Плохо в поселке, хлопцы, — Трофим присел на колоду. — Немцы колоннами проходят, гогочут, гады, как гуси. Даже не задерживаются у нас. Прямиком кто на Пропойск, туда больше на мотоциклах и броневиках, кто на Журавичи. На район пошла кавалерия и пушки. Много минометов. Все новенькое, чистенькое. Видно, свежие части.
— Жарко нашим бойцам придется, — с сожалением промолвил Михаил.
— Не то слово, Миша. У деревни Искань который день бои идут, не удержаться нашим против этой силы. Поэтому пока отсиживаемся и никуда не суемся. Помочь не поможем, а себя погубим.
— А если ночью что взорвать? — вставил Степан и резво спрыгнул с деревянного лежака.
— Ночью? — переспросил Трофим и внимательно посмотрел на Степана. — Ух ты! Вот это бульба! — и командир от души засмеялся. — Тебе неделю надо примочки делать, а не минером быть, горе-вояка. Ложись спи.
Засмеялись и другие ребята, особенно Лявон. Он чувствовал себя героем дня.
— Я Степану говорю, может, хватит играть? А он нет, давай еще. Ну раз давай, то получай по носу, — и Лявон залился громким смехом.
— Ладно, хлопцы, хватит. Посмеялись, и будет, — приструнил всех Трофим. — Вот, перекусите, еда в мешке — и спать. Миша, пойдем выйдем. Разговор есть.
Трофим, не дожидаясь, пока Михаил набросит пиджак, отвернул брезент и скрылся в темноте. Миша молча, под удивленные взгляды оставшихся друзей, последовал за ним.
Молодые люди прятались от немцев вторую неделю. Друг друга знали давно по роду деятельности, связанной со школой. Трофим учительствовал в Журавичской средней школе, преподавал биологию. Миша, студент-заочник второго курса физмата, иногда был на подмене в девятых классах. Лявон преподавал физкультуру в Поляниновичской семилетке, а Степан был механиком в школьной автомастерской. Поэтому секретов между ними не было. Трофим и Миша были приятелями, оба из поселка Заболотное.
Когда Миша вышел из землянки, Трофим курил в руку, опершись о сосну. Его задумчивое скуластое лицо, почти мефистофелевское, четко высвечивалось лунным светом. Миша напрягся в предчувствии неприятных новостей.
— Пришел? — Трофим сделал небольшую затяжку. — Сейчас слушай. В поселке говорят, Верка ваша спуталась с немцами.
— Что? — закипел мгновенно Михаил и схватил товарища за грудки, да так, что чуть не оторвал пуговицу с пиджака. — Это неправда!
— Опусти руки! Руки опусти, Миша. Тебе должно быть стыдно за свою несдержанность, — Трофим с сожалением отбросил самокрутку. — Вот видишь, покурить не дал. Кипятишься зря.
— Извини, Трофим, я не хотел тебя обидеть, как-то само вышло, — в словах Михаила чувствовалась искренность. — Но это так неправдоподобно...
— Правдоподобно, неправдоподобно... — проворчал Трофим. — Ты как ушел из дому, больше не появлялся в поселке. А за неделю все могло быть.
— Ладно, еще раз извини. Расскажи, что ты знаешь о Вере. Что говорят люди? — понуро спросил Михаил.
| Предыдущая глава |
↓ Содержание ↓
↑ Свернуть ↑
| Следующая глава |
