Рукопись,найденная в бремсберге

Бурушка подошел ко мне, заглянул своим лиловым глазом мне в лицо, положил голову на плечо, коротко кивнул и отправился к кобылкам. По дороге он оглянулся, но я махнул ему рукой, и прокричал:

— До свиданья, Бурушка! Надеюсь, ещё увидимся, кажется, я оставляю тебя в хорошей компании!

Гранитные горы.

После прощания я повернулся к скале и присвистнул. Это не был старый, трухлявый гранит, как на Урале, или в Монголии. Там некоторые куски камней крошились прямо в руках. С большим трудом я обнаружил тонкую трещинку, в которую можно было вогнать костыль. Я не был ни альпинистом, ни скалолазом, хотя и пару раз, в горах Осетии, присутствовал на занятии по скалолазанию. Единственное, что я оттуда твердо усвоил — надо иметь как минимум три точки опоры, чтобы перенести четвертую выше, или ниже, смотря по обстоятельствам. Как-то раз, на горе Остренькой, которая была просто несколькими вертикально стоящими скалами, я наблюдал за тренировками скалолазов. На отвесной скале из трахилипарита, молодой парень, как на ниточках висел на двух несоразмерно тоненьких веревочек. Он спускался вниз. Внизу его страховал другой молодой человек, который пританцовывал в такт музыки, доносящейся из радиоприемника. Молодая девушка не обращала никакого внимания на этих двух и деловито подкрашивала губы. Поздоровавшись, я сказал: — Безумству храбрых, поем мы песню. Тогда мне и в страшном сне не могло привидится, что я один, без страховки полезу на такую же отвесную скалу. Но наблюдать — это одно, а самому лезть на отвесную скалу.... Но выхода не было. Перепаковав все вещи, часть из которых мне придется оставить здесь, оставив себе только всё оружие, пищу, воду, упаковав все это в рюкзак. Я снял и спрятал дорожные сапоги, и переобулся в легкие кеды, которые сшил мне королевский сапожник. Сапожнику ранее не приходилось шить такую обувь, и он и ворчал — это обувь не для придворных балов, но сшил он хорошо, а главное, на подошву пошел кусок отличной резины, которая не скользила и давала надежду, что она не подведет на скалах.

Я не ожидал встретить такую подлянку — почти непреодолимую полосу отвесных скал, да ещё из крепчайшего гранита. Конечно, гранит этот выглядел очень красиво — в сплошной массе розового ортоклаза виднелись гнезда слюды, крупные, хорошо ограненные кристаллы корунда мерцали синевой, и это напомнило мне приключение в горах Урала. Я тогда находился в Вишневогорске, неподалеку располагался карьер, в котором добывали как раз такой камень, для облицовки зданий и в нем было много кристаллов корунда, ограненных, синеватых, но, конечно не ювелирного качества, так как корунд был переполнен проростками слюды.

Выкалывая один кристалл из крепкой породы, я заметил, что вокруг кристалла пробежала трещинка, но, чтобы выколотить его до конца, надо было ударить по вмещающей породе с другой стороны. В полном восторге от наметившейся удачи — камень был крупный, почти в пол-ладони, позабыв об осторожности, я попытался обогнуть выступ скалы, на котором находился этот кристалл.

Перейдя на другую сторону выступа, я сорвался и... очнулся на карьерной дороге, которая спиралью обвивала стенки карьера, причем ноги мои свешивались на другой ярус дороги, а это метров пять — семь вниз. "Бог хранит дураков и пьяниц", пьяницей я никогда не был, а вот дурака я, кажется, свалял... Как ни странно, упавши с высоты около трех метров, я чувствовал боль только в двух противоположных точках тела — сильно болело темя, на котором вырастала роскошная "гуля", да болела отбитая пятка правой ноги, хотя я и был обут в классные туристические ботинки коричневого цвета, чехословацкого производства. Тогда это было очень круто.

Конечно, эти воспоминания не прибавляли оптимизма, хотя и взывали к осторожности, все же тогда все кончилось благополучно, даже кристалл занимает почетное место в моей минералогической коллекции, хотя где она теперь, эта коллекция...

Когда я собирался в этот путь, то приказал отлить два десятка "костылей" из черной бронзы, как раз для подобного случая. Пока все это нес Бурушка, мне было легко, а вот теперь все будет иначе. Ненужные в трудном походе по вертикальной стене вещи, я тщательно спрятал.

Повесив на пояс связку костылей, привязав веревку к тому рюкзаку, который я буду нести когда (или если?) преодолею эту стену из гранита, я, наконец, вбил первый костыль, как раз там, где зеленая полоса поднималась вертикально вверх. Конечно, специального альпинистского молотка у меня не было, что бы по мере подъема удалять ненужные костыли у меня не было. Я просто вбивал костыли своим слесарным "грозным молотом", и оставлял костыли торчать в стене. Как я полз по этой стене, у меня сохранились самые смутные представления. "Вбить костыль, перекинуть страховку, перейти, вбить костыль" и так до бесконечности. Медленно-медленно перед моими глазами проплывали полосы и пятна то слюды, то кварца, то корунда и у меня была только одна мечта — если я грохнусь, то не хотелось бы умирать медленно и долго с переломанной спиной у подножия скалы, а разбиться "в пюре и мелкие дребезги". Но выхода у меня не было, внутри все сильнее тикало — "до равноденствия осталось..." и крепла уверенность, что если я опоздаю, случится что-то ужасное.

Руки давно были стерты в кровь, ногти были сорваны, когда я остановился перед новым препятствием. Вертикальная стенка кончилась, но передо мною появился пласт гладкого сланца, который был наклонен под крутым углом, и не было ничего, за что можно было бы зацепиться. Костыль этот сланец не держал. Распластавшись как ящерица, перебирая руками и ногами с такой скоростью, что, наверно они четко и видны то не были, я прополз эти три-четыре метра и свалился в изнеможении на мягкую травку склона горы. Склон поднимался круто, но это был нормальный склон — с почвой, травой, даже деревьями. Я попал в маленькую березовую рощу, это мне показалось добрым знаком. Я всегда любил березовые леса и рощи за их непревзойденный, светлый воздух, и шелковистую травку. Как всегда, после пережитой смертельной опасности все чувства были обострены — ярче краски, более сладостным казалось пение птах, вкуснее воздух. Отлежавшись, несмотря на противную дрожь в руках от слабости, я стал осторожно тянуть веревку, поднимая свой рюкзак, со всеми припасами и молясь, чтобы веревка не перетерлась где-нибудь, потому, что сил на новое восхождение у меня не было. К счастью всё обошлось и рюкзак, со всем драгоценным содержимым оказался у меня в руках.

Я огляделся. Далеко внизу виднелись холмы, мимо которых Бурушка пролетел так быстро, что я их не успел толком разглядеть, ещё дальше тонкой синей полоской виднелась кромка Леса. Передо мною вставал склон горы, более похожий на лезвие ножа, так круто в обе стороны спускались склоны. Я-то знал, что справа от обрыва меня отделяет тонкая полоска круто наклоненного сланца, и было ясно, что удержаться на этой полоске нет никакой возможности. Даже то, что я преодолел её, следует считать чудом, а чудеса не повторяются. Но идти было надо. На небольшом гребне, не шире двух метров "острие ножа", который круто взмывал куда-то вверх, росла трава, цвели самые обычные цветы, почти такие же, как на покинутой мною горе Бештау. Гордо взмывали ввысь королевского вида лилии — оранжевые, с черными крапинками на широких лепестках цветков, весело кивали головами гроздья синих колокольчиков и только что не звенели. В густой траве прятались удивительно ярко-алые, с черной бархатной сердцевиной цветы, названия которых я не знал, и которые мы называли "трубочками" потому, стебли этих цветов были трубчатыми, розовыми, покрытыми чешуйками недоразвитых листьев.

Мелкие птахи перепархивали с куста на куст, а в самой гуще колючих ветвей прятался королек — птаха не больше грецкого ореха, но с гордо задранным хвостиком. Просто удивительно, как эта птаха ловко порхает среди переплетения острых колючек. Большой зеленый дятел искал себе пропитания на засохшем дереве, которое росло на таком крутом склоне, слева от меня, что я подивился, как этот лес, с корявыми, тонкими стволами, изломанными зимними ветрами, вообще может на нем удержаться. Сзади меня были скалы, похожие на всяких фантастических зверей — на немыслимую высоту взмывал могучий круп какого-то животного, с забавным хвостиком и большой округлой дырой там, где должен быть глаз. Гордо восседал титанический Орел, задравший в синее небо крючковатый клюв, были и другие скалы, поменьше, но все таких же фантастических видов. Дорога вверх очень красива, но и трудна. Сердце колотилось уже даже не в горле, как пел наш любимый бард, а уже где-то за пределами моего тела, сотрясая всего меня. Все чаще и чаще я присаживался на камень, которые были щедро рассыпаны вокруг, в удобных местах даже снимал на минуту рюкзак, чтобы хотя бы пять минут полежать в покое. Наконец и справа от меня стали появляться деревья, крутой склон отступил, я почти выдохся, но вот деревья кончились. Наконец начался альпийский луг. На высокогорном плато щедро были рассыпаны удивительно желтые, лаково блестящие цветы, слева от меня появился низенький, колючий кустарник, практически непроходимый для зверья, которое тут было — мелькнул хвостик зайчишки, проплыл надо мною орел, глядя вниз своими беспощадными глазами. Хорошо были видны все перья, поджатые к брюху острые когти, венчающие короной желтые, чешуйчатые, совсем как у курицы ноги, загнутый клюв был обрамлен тонкой, желтой полоской. Страшное впечатление оставлял орлиный взор — беспощадный, немигающий взгляд местного повелителя жизни и смерти. Без всякого движения широкими крыльями, только чутко ловя хвостом дуновение ветерка, он проплыл надо мною.

Если бы это был обычный турпоход! Я был бы вне себя от счастья. Но мне надо было спешить. Все труднее и труднее была дорога, "вот дойду до того камня и остановлюсь на отдых", но камень оставался позади и, стирая пот со лба, я намечал для предполагаемого отдыха следующий камень.

Между мною, лентой кустарника и обрывом справа оставалось совсем мало места — ну только чтобы поставить ногу, как откуда ни возьмись, выскочила загнанная лиса. Мокрая, грязная, она была очень жалкой. Вся в грязи, с повисшим хвостом, она вовсе не напоминала Лису Патрикеевну из сказок с её пышной и дорогой шубой. Наткнувшись на меня, она присела и глянула такими жалобными глазами, что сердце у меня дрогнуло, и я сделал шаг в сторону. К счастью на крутом склоне оказался камень, утопленный в почве, куда можно было поставить ногу. Я пододвинулся, между мною и колючками терновника осталось пространство не более двух ладоней, и лиса рванулась туда. Все же она не укусила меня, чего я втайне опасался. Смутной тенью прошмыгнула она, а через две-три минуты я услышал лай. По следу лисы бежали несколько собак, бог знает, как сюда попавших. Узкое место уже кончилось, места было много, я стал в стороне, чтобы не быть на пути собак, разгоряченных погоней. Они пробежали мимо меня, вывесив красные языки из зубастой пасти, шумно дыша и глядя на меня с укором, что же я не задержал их добычу? Или это мне показалось? Надеюсь, в этот раз лиса спаслась.

Неширокое плато кончилось, передо мною, как чешуя на хребте дракона, только неизмеримо более высокие, чередой вставали скалы, а неумолимая зеленая черта вела меня у подножья этих скал. Но там не было даже звериной тропы!

Передо мною расстилалась большая поляна, назвать это место — плато, значит кошмарно ему польстить. Вид открывался чудесный! Немного наклоненная влево и наверх поляна вся цвела, по ветру качались шелковистые метелки ковылей, белые, величественные лилии соседствовали с удивительно розовыми, в крапинках лилиями, а с теми и другими соперничали в красоте сараны. Таволга распространяла свой медовый запах, к которому примешивался аромат чабреца и душицы. Конечно, здешние названия цветов были совсем другими, но меня это мало трогало. Я все не мог насладиться красотой этого луга, прекрасным промежутком в опасном странствии, от одних, к другим, возможно ещё большим опасностям. С сожалением топча цветы, но, стараясь все же нанести природе этого "затерянного мира" как можно меньший урон, я пошел вперед. Во все глаза я глядел, как вырастают на моем пути "жандармы", один выше другого, а над ними, в беспощадном фиолетовом небе встают снежные громады вершин, блестя на солнце языками ледников и размахивая флагами снега, который ветер сдувал с неприступных пиков.

Первый "жандарм" преградил мне путь примерно в середине дня. ("Жандарм" — это скала, преграждающая путь, например, на узком гребне между двух обрывов). Взглянув на его основание, я почувствовал головокружение, так далеко внизу оно было. Спускаться по почти отвесному склону и снова карабкаться наверх? У меня нет столько сил. Подниматься на его вершину и опять же спускаться к подножью? Это тоже номер со смертельным исходом. Остается карабкаться как муха, прилепившись к боку гиганта. Пожив на свете ...десять лет, я думал, что хорошо знаю свои возможности и ограничения, но оказалось, что в минуту опасности можно и "...за флажки, жажда жизни сильней!"

Внезапно моё внимание привлекло что-то ярко-синее, блестящее под лучами солнца. На пожухлой, желто-бурой траве лежала, прошу прощения погадка, вся сложенная из синих-синих, блестящих как зеркало надкрыльев жуков-жужелиц. Неожиданно эта находка привела меня в хорошее расположение духа. Из моей бренной плоти такая красота не получится, а значит, надо идти дальше. Костылей из бронзы у меня осталось мало, да и скала, преграждавшая мне путь, была совершенно не такая, как крепчайшая скала, на которую я взбирался ранее. Тут были и трещины и обломки, и как бы ровные выступы, на которые можно поставить ногу. Около скалы пузырился и шипел ручеек, скользя по оранжевому ложу к далекой земле внизу. Напившись удивительно вкусной воды, я почувствовал прилив сил, подчиняясь какому-то наитию, омыл свои изодранные в кровь руки и у меня прямо на глазах все раны затянулись. Я дал этому ручью имя Гиппократа, в честь земного бога-врачевателя и наконец, пошел к боку скалы.

Не раз за это путешествие я думал, что все, конец: выдержать все происходящее, нет сил. Но "человек и сам не знает, что он способен вынести". На полпути через скалу, я случайно глянул вниз и долго не мог отдышаться от приступа панического ужаса, перед открывшейся мне бездной. Когда я смог, наконец, оторвать свои побелевшие от напряжения пальцы от скалы, то зарекся глядеть вниз, хотя и ранее знал что глядеть вниз нельзя. Короче через полчаса я уже был на той стороне "жандарма". Одержанная, в основном над самим собою победа, привела меня в состояние легкой эйфории, и я с налету стал атаковать другой, не меньший "жандарм", но на его преодоление у меня ушло втрое больше времени. Когда я преодолел и этот, к сожалению не последний рубеж, начало уже вечереть. Между скалами была сравнительно ровная площадка, поросшая сосняком, где я решил заночевать. Зайдя за выступ скалы, я внезапно увидел несколько горных козочек. Он застыли как изваяния, мне удалось хорошо рассмотреть их серо-коричневые тела с черной полосой по хребту, их загнутые рожки, которые сначала растут вверх, а потом резко изгибаются к спине, так, что получается как бы бумеранг. Но только стоило мне вздохнуть, то коз как бы унес вихрь. С завистью я смотрел как ловко и бесстрашно они скачут по отвесной скале, перепрыгивая на такие камешки, что, казалось там и полкопыта поставить негде. Миг, и они исчезли. Мне бы так! Надо было устраиваться на ночь. Там, где есть травоядные, есть и охотники, а мне совсем не улыбалась перспектива проснуться в желудке какого-нибудь ирбиса. Найдя в скале выемку, я перетащил несколько камней, которые уложил перед входом, натянул свою "палатку", скорее клочок ткани, правда легкой, почти невесомой и при этом на удивление теплой. Эту ткань делают около экватора и привозят купцы, которые клянутся, что это ткань из паутины. Вот только зачем практически голым людям-ткачам ткать такую теплую ткань? Загадка. Но мне эта ткань хорошо подошла, и я был доволен, что ткач, служивший ещё Белому Магу, обратил на нее моё внимание.