— Все нормальные люди боятся Хатори-Онто, ну или по крайней мере считают, что должны бояться. Кого же боитесь вы? — улыбнулся Кайто.
— Вероятно, нормальных людей. — Миреле невесело усмехнулся, вспомнив слова Алайи.
— Так ты меня боишься?
— А ты нормален?
Миреле говорил это в шутку, продолжая лёгкую дружескую перепалку, но Кайто внезапно посмотрел на него каким-то долгим непонятным взглядом.
— Нет, — сказал он, всё так же улыбаясь.
Миреле почему-то бросило в странную дрожь от этих слов.
— Ну, мы пойдём? — спросил он, отвернувшись.
Кайто, как и обещал, повёл его в один из храмов. Многие из актёров питали к Великой Богине, наградившей их званием порочных созданий, которые сбивают человека с истинного пути, лютую неприязнь, доходившую до ненависти, но Миреле не испытывал подобных чувств.
Двери храма были открыты, в глубине его он мог видеть позолоченную статую Светлосияющей Аларес, мудрой и справедливой, и это зрелище вызывало в нём любопытство и лёгкую печаль. Все столичные храмы, посвящённые Великой Богине или какому-то из её воплощений, были богато украшены, заходить в них разрешалось лишь в особом одеянии, алтари были заставлены цветами.
Это была религия, превозносящая красоту и роскошь.
И странно было, что именно актёры, более чем кто-либо чувствительные к этим понятиям, оказались в ней на последнем месте...
Миреле не имел ничего против того, что утверждалось в священных книгах, но, разумеется, не мог поклоняться Богине, которая объявляла его самого исчадием ада.
"Если бы Хатори-Онто, наш покровитель, был не Владыкой Подземного Мира и воплощением зла, а всего лишь ещё одним воплощением Аларес, — думал Миреле с грустью. — Почему не может быть так?"
Кайто потянул его на ступени храма, и он, вздрогнув, остановился.
— Кажется, это ты сейчас позабыл постулаты своей религии, — сказал Миреле вполголоса. — Актёр не может переступать порог священной обители, никогда.
— И впрямь, забыл, — задумчиво согласился Кайто. — А что случится, если ты нарушишь этот запрет? — Он посмотрел на Миреле с любопытством.
— Гнев Великой Богини поразит меня, — пожал плечами тот. — Вероятно, меня на месте испепелит молния, когда я буду выходить из храма. Или что-то в таком же роде.
— И ты в это веришь?
— Проверять не хочется.
— Но сегодня тот редкий день, когда в храм могут заходить все без разбора — мужчины и женщины, знатные господа и слуги. Может, воспользуемся? — смеялся Кайто. — А на обратном пути я выйду первым, чтобы, если что, молния ударила в меня. У меня на одежде изображены священные драконы, я верю, что они не позволят мне умереть. В крайнем случае, воскресну.
Миреле посмотрел на него с тоской.
— Не надо так шутить.
— А я не шучу. Я, может, хочу выторговать для тебя хорошее перевоплощение. Для этого мне нужен ты. Я предъявлю тебя очам Великой Богини и скажу: ну-ка, посмотри на него и попробуй теперь сказать, что он исчадие ада. Эй, что с тобой?
Миреле прикрыл глаза, полные слёз, рукой, как будто бы пряча лицо от солнца.
— Пожалуйста, иди, — пробормотал он. — Я, правда, не хочу туда заходить.
Кайто не стал больше спорить.
Спустившись со ступеней, Миреле наблюдал за ним через открытые двери храма. Несмотря на все его слова, которые могли бы показаться довольно кощунственными, видно было, что Кайто очень почтительно относится к Великой Богине и даже, наверное, истово верует. Миреле видел это в том благоговении, с которым он опустился на колени, в тех движениях, с которыми Кайто зажигал молитвенные палочки, в его низких поклонах, во взгляде из-под полуприкрытых век, устремлённом на статую.
"Я тоже буду любить Великую Богиню, раз её любишь ты", — пронеслось в голове Миреле.
Он незаметно поклонился ей, чувствуя себя предателем по отношению ко всем актёрам. И всё же у него не было ощущения, что он поступает неправильно и плохо; он тосковал, это да, но сердце его трепетало от светлого чувства.
Кайто вышел из храма, просветлённо улыбаясь.
— Теперь можно и в Нижний Город, — решил он.
Нижний Город был скопищем торговцев и простолюдинов; знатные господа не заглядывали туда без особой надобности, посылая слуг, но именно там жизнь била ключом, не останавливаясь ни на мгновение.
После тихих улиц центральной части столицы Миреле в первый момент был оглушён скрипом повозок, криками зазывал, бранью и руганью торговцев с покупателями, мычанием коров, хлопаньем крыльев бесчисленных птиц, круживших над прилавками.
Ему вдруг показалось: снова подступает к ушам тот звон, который он услышал однажды. С того дня прошло уже почти полтора года, и звон не повторялся, но Миреле слишком хорошо помнил своё жутковатое ощущение и боялся, что испытает его однажды снова. Каждый раз, когда у него закладывало уши, или звуки, наоборот, становились слишком чистыми и громкими, как одинокий крик птицы в безмолвном лесу, он бледнел, замирал и ожидал неизбежного, как выздоравливающий человек с испугом ожидает приступа болезни.
Сейчас он совершенно уверился, что это и есть то самое, и остановился с искривившимся лицом.
Ему понадобилось некоторое время, чтобы понять, что звуки появились не в его голове, а исходят извне — это был шум столицы, гомон толпы. Дыхание жизни в Нижнем Городе.
— Не отставай, а то потеряешься! — крикнул ему Кайто, обернувшись. — Здесь тебя мигом затопчут, стоит зазеваться. Или, на крайний случай, обчистят до последней монеты, и даже одежду снимут, причём так ловко, что ты и не заметишь, что последние полчаса разгуливаешь по городу голым.
— У актёров нет своих денег, — заметил Миреле. — То, что ты мне платишь, частично получает Алайя, остальное хранится у него же. Я могу использовать их, заказывая себе новые наряды, или ещё что-то, но я сроду не держал в руках больше горстки монет на карманные расходы, так что красть у меня нечего.
— Тогда следи за одеждой! Если, конечно, твоей тайной целью не является предстать передо мной без неё.
Кайто посмеивался.
"Он так шутит или заигрывает со мной?" — растерянно подумал Миреле, чувствуя, как его лицо заливает краска.
Проходивший мимо торговец, тащивший на себе весь свой товар в виде многочисленных птичьих клеток, толкнул его, и у Миреле снова зазвенело в ушах. Но на этот раз это было что-то другое, что-то странное, заставившее его встрепенуться, как будто бы он на миг вспомнил что-то чрезвычайно важное... вспомнил — и тут же позабыл снова.
Он был вынужден схватиться за Кайто, чувствуя сильное головокружение.
— Что с тобой? — озабоченно спросил тот, перехватив его руку и взяв его под локоть.
— Ничего, — с трудом проговорил Миреле, прижимаясь к его плечу. — Так... я не ел со вчерашнего дня, совсем забыл позавтракать.
Ему безумно хотелось разрыдаться, но он не знал причины. Разве что это непонятное: вспомнил и тут же снова позабыл... Или даже по-другому: нашёл и тут же потерял. И, вероятно, уже никогда не найдёт снова.
Оставалось только хвататься за чужой локоть, как тогда, когда он держался за руку Кайто, который вёл его куда-то через темноту потайного хода, и радоваться мимолётному мгновению чужой, такой желанной близости.
Вернувшись в центральную часть столицы, они пообедали в одном из заведений неподалёку от моста, где встретились. Они сидели на открытом воздухе, вновь окружённые тишиной, и листья, тихо шелестя над головой Миреле, падали ему на колени и под ноги. Где-то неподалёку продолжала свой быстрый, нескончаемый бег река.
Кайто, у которого после трапезы неизменно улучшалось настроение, шутил с особенным остроумием. Миреле сидел, подперев голову рукой, и слова сливались для него с монотонным журчанием воды, но в то же время он отлично понимал значение каждой фразы и не мог бы сказать, будто слушал невнимательно.
Подошло время возвращаться.
Прежде чем расстаться с Миреле, Кайто выгреб из своей шёлковой котомки все монеты, которые там оставались, и ссыпал их в его рукав.
— Не дури, — ответил тот. — Это я должен платить тебе за сегодняшнюю прогулку, а не наоборот.
— Ты же сказал, что в жизни не держал в руках больше горстки монет, — пожал плечами Кайто. — Вот я и решил предоставить тебе такую возможность!
— И что мне делать с этими деньгами?
— Раздай как милостыню, когда в следующий раз пойдём в Нижний Город. Или вот, вариант получше! Проверти в них дырочку и повесь на шею, как талисман.
Миреле вернулся в квартал, чувствуя себя совершенно больным и измученным, несмотря на то, что день, проведённый в столице, остался в его памяти как один из лучших дней в жизни.
— Знаешь, там, снаружи, даже воздух другой, — поделился он с Юке, с трудом добравшись до постели. — Там дышится легко. И река... Алайя был прав, лучше не выходить за ворота. Но не потому, что снаружи ожидает что-то страшное, а потому что слишком тяжело возвращаться.
— Может, попросишь своего приятеля, чтобы он забрал тебя отсюда? — предложил Юке. — Судя по тому, что ты рассказывал, денег он не считает... Наверное, это будет для него не так уж сложно.
— Что ты! — ужаснулся Миреле. — Я лучше руку себе отрублю, чем попрошу его о чём-либо. Тем более, о таком. Мы же не любовники. Да и даже если бы были ими, я бы не посмел...
Между тем, жизнь в квартале не только не улучшалась — наоборот.
Ленардо, опьянённый собственным триумфом, теперь диктовал свои правила всем, и правила эти выражались в том, что никто не мог сказать против него и слова, зато он против остальных — хоть тысячу. Он приходил на репетиции не с целью репетировать, а ради того, чтобы найти очередную жертву — того, на кого он изольёт поток изощрённых насмешек, чью игру раскритикует направо и налево, и чьё "грязное бельё" перетряхнёт пбулично.
Теперь, когда у него не осталось полноценного соперника, который не боялся ответить на его вызов, он как будто сорвался с цепи и не знал, на кого вылить скопившийся в нём яд.
Но самое страшное в этом было то, что Миреле ясно видел: Ленардо претендует на место Алайи. Худшее и представить было сложно; в сравнении с ним прежний грозный учитель танцев представлялся чуть ли не воплощением душевного благородства.
Мало кто, кроме поклонников Ленардо, разумеется, мог бы пожелать бы такого наставника, но никто не смел сказать ему и слова.
— Если так будет продолжать и дальше, то при нашем молчаливом согласии он сделает со всеми нами что угодно, — взрывался Миреле наедине со своим соседом. — Почему, почему никто из нас не протестует? Ясное дело, что в одиночку никто не сможет пойти против него, но если бы мы объединились... Я не могу смотреть на эту трусливую покорность, на это бездействие, на это нежелание и пальцем пошевелить, чтобы защитить самих себя! Неужели никто не заглядывает дальше сегодняшнего дня, не видит, к чему всё это может привести? Да, я знаю, что этот протест, по видимости, бесполезен, что всё решают дамы во дворце, что власть Ленардо зависит от них... — Он утихал, бессильно опуская голову.
Ни сил, ни желания продолжать свои репетиции у него по-прежнему не было. Иногда, при воспоминании о прогулке по улицам столицы, некоторая часть жизненных сил возвращалась к нему — в каком-то болезненном приступе вдохновения, как будто порыве свежего ветра в лицо. Но длилось это недолго, и он не успевал даже подняться с постели, чтобы доползти до столика с бумагами.
Его последняя надежда была связана с господином Маньюсарьей, но Миреле и сам не слишком-то верил в его содействие, а когда он, не удержавшись, озвучил свои мысли Юке, тот только подтвердил его опасения.
— О, господин Маньюсарья ничего никому не скажет, — усмехнулся он. — Точнее, может быть, и скажет, но об этом никто не узнает. Он разговаривает с каждым из нас наедине, и, надо думать, этот разговор всегда таков, что никто не побежит делиться им с соседом. Даже если от этого будет зависеть судьба всего квартала.
В тот день, когда Ленардо устроил обещанный ужин, на него собрался весь квартал, включая самых неуступчивых его противников. Они стояли с хмурыми лицами, отводили взгляд, кривили губы, но молчали и ели то, что им предлагали. Миреле тоже пошёл, ненавидя себя за это и пытаясь найти ответ на вопрос: что заставляет человека идти на поводу обстоятельств, как бы ни противны эти обстоятельства для него были? Лень? Слабость? Власть толпы?
Больше всего Миреле не хотел увидеть Хаалиа на этом вечере, но в то же время знал, что идёт именно затем, чтобы на него посмотреть.
Хаалиа пришёл.
Он был молчалив и спокоен, позволял Ленардо хватать его за руку, говорить от его имени, провозглашать тосты за его здоровье. Миреле был уверен, что в этой холодной отстранённости нет ни следа истинной покорности, ни, тем более, дружбы или любви, но остальные, судя по всему, воспринимали действия Хаалиа как свидетельство неоспоримого возвышения Ленардо.
Когда на небе зажглись первые звёзды, Хаалиа молча поднялся из-за стола.
Отблески разноцветных фонарей ложились на его красивое лицо светящимися цветными пятнами — зелёными, синими, пурпурными.
— Покажи нам что-нибудь из своего репертуара, мой друг, — проговорил Ленардо, уже изрядно пьяный. Он сидел во главе стола, устроенного на открытом воздухе, расслабленно откинувшись на спинку кресла, и на столе перед ним беспорядочно валялись огрызки яблок, кости, куски недоеденного мяса.
Когда на совершенно ясном небе неожиданно собрались тучи, Миреле пронзило отчаянной злой надеждой: сделай так, да сделай же так, чтобы сейчас в его голову попала молния, и его испепелило на месте!
И молния, в самом деле, осветила небеса.
Дождь хлынул как-то незаметно; Миреле обнаружил струйки, стекающие по щекам других актёров раньше, чем почувствовал их на своём собственном лице.
Струйки были багряно-алыми, как кровь.
Причёски были испорчены, дорогая одежда, промокнув, прилипала к телу.
Бросив остатки пиршества, актёры попрятались по павильонам, и конец вечера оказался каким-то совершенно смазанным, как спектакль, оборванный во время кульминации по не зависящей от исполнителей причине. "Шутка" Хаалиа вызвала всеобщее подавленное настроение, но никто не обмолвился о ней и словом, как будто сговорившись обходить упорным молчанием не только выходки Ленардо, но и этот жутковатый фокус. Никто даже не был в точности уверен, что это именно Хаалиа вызвал кровавый дождь, но извечная привычка к сплетням на этот раз изменила обитателям квартала.
Миреле, в числе прочих актёров, отправился домой, но произошедшее не давало ему покоя. Глубоко за полночь, так и не сумев заснуть, он поднялся с постели и вернулся к месту пиршества, как будто к пепелищу, на которое тянет несчастного погорельца.
Там он встретил Ленардо, бесцельно бродившего по кварталу, и где-то в глубине души понял, что именно этого и ждал.
— Потрясающе, — сказал тот, завидев своего единственного собеседника. — Это было потрясающе.
Он ходил, шатаясь, и явно ещё до конца не протрезвел — а, может быть, и продолжил напиваться в одиночестве после того, как все гости разбежались. Лицо его было искажено в какой-то гримасе мучительного восторга и казалось по-настоящему страшным.
