Устинья, дочь боярская - 3. Венчание

Устенька, моя будешь! Все одно — моя!

* * *

Сама не ждала, не гадала Устинья, что так-то получится. Борис на троне сидел, людей принимал, выслушивал, а Устя рядом на стульчике маленьком сидела, вышивку на коленях держала. Так сидела, чтобы до Бориса вроде и не дотрагиваться, а тепло его чувствовать.

Народ и смирился уж... даже улыбались бояре. Мол, вот у нас какая государыня, куда иголочка, туда и ниточка, всюду она с мужем рядом... хоть и не по обычаю оно, да пусть уж. Только что поженились, можно молодым простить вольности маленькие. Опять же, государыня себя ведет прилично, выступает чинно, глаза лишний раз не поднимает, разве что на супруга смотрит, в разговоры мужские не встревает, советов государю не дает, в дела мужские не лезет. Знает она свое место, а когда так — можно и потерпеть чуточку. Чай, надоест государыне или государю, так и вернется все на свои места, государь на троне, государыня в тереме, с девками сенными, няньками да мамками.

И все хорошо было, покамест не ударил перед царем челом купец иноземный.

— Государь, когда дозволишь мне лавку открыть, привез я ароматные масла и воду из Франконии, из Джермана, из Рома самого, надеюсь, будут они и среди ладожских модниц спросом пользоваться.

Борис кивнул, несколько вопросов задал, да и разрешил купцу торговать.

Тот поклонился.

— Государь, а это когда позволишь, скромный дар мой. Не побрезгуй, прими...

Хлопнул в ладоши, да и внесли слуги ларец небольшой, слоновой кости, изукрашенный хитрО. Купец сам его на пол поставил, сам открыл, показывая, что нет в нем вреда, флаконы одни. Открыл флакон, потом другой... запахи по палате Рубиновой пошли...

— Серая амбра, мускус...

Устинье бы хоть нос зажать — не сообразила. А потом желудок враз взбунтовался, да так, что она и охнуть не успела. Не бывало с ней такого ранее-то... волхва ж!

Ан нет, нашлась и на нее управа, кошка мяукнуть не успела бы, а Устинью на колени бросило, наизнанку вывернуло, едва вышивку успела подставить... теперь только выкинуть ее. Да и не жалко, все одно не умеет она вышивать, держала просто потому, что прилично сие.

Купец побледнел, попятился.

Борис с трона вскочил, жену подхватил.

— Устёнушка! Что ты...

— Все хорошо, любЫй мой, бывает так...

Не только Борис все понял, рАвно и остальные сообразили, в улыбках расплываться начали. Один боярин, второй, там уж и купец сообразил что-то, заулыбался робко, боярин Пущин тишину нарушил.

— Государь, никак радость у нас?

Устя лицо на плече у Бориса спрятала от смущения, ресницы опустила, да уши-то не заткнешь.

— Непраздна государыня, все верно, боярин.

— Радость-то какая, государь!

И то... с Маринкой, стервой сухобрюхой, поди, десять лет прожил, как бы не больше, и никого, а с Устиньей и полугода нет еще, и непраздна уже государыня. И сомнений нет ни у кого, чай, она от царя лишний раз на шаг не отходит, какие уж тут любовники, все напоказ, и ночью вместе они...

Радость?

Еще какая радость-то! Всем, окромя Устиньи самой, надеялась она до шестого месяца помолчать, пока живот на нос не полезет, так нет ведь! Привезли тут... вонючек!

Впрочем, Борис виду не показал, купцу рукой махнул.

— Ладно... за весть такую... торгуй беспошлинно год!

Купец в благодарностях рассыпался, а Борис жену подхватил поудобнее, да и понес в покои свои. Поговорить им надобно было. Шел он по коридору, а за спиной их шум нарастал, по палатам царским словно волна приливная расходилась... непраздна государыня... наследника ждет... царевича.

* * *

— Устёна, хорошо все с тобой?

— Да, Боренька. Не ждала я, что так получится, но все не предугадаешь, чай, не боги мы, люди...

— Что ж. Устёна, теперь, когда знают все о тайне нашей, что делать будем?

— Прабабушку я попрошу ко мне переехать. Когда не знал никто, мне опасность и не угрожала, а теперь стеречься придется. От клинков ты меня оградишь, а от яда да порчи мы с ней уберечься постараемся.

— Словно в осаде, в доме своем!

Устя мужа по руке погладила, приобняла легонько.

— Боренька, всяко в жизни бывает, потерпеть надобно. Просто потерпеть...

Борис и сам понимал, что выхода другого нет, Федора отослать — и то не дело. Друзей надобно близко держать, врагов еще ближе... сейчас хоть на глазах все, а что они без пригляда начнут делать — Бог весть!

— Хорошо, Устёнушка, будь по-твоему.

— Боренька, чуть переждать надобно беда близится, чую, злом по Ладоге тянет, вода о плохом шепчет... скоро все устроится, а покамест стеречься будем.

Борис кивнул мрачно.

Все они понимали, только выбора покамест не было, ждать придется. Ждать, наблюдать, врагу зубы ядовитые вырывать... уж части нет, а что-то и осталось. Ничего, с Божьей помощью дело и сладится, ребенок еще родиться не успеет.

И Устя понимала, и Борис — сейчас зашевелятся гадины, на свет выползут, им ребенок этот, что нож острый. И когда получится все... должно получиться.

А иначе... Борис о том и не знал, и не узнает, а Устя себе поклялась: ежели Любава до рождения ее малыша не денется никуда, она сама ее убьет! Возьмет грех на душу...

Нельзя так-то?

Но и Любава ее не помилует. Потому и Устя не дрогнет. Трудное лето впереди будет...

* * *

— МАТЬ!!!

Федор орал, что тот лось в гоне. И до него новость дошла, ровно топором ударила.

— Чего ты кричишь, шальной? — Любава сыну вольности спускать не собиралась. — Что тебе не ладно, что не складно?

Федор глазами так вращал — сейчас приступ очередной, кажись, начнется. Ан нет, на что-то и Аксинья сгодилась, не сорвался, заорал только.

— Мать! Беременна моя Устя!!!

— Не твоя покамест!

— БЕРЕМЕННА!!!

— Так замужем она, чего ж удивительного?!

Федор слюной так брызнул — царица поморщилась, утерлась даже. Сынок на то и внимания не обратил.

— Ты ее мне обещала!

— И слово свое сдержу.

— А ребенок?!

Любава усмехнулась хищно, зло...

— А что тебе тот ребенок? Устинья, когда не захочет его лишиться, все для тебя сделает. Любить будет, пятки целовать.

Федор ровно на стену налетел, так и остановился.

— Че-го?!

— А ты что думал, Феденька?

— Не понимаю я тебя, мать...

— Так сядь, да объяснить мне все дай. Садись-садись, разговор серьезный будет.

Федор сел, послушался, и не ведал, что их Варвара Раенская слышит. Любава знала, но от наперсницы тайн не было у нее. А вот о Михайле никто не знал. А Михайла опрометью вниз кинулся, в чулан с дымоходом, приник к нему, в слух превратился.

— Феденька, то, что Устинья непраздна, для нас ровно подарок. Вот представь себе, умирает Борис от удара, так, к примеру. Что Устинья сделает, чтобы ребеночка своего сберечь?

Федор и не колебался даже

— Все сделает.

— Так и смотри. Когда Бориса не станет, мы можем Устиньиного ребеночка за твоего выдать.

— Почему тогда попросту мне на ней не жениться?

— Потому как не поймет никто. Сам посуди, ежели Аксинья умрет, а ты сразу на вдове брата своего женишься... даст ли Патриарх согласие?

— Ты попросишь — даст.

— Народ все одно не поймет. Слишком уж быстро это будет. А ежели добром... пойдет за тебя Устинья?

Федор и задумываться не стал.

— Пойдет.

Любава так расхохоталась, что фырканья заглушила, и Варвара не сдержалась, и Михайла чуть головой о дымоход не ударился. Вот же болван самоуверенный!

Какое — замуж?!

Да Устинья до него по доброй воле палкой не дотронется, не прикоснется! Не то, что не люб ей Федор — отвращение вызывает! Все это видят, кажется, кроме самого Федора!

А ведь... и Михайлу не любит она. И так на минуту мерзко Михайле стало, передернуло даже. Такой он себя мразью почувствовал... и этим на все плевать — и ему тоже? Он такой же, как они? Но думать некогда было, слушать надобно!

— Не льсти себе, сынок, один ты не видишь, что Устинья мужа своего любит до беспамятства!

Федор напрягся, кулаки сжал.

— Нет! Приневолил ее Борька, родители приказали! Моя она!

Поняла Любава, что не переубедит сына, рукой махнула.

— Ты мне всегда верил, Феденька, вот и в этот раз поверь. Хочешь ты Устинью, так сделай, как я говорю, тебе еще страной править, нельзя законы нарушать.

— Я новые напишу!

— Покамест не напишешь. Не тревожь болото прежде времени, меня послушай!

— Слушал уже — и что?! Устя от другого дитя носит! Это мой ребенок должен быть! МОЙ!!!

— Не ори на меня! — когда хотела, Любава и медведя бы одним голосом остановила, куда там бедолаге Федору? — Мал еще голос на мать повышать! Сядь и слушай! Выбора нет у меня, когда не сделаем, что задумано, я в монастырь отправлюсь, а ты за Урал-камень! Нравится тебе это?!

— Нет.

— А все к тому идет! Не знаю, как так получилось, а все же! Устинью пришлось Борису отдать, Аксинья не затяжелела, брата моего убили, дядю твоего, Платона...

— Так ведь просто...

— Убили. И еще нескольких людей моих, о которых тебе неведомо. Постепенно от меня кусочки отрывают, не знаю, кто, а только на том не остановятся. Как меня свалят, так и тебя из палат царских попросят, и будешь ты с Аксиньей век вековать в тайге, на горе!

— Не хочу.

— И я не хочу. А Борька к тому ведет...

— И что ты предлагаешь, матушка?

— Убить его. Вот и все.

Федора предложение не ужаснуло, не вскинулся он с криком: 'братоубийство', не ощутил себя Каином. Он и Бориса-то братом не видел, скорее соперником за наследство отцовское.

— Как, матушка?

— Уже пробовали, — Любава поморщилась, признаваться неохота было. — Не вышло ничего.

И про Данилу не созналась она, хоть и догадывалась о причине смерти его. Когда Данила узнал, что собираются в Россе на волю заразу выпустить, он и возмутился. Отказался, тем и приговор себе подписал.

Кто б его опосля такого в живых оставил? Уж точно не Орден! В таких вещах либо ты со всеми общей тайной, общей грязью повязан, либо тебя под камушком положат, потому как одно слово, и... узнай люди росские, кто на них заразу напустил, они же в клочья порвут! И кто хочешь порвет...

Отказался?

Тут тебе и конец пришел, боярин...

Любава на все согласилась, ей плевать было, сколько черни помрет, когда она за то на престол сядет. Ладно, Федор, да разве важно это?

Данила порядочнее оказался. Она про то догадывалась, но точно не знала, да и не хотела. К чему? Она ведь брата любила, как могла... а мстить за него ей сейчас не надобно.

— Не вышло?

— Неважно это сейчас, — остановила Любава сыночка. — О другом подумай. Сейчас по Ладоге в город корабли поднимаются, на них верные нам люди, их Руди привел.

— Так...

— Как придут они, дадут мне знак, тогда мы помочь должны будем магистру де Туру. Его надобно будет в палаты царские впустить... чтобы Бориса убили.

— Я и сам могу.

— Можешь, да ни к чему тебе такое.

Федор глазами сверкнул.

— К чему! Сам хочу! На ее глазах, чтобы видела, чтобы помнила...

— Ребенка потеряла, сама от кровопотери умерла, так, что ли?

Федор как стоял, так рот и открыл, сильно окуня напоминая. И глаза глупые хлопают.

— А... и так бывает?

— Еще как будет. От такого и здоровому поплохеет, а Устинья все ж ребенка носит. Вот и скинет его на руках у тебя...

— Моего рОдит, я ей сделаю.

Любава только глаза закатила. И продолжила далее в разум к Федору, как в стену глухую стучаться. Хоть как...

Хоть что...

На том и сговорились.

В названное время отвлечет Федор Устинью, к сестре ее позовет, скажет, Аксинье плохо. Борис один останется, к нему убийцы придут. Спервоначала государя убьют, потом тех вырежут, кто ему особо верен, а с рассветом объявлено будет, что государь ночью от приступа сердечного умер, жена его от горя ребеночка скинула, в монастырь собирается, а Федора на царство.

На одну Ладогу пришедших рыцарей хватит, а остальная Росса... да кому какая разница, кто там на троне? Не давили б налогами, да пошлинами, а как царя зовут... то-то крестьянам разница! Росла бы репа лучше...

Федор слушал, кивал, соглашался, и думать не думал, что подслушивают их разговор... впрочем, только Варвара одна. Михайла самое важное для себя услышал, ухмыльнулся, рукой махнул.

Когда так...

Получит он свою красавицу! Свою любимую, радость свою... обязательно получит. Скоро уже.

А ребенок... так и что? Михайла, чай, не Федор, подождет он немного, зато потом Устинья и благодарна будет, что спасет их обоих Михайла, и щенком ее хорошо держать можно будет. Бабы — они детей своих любят, пригрози, что на воспитание кому отдаст — все сделает, чтобы чадушка не лишиться. Осталось момент угадать, ну так...

Говорите, магистр де Тур?

Корабли вверх по Ладоге поднимутся?

Благодарствую, дальше я и сам все узнаю.

А еще...

Недооценил Михайла силу желания Федькиного, да и как оценить такое-то? Это ж безумие, одержимость, иначе и не назвать! А потом им с Устей нельзя будет в Россе оставаться, надобно будет в другую страну уезжать. А для того и еще кое-чего предпринять надобно.

Подумал Михайла еще немного, да и отправился к иноземцам. И среди них честные люди есть, только мало их. Ничего, он и не такую редкость разыскать может!

* * *

Рудольфус Истерман на Россу смотрел едва ли не с умилением. Вот не думал, не гадал, а соскучился. Действительно — соскучился.

Сам не понял как, а страна эта ему в сердце вросла. Вроде и не такая она, как родной Лемберг, слишком вольная, дикая, сильная, а все ж везде без нее плохо. Приспособиться можно, стерпеть, пережить — любить так уж не получится. Понял Руди, что любит эту страну — и за то ее еще больше возненавидел.

Как так-то?! Как ему эти ели и березы в сердце влезли, как снежные поляны ему милы стали? Рыцари морщатся, в плащи теплые кутаются, Руди на палубе стоит, на берега, мимо проплывающие смотрит, радуется. Холод?

Да какой это холод, вот зимой, когда птицы на лету замерзают и падают — то холод.

Еще и магистр с дружком своим... Дэни все же попробовал и Руди глазки построить, магистр его за этим занятием застал, и они вначале шумно ссорились, а потом каждую ночь мирились... днем не могли! А Руди как спать?

Влюбленным-то он не мешал, а вот они ему, своими стонами и признаниями, так очень даже. Ну и обидно было. Данила-то никогда б на такое не согласился, а могли они быть счастливы, почему нет?

Теперь уж не получится. И это было обидно и больно.

Росса...

Вскорости Любаву он увидит, Федора...

Вспомнил их Руди, поморщился, магистр это заметил.

— Выпьешь, Руди?

— С радостью, Леон.

От хорошего вина Руди не отказывался никогда. Да и что ему то вино, привык он пьянствовать...только в этот раз то ли вино было не слишком хорошим, то ли подмешали в него что... сидел он за столом, да и рассказывал магистру о своем, о наболевшем:

— Я в-дь любил е-го... по-наст-ячему!

— А он тебя?

— Н-ет. Даже и не зн-л, что так... я с его сет... сит... с Любкой спал!

— Любкой?

— Щас ц-рица она! А была Любка! Стерва!