Я сначала было тянусь за микрофон СГУ, но, буквально мгновение подумав, открываю дверь и, высунувшись по грудь на улицу так же громко рапортую в ответ:

— Посадский ОМОН, прибыли к полковнику Раченкову! Нас должны ждать!

Вместо ответа говоривший с нами вэвэшник лишь согласно кивает и, перегнувшись через невысокий кирпичный парапет крыши, дает отмашку кому-то внизу. Темно-зеленые ворота с крупной овальной эмблемой Внутренних войск и 'белым попугаем'* на черном треугольном щите начинают неторопливо отползать по зубастой направляющей в сторону, пропуская нас на территорию.

— Еще раз, парни: ведем себя дружелюбно, но бдительности не теряем...

— Не учи отца, Борь, — хмыкает Солоха.

— Да это я так — для проформы. Чисто на всякий пожарный.

— Угу, — практически хором ответили мне сразу три голоса. Ага, такой вот у меня 'стереозвук'...

— Машину на мойку сперва. Нечего по территории эту дрянь растаскивать, — вместо 'здравствуйте' сходу начинает отдавать указания разговаривавший со мной дюжий майор (теперь его звание видно хорошо — защитного цвета звезда на погоне из-под плечевой лямки бронежилета видна отчетливо), спустившийся с крыши.

— Ну, извини, братское сердце, не мы этот могильник на подъезде устрои...

Майор бросил на меня настолько хмурый и тяжелый взгляд, что я осекся на полуслове. Ну, да, учитывая ночные события, они тут вряд ли к шуткам сильно расположены. Скорее — строго наоборот.

— Куда отогнать?

— Сразу после нашей будки налево, между стеной и вот этим зданием...

— Понял, к старой штабной курилке.

Теперь майор смотрит уже удивленно.

— Служил я тут, — развожу руками в ответ. — Давно. Как раз в те времена, когда штаб еще тут был. А в нынешнем штабе — учебный корпус.

— А, так вот откуда ты Рача знаешь...

— Еще лейтенантом застал.

— Понятно... Ну, тогда заезжай на мойку, — майор коротко машет рукой себе за спину, в ту сторону, где лет пятнадцать назад стояла беседка-курилка, — сполоснем твой 'пепелац'.

— Слушай, а с чего это почти все покойники так далеко от ворот лежат? Вы их как вообще отстреливали? Тут же прямой видимости вообще нет, дома все закрывают.

— Ууу, — тянет он, — тут вообще все странно. Их туда сами мертвяки оттаскивают.

— В каком смысле? — сперва не понял я.

— В самом прямом, они ж друг друга не трогают только пока ходят. Стоит кому окончательно 'боты закусить', остальные его через несколько минут точить начнут, только кости захрустят...

— Это видел. И что?

— Так мы просто, когда вонь прямо перед воротами достала, перестали отстреливать этих, которые пошустрее, если они труп за дома тянут. Вот они их всех и перетаскали понемногу. И 'утилизировали'. Розами, конечно, пахнуть не стало, но было уже вполне терпимо.

— Блин, парни, рискуете. Они ж, отожравшись, шустрее становятся.

— Неее, это они если живого, ну, в смысле, обычного человеческого мяса нажрутся — натуральные 'чужой против хищника' и резкие, как понос, а которые своих, мертвяков, едят — так... Нет, в чистом поле я с ним 'раз на раз' сходиться не стал бы, но вот через забор перепрыгнуть им силенок и мозгов точно не хватит. Так что — нормально, управимся, если нужно будет.

— Ну, не знаю, глядите — вам жить.

Оставив рачительного и хозяйственного Солоху, давно самозахватом занявшего в нашей группе пост внештатного старшины, старшим — присматривать и руководить процессом приведения УАЗа в божеский вид, а парней — ему в подчинение, отправляюсь в сторону штаба, где и ждет меня мой бывший взводный Лёха Раченков. Который, в отличие от меня, раздолбая, успел сделать за прошедшие годы вполне внушающую уважение карьеру.

— Вот такая у нас петрушка и приключилась, Борисян Михалыч, — тяжко вздыхает Раченков, заканчивая свой короткий, но весьма экспрессивный и наполненный настоящими шедеврами матерной словесности рассказ. — Проглядели, мля, под самым носом... И ведь даже Грушин, уж на что волк стреляный, и то — опасность почуял, а вот откуда ждать — не угадал. Только зря на горцев собак спустил, получается. Честно говоря, я б и не подумал никогда... Вот от кого, а от них — вообще не ожидал. Скажи, ты бы заподозрил?

Мы с Алексеем неспешно идем по оправляющейся после ночного побоища базе Софринской бригады. Сказать, что вокруг нас разгром — почти ничего не сказать. Штабной корпус больше похож на какой-нибудь дом Павлова в Сталинграде: ни одного целого окна, сайдинг, закрывающий кирпичные стены весь побит и расщеплен пулями, над несколькими окнами вверх тянутся жирные черные мазки копоти — в комнатах что-то горело. Возле столовой, прямо на газоне и асфальте строевого плаца стоят сразу десяток чадящих дымом полевых кухонь, к которым тянутся от палаточного городка, расположившегося на футбольном поле за штабом, длинные очереди гражданских с котелками и мисками. Здание столовой уже и на здание-то не похоже: так, выгоревшая изнутри кирпичная коробка, с осколками почти черного закопченного стекла вместо огромных, во всю стену, витринных окон и провалившейся крышей. Пожар явно залили водой при помощи стоящих тут же, неподалеку, двух стареньких пожарных красно-белых ЗиЛов, но так, не до конца, лишь бы основное пламя сбить. Внутри бывшей бригадной столовки до сих пор что-то тлеет, потрескивает от жара, дымит и, наверное, пованивает. Наверное, потому что запах пожара едва пробивается сквозь вонь горелого мяса. Армагеддон какой-то, фантасмагория.

— Я? Запросто. Но тут есть важный момент: я в самом начали девяностых, когда Союз рухнул, как раз именно в Душанбе жил. И очень хорошо запомнил, как эти люди могут буквально за одну ночь 'переобуться'. Еще вчера вежливо улыбались, а назавтра будут в твою дверь с ножами и топорами ломиться. Так что у меня это, считай, личная паранойя. Не доверяю я им, ни таджикам, ни казахам, ни узбекам. Нехорошие они люди, двуличные и подлые.

— Да ладно тебе, не все ж такие...

— Не все, согласен. Есть совершенно другие. Сам одного знаю: образованнейший и приятнейший во всех отношениях дядька. И вся семья у него такая же. Только семья эта уже которое десятилетие в Москве живет, отец его при Союзе по дипломатической линии трудился: полпредом то ли в Ливии, то ли в Сирии был... Только таких мало. А в основном — всякий сброд полудикий из аулов.

Да, те, кто в девяносто втором — девяносто третьем учинил русским развеселую резню — они, скорее всего, и среднюю школу закончили только на бумаге. Ваххабиты подсуетились, вербовщиков да пропагандистов заслали... Это ж какой для них 'питательный бульон' был: ума нет, а вот здоровья и жадности до денег и власти — вагон. Из таких как раз самые отмороженные и злобные 'воины Аллаха' и выходят. В России в тот момент и своих проблем хватало, поэтому никто толком и не знал, что гражданская война в Таджикистане аж до девяносто седьмого года продолжалась... А теперь те самые 'вовчики', с наслаждением рушившие в своей стране все, до чего их корявые лапки дотянулись, ломанулись 'в гости' к 'русским оккупантам'. А 'оккупанты', в беспечной тупости своей, оказывается, уже и не помнят, как и кто их собратьев в начале девяностых тысячами убивал. И представление о таджиках-гастарбайтерах у них — строго по Равшану с Джумшутом из глупой 'Нашей Раши'. А гастарбайтеры-то — те самые бывшие пареньки из глухих аулов, что всего за один единственный день в Душанбе почти две тысячи русских вырезали. Они, и их подросший с тех пор молодняк, который еще хуже. Потому как вырос на войне. Образования там вообще нет никакого, даже по бумагам, как и мозгов, зато звериной жестокости и хитрости — хоть отбавляй. Пока сила не на их стороне — ведут себя тихо, изображают тупых и забитых идиотиков. 'Защем ругаишси, нащайнике?' и все такое. Но, не дай бог с ними столкнуться, когда они чувствуют себя сильными и безнаказанными. Покатался я по строящимся коттеджным и дачным поселкам вокруг Москвы... Кого мы только в вагончиках гастарбайтеров не вязали: от уличных гоп-стопарей, что вечерами у девчонок-малолеток мобильные телефоны отжимали, да золотые серьги из ушей с мясом рвали, до торговцев гашишем и 'хмурым'*, насильников и убийц.

— Блин, Борь, может ты и прав, но вот — хоть режь меня, не ждал я от них подляны. Они ж к нам едва ли не самыми первыми за помощью примчались. Целыми бригадами прибегали. Помогали потом: и забор укреплять, и новые ограждения ставить, и прочее по строительным делам... И оружие получили едва ли не первыми. И вели себя примерно. И вкалывали так, что Стаханов от зависти бы помер...

— Угу, вот вы и расслабились. Причем, ладно — ты, но вот как Николаич мог забыть? Он ведь в наших краях бывал, в восемьдесят девятом, как раз когда вся заваруха только начиналась...

— Просто забыл, наверное. Сколько после того Душанбе лет прошло и сколько всякого случилось? Одних двух чеченских кампаний, чтоб любые более ранние воспоминания замазать — за глаза. А Грушин же вообще ни одной командировки не пропустил. Вот и затёрлось всё, видать, в памяти. Как там? 'Все смешалось в доме Облонских'...

— Угу, 'Все обломалось в доме Смешанских'. Кстати, а на кой эти ваши 'джумшуты' вообще все это затеяли? Чего им спокойно не жилось? На что вообще рассчитывали?

— Мы тут пленных... кхм... допросили...

— Лёш, заканчивай, я сам в разведке кое у кого в подчинении служил. Со мной политесов можно не разводить.

— Короче, старшего среди живых не оказалось, но тех, что взяли, выпотрошили мы, как ту скумбрию. По их словам еще вечером откуда-то снаружи должна была прийти им на подмогу и тихо сидеть в засаде до начала 'концерта' какая-то крупная банда 'братьев по вере'. Планировалось все, оказывается, давно, с первых дней. Сначала они связь по мобильному держали, но когда сеть начала отказывать, просто установили дату и время. Таджики должны были блокировать штаб и казармы, и попытаться взять штурмом склад РАВ, а когда все бойцы с периметра отвлеклись на происходящее внутри — снаружи им в спины ударили бы пришлые. Если бы они добрались до гранатометов на складе — все могло и получиться. Мы ведь их окончательно только 'броней' и задавили, против БТР их карабины — вообще не плясали. А вот попади им в руки РПГ... 'Бэтр' кумулятив не держит, сам знаешь. А развернуться на территории базы негде. И пожгли бы наши 'коробки', как майкопцев в Грозном. Да вот нескладуха: снаружи никто не пришел, а дядя Коля на складе встал нерушимой стеной. Такую бойню там учинил — привычных людей от одного вида тошнило.

У меня в голове будто рубильник щелкнул. Крупная банда 'братьев' снаружи... И боевики, что в Осинники заехали чисто по пути на какую-то 'большую разборку'... Вот и сложилась картинка! Надо же, как мир тесен. Не устрой мы засаду в Осинниках — могло и софринцам не поздоровиться. Но вышло — что вышло, тоже погано, если уж честно, но могло быть и хуже. Банда, дорвавшаяся до армейских арсеналов и бронетехники — это уже полный гаплык. В Чечне проходили, знаем.

— Сам-то он, кстати, как?

— Да, вроде, нормально. Ранен и как раз тут и лежит, — Раченков кивает в сторону здания медицинской роты, мимо которого мы сейчас идем, — но не сказать, чтоб уж очень серьезно. Только крови многовато потерял — сразу жгут наложить не смог, некогда было.

Медроте досталось не так сильно, как штабу, но и тут видны пулевые отметины на стенах, несколько окон двухэтажного корпуса затянуты изнутри зелеными армейскими плащ-палатками.

— А эти абреки, с которыми Николаич полаялся, они как?

— Кто, ингуши-то? Не поверишь — тоже нормально. Оказались вовсе не такими мудаками, как поначалу показались. Когда заваруха началась — даже оборону своей части лагеря беженцев организовали. И сами отбились, и безоружных гражданских прикрыли. Чудес героизма, правда, тоже не проявили, но и ингуши-то такие... с рынка. Настоящие, боевые ингуши, они сам знаешь где...

— Знаю, в ингушском ОМОНе. Стоял с ними на 'черменском кругу'*...

— Вот-вот. Кстати, там вообще интересно вышло: старший их тоже ранение получил, так они сейчас с Николаем Николаевичем в одной палате лежат...

— Занятно, — хмыкаю я в ответ. — Ну, вот и пообщаются. Глядишь, наладят отношения, а то и помирятся... Да, к вопросу о птицах... Скажи, а в какую дубиновую голову вообще пришла идея трупы жечь? Даже меня, ко многому привычного, воротит. Как себя гражданские чувствуют — и представлять не хочу.

— Да Кондаков и придумал, — морщится, как от зубной боли Раченков. — Стратег, мля, фельдмаршал Кутузов...

— А сам-то он где?

— Так это, героически погиб в ходе отражения нападения на штаб бригады, — не моргнув глазом заявляет Алексей.

— Так, тпру, Зорька! Не понял... Как он мог сначала героически в бою погибнуть, а потом приказ трупы жечь отдал?

Раченков пристально и этак, изучающе, смотрит мне в глаза.

— Борис, ты уверен, что оно тебе реально нужно?

М-да, взгляд у моего бывшего взводного такой... пронизывающий. Аж холодком между лопаток от него повеяло.

— Неа, Лёх, вообще не надо. Как в том анекдоте про тёщу: 'Померла, так померла'...

— Вот и договорились, — удовлетворённо кивает он в ответ.

— Только это, Алексей, над версией о героической гибели, как мне кажется, лучше все же поработать... Не один я спрашивать буду.

— Не учи отца, — коротко бросает он. — Работаем.

— Ну, тогда замяли.

Несколько секунд мы стоим молча.

— Кстати, — приглядывается Алексей к людям, сидящим на ступенях крыльца медроты, — сейчас я тебя с одной просто феноменальной девушкой познакомлю. Сама из беженцев, из Москвы привезли вообще в чем была — ни вещей, ни родни, ни знакомых. Но умудрилась задружиться с нашим Грушиным, получила оружие и начала у него учиться. Сначала — одна, а потом вообще группу из таких же собрала. И в обороне склада, кстати, по словам и Грушина, и разведчиков, что ему там помогали — далеко не последнюю роль сыграла. Геройская девчонка.

Да? Чем ближе мы подходим к крыльцу, тем больше у меня подозрений, что 'геройскую девчонку' я, похоже, знаю. И не просто знаю, но еще и на руках (хотя, глядя правде в глаза, на плече) ее потаскать успел.

Выглядит теперь моя блондинка вовсе не перепуганной офисной фифой, способной устроить истерику из-за порванных колготок. И форма, пусть грязная и в нескольких местах порванная, на ней сидит ладно, и висящий на шее 'Кедр', на пару с лежащим на коленях 'семьдесят четвертым' — 'кагбе намекае'. Лицо явно оттирали от грязи и копоти спиртовыми тампонами медики — видал раньше такое не раз: сама физиономия, вроде, чистая, а возле ушей и на шее — грязно-серые разводы. Одна щека покрыта россыпью зеленого цвета 'веснушек'. Похоже, или железной окалиной посекло, или, как Гаркуше, какой-нибудь щебенкой в лицо 'брызнуло'. Но самым важным изменением в ее облике были глаза. Именно такой взгляд и бывает у тех, кто совсем недавно вышел из тяжелого боя: в них только усталость, пустота и отрешенность. Довольно странно и даже жутковато видеть такой взгляд у молодой и чрезвычайно симпатичной барышни.