Женская верность

Тени от базарного забора удлинились, и торговцы салом, редиской, луком, вязаными носками, старыми, но ещё пригодными к носке вещами, самодельными комодами, табуретами и другим необходимым добром потихоньку расходились. Летний день догорал. Сквозь дыру в дощатом заборе Володька наблюдал, когда все разойдутся, и сторож, сделав свой обход, уйдёт в сторожку. Позади Володьки топтались его сёстры Галина, Наталья и Татьяна.

-Ну, долго ещё? — Наталье явно не терпелось.

-Подожди! — отмахнулся Володька. — Сторож ещё и до середины не дошёл.

Наконец все четверо пролезли через дыру в заборе. На плотно утрамбованной сотнями ног базарной площадке, Наталья и Володька направились в одну сторону, Галина и Татьяна — в другую. В пыли и песке возле опустевших прилавков можно было при внимательном поиске найти мелкие монетки, нечаянно оброненные покупателями или торговцами.

-Вот! — на Володькиной ладошке красовалась двадцатикопеечная монетка. Редкая удача. А вообще-то ему везло больше всех. Он чаще сестёр находил монетки и, как правило, мог похвастаться самыми крупными находками.

Ещё нашли пяти — и трёхкопеечные монеты.

-Давайте положим в копилку, — предложила Галина.

-Не-е-ет! Пойдём и купим какао, — возразил Володька.

-Конфет подушечки, — высказалась Наталья.

-Лучше черносливу в овощном, — настаивала Татьяна.

Однако спор был недолгим.

-Больше всех нашёл денег Вовочка. Значит, как он хочет, так мы и сделаем, — определила Наталья. У них с Володькой вкусы совпадали чаще. Татьяна и Галина обычно имели другое мнение. Однако широта интересов не препятствовала монолитности коллектива. Разногласия, возникая, решались как-то сами собой, а в особо сложных случаях приходилось бежать к бабе Устинье или бабе Лине. На этот раз, поскольку решение было принято, направились в магазин. Тот самый, сложенный из бруса, в котором Устинья покупала хлеб в первый день своего приезда в Красноярск, на три рубля аванса, полученного Тихоном.

Кубик спрессованного какао с сухим молоком и сахаром стоил семь коппек, а такой же кофе — восемь. Если покупать какао, хватало всем по одному. Но Татьяна и Галина были категорически против, и им отдали их долю — четырнадцать копеек. Хватило на серу. Была такая натуральная жвачка, которую продавала бабушка, сидя на табуретке и разложив свой товар на застеленном клеёнкой ящике в тарелочке с водой, чтоб не липла. Довольные все вернулись в барак.

Вечером после работы за ними должны были зайти родители и увести свои чада по домам. Но расходиться не хотелось. Четвёрка прекрасно ладила. Устинья с Акулиной тоже не спешили вернуть внуков родителям. Привыкшие к большой семье, они чувствовали себя сиротливо в тихой и свободной комнате, когда оставались одни. Правда, случалось это нечасто. Иногда к четвёрке прибавлялся Серёжка, но был он ещё мал, и за ним следила ещё одна бабушка — Ульяна. Поэтому такой воли, как этой четвёрке, младшему внуку не давалось.

Как-то вечером, когда всю ребятню родители разобрали по домам, по коридору прошаркали знакомые шаги и в обитую снаружи остатками старого пальто дверь вежливо постучали. Акулина откинула крючок:

— Входи, Ульяна, входи, — посторонившись, придвинула ей табурет. — Садись, в ногах правды нет. Ты так али дело какое? — спросила Акулина, хотя и так чувствовала, неспроста Ульяна припозднилась. Не было меж ними особой дружбы.

-Шла и всё думала: как начать разговор? Ну а уж коли сами спрашиваете, то и не буду мудрствовать. Обскажу, как есть, — Ульяна села, облокотившись о край стола.

-Позавчера вечером Марья должна была за Серёжкой прийти. Не пришла, я забеспокоилась. Утром, помните, привела его к вам, мол, мне по делам надо. А сама до них. Ключ от их комнаты у меня есть. Да только Марья не на работе, а дома была, — от волнения дыхание Ульяны перехватило, и она замолчала.

-Никак заболела? — спросила молчавшая доселе Устинья.

-Не то слово. Под глазом синяк. Величиной с грушу. В подушку уткнулась и плачет. Я спрашиваю, что да как? Может, хулиган какой? А она: "Ваниных рук это дело".

-Ну ить не на пустом же месте. Значит, что-то промеж них произошло? — только особо гадать о причине случившегося не приходилось.

-А хоть что! Рукам волю пусть не даёт. Я предупредить хочу. Плоха моя дочь — пусть уходит. Дитё помогу вырастить. Претензиев не имеем.

-Ты, Ульяна, всё ли знаешь? А если всё, зачем утаиваешь? Ежели за правдой пришла, то правду и говори, а не крутись, как уж на сковородке. Потому как ежели какую другую цель выкручиваешь, то ить разговор об родных детях идёт. И мы тоже кое-что знаем, — Устинья обошла вокруг стола, наклонилась к десятилитровому бидону с квасом, зачерпнула кружку:

-Хошь?

-Налей чуток. В горле пересохло, — щёки Ульяны покрылись пятнами: — Уж — змея. Я — человек. И по-человечески, добром прошу, чтоб Иван руки не распускал! Ну не без греха. Так, где бы поругался, где как. А так случаем искалечит или того хуже. Тут не только мне горе, но и Ивану — тюрьма.

-А знаешь ли, в чём грех-то?

-Ну, бывает, выпивает Марья. Я думала, замуж выйдет, ребёнка родит — отступится от зелья. Но ни мои уговоры, ни отвары трав, ничто не помогает. Держится какое-то время и всё сызнова.

-Раскудахтались две наседки. Вы подумали об том, что это их дело? — Акулина говорила тихо и внятно.

-Вы поймите, одна она у меня. Я её без мужа вырастила, кровиночку мою.

-Знаешь, Ульяна, вот у меня на руке пять пальцев, а какой не порежь, одинаково больно. Так и дети. Хучь один, хучь четверо, всё едино за каждого больно. Кулинка права, как дальше дело будет, не нам решать. Но бывала бы ты у них почаще, може, где не дашь ей лишний раз приложиться.

-Ну что ж? Вот и поговорили. Хоть и горько мне, и стыдно, а всё одно, своё дитё в обиду не дам.

Тяжело ступая и придерживаясь за косяк, Ульяна вышла из комнаты.

-Кулинка, ты никак спать наладилась?

-Уснёшь тут с вами! Желудок расходился, сил воли нет, — Акулина встала, достала настойку колгана, выпила рюмку, подумала, выпила ещё граммов двадцать.

-Не война сейчас. Дитё Иван не бросит. Будет помогать. Да и куды на такую мать бросать? — Акулина пыталась улечься поудобнее, в надежде утихомирить боль, но та как назло разыгралась вовсю. — Опять же мы покель живы, от свово внука не откажемся.

-Ну что ж мне, Ваньке советовать разойтись?

-Разойтись, не разойтись, а руки пущай и в самом деле не распущает. Ульяна права — до греха не далеко. Да и дитё перепугают с такой жистью.

Устинья уснула, а Акулина так и продолжала ворочаться от нестерпимой боли. Только под утро немного полегчало, и она задремала. Да сон был недолгим, пришла пора вставать на работу.

С этого времени Иван всё чаще стал ночевать на Бумстрое. Устинья лишних вопросов не задавала. Как-то вечером Иван и Илья чистили погреб в построенной рядом с бараком стайке. Тамара и Акулина кроили для Наташки платье. Устинья была занята у печи. За окном уже стемнело, когда вернулся Илья.

-Иван-то що? Даже не умылся, домой уехал? — спросила Устинья.

-Да он тута. Счас придёт.

Иван действительно скоро вернулся. Но обычное в последнее время подавленное настроение у него исчезло. Он с аппетитом поужинал, посмотрелся в зеркало:

-А давно я в баньке не был! Схожу-ка завтра. Есть у меня тут что из одёжи?

-Как же не быть? И портки, и кальсоны, всё твоё воинское обмундирование постирано.Рубаху хошь отцову дам, хошь Илюшкину. А чего в баню-то наладился? Дома-то ванная есть.

-Косточки попарю. С мужиками языком почешу. Душа устала. Отдыха просит.

-Ну и ладно. В баню так в баню. Худого в том ничего нет.

Однако судьба распорядилась иначе. На следующий день вечером пришла Марья, красивая, улыбаясь как ни в чём ни бывало:

-Ванечка, будет тебе у матери-то ночевать. Пошли домой. Каких я тебе пирогов напекла! В полотенце да Серёжкино одеяло укутала, чтоб не остыли.

Не очень охотно, скорее растерянно Иван кивнул:

-Ладно, мам, я в другой раз в баньку схожу.

Но не прошло и недели, как Иван вновь появился, только теперь уже с узелком.

-Ну вот, взял смену белья. А то как в баню-то итить?

Вечером, когда все улеглись спать и погасили свет, Акулина спросила:

-Иван, ты никак совсем от дома отбился?

-Серёгу жаль. А то бы и отбился. Хотя, сами видите, он всё больше у тёщи. Не могу я его с Марьей оставить. Мал ещё. Ему уход нужен. А Марья навеселе — обычное дело.

Ни Устинья, ни Акулина ничего не сказали. Что тут скажешь? Теперь в дни получки Иван большую часть денег относил Марье, оставшуюся отдавал Устинье. Вся одежда оставалась у Марьи. И потому считалось, что дом его как бы там. На самом же деле Иван жил на своём прежнем месте.

Как-то вечером, перемыв полы в заводоуправлении, Устинья возвращалась домой. Возле соседнего барака у палисадника о чём-то тихо разговаривала парочка. Устинья пригляделась. Ванюшка! Рядом стояла его давняя знакомая Анна. Устинья знала, что до знакомства с Марьей Иван какое-то время встречался с ней, потом пути их разошлись, и он женился на Марье. Устинья решила сделать вид, что не заметила их, но только миновала парочку, как услышала:

-Мамань! Погоди! — торопливые шаги нагоняли её. — Домой? — поравнялся с ней Иван.

-Куды ж ещё?

-Встретил сейчас Анну. Замужем. Ждёт ребёнка. Живёт с мужем на закрытой территории.

-Ну и слава Богу, что у неё всё хорошо.

-Что-то не заметил я особого счастья.

-У всех свои заботы.

-Да какая-то она как потерянная.

-У тебя своя "как потерянная". Вот и думай об себе, а не о чужих жёнах.

-Да уж всю голову сломал думавши. Пока вместе не жили, даже интересно было, позволит Марья иной раз чуток — да я особого значенья не придавал. Теперь думаю, что позволяла она и чаще и больше, да Ульяна энто дело умело скрывала. А теперь уже месяц, как не более дома не был. Да и есть ли у меня энтот дом? — голос Ивана звучал прерывисто, глухо.

-Вань, ну ить не об Марье речь. Баба она взрослая, здоровая, видная. Жить по-человечески захочет — не пропадёт. А как с Серёжкой быть?

-То-то и оно. Вся душа изболелась, — Иван замолчал.

Так и шли молча до самого входа в барак. У дверей остановились:

-Сергей-то больше с бабой Ульяной. Деньгами я, сама знаешь, не обижаю. Да и квартиру — тоже для него. А там видно будет. Жизни у нас с Марьей не получилось. Ты, мамань, ещё не всё знаешь. А рассказывать, уж не обижайся, не буду. Потому как я тоже живой человек и своё самолюбие имею, — они вошли в барак и разговор оборвался.

Анна, Иван и Андрей Иванович

Куст черёмухи размахивал веткой возле самого оконного стекла. Через открытую форточку слышалось чириканье воробьёв, и утренняя прохлада вливалась в комнату, делая эти ранние утренние часы сна такими сладкими, неповторимыми.

Уснула Анна перед рассветом. Всю ночь ворочалась и так и этак, обдумывая, как бы рассказать матери про свою нескладывающуюся семейную жизнь. Вчера-то только и решилась сообщить, что скоро Марфа станет бабушкой. А уж всё остальное... Теперь, проснувшись, прислушивалась, как мать, стараясь не разбудить её, тихонько хлопочет по хозяйству. На душе стало тепло и уютно. Вспомнилась вечерняя встреча с Иваном. Анна глубоко вздохнула и потянулась.

-Никак не спишь? Успевай. Вот родишь, не скоро выспишься. Уж, какая ты рёва была, не приведи Господи! До трёх лет я только и мечтала, что наступит пора, когда и я высплюсь. Потом вроде полегчало. Да ненадолго. Маленькие детки — маленькие бедки, а подрастаете, греха не оберешься. Вот уже и сама друга. И, Бог даст, внука или внучку увижу. А сердце также болит, потому как вы что большие, что малые — всё одно для матери дети, — говоря всё это, заправила постель, и уж было хотела о чём-то спросить Анну, но та вновь уснула под ровный звук родного с детства голоса, тихим, безмятежным сном, как можно спать только рядом с мамой.

Анна, решив, что всё равно теперь изменить ничего нельзя, отложила разговор с матерью на потом. И уехала, пообещав выправить пропуск для въезда в городок, там строилось секретное предприятие и въезд был только по пропускам.

Времени до того, как дочери придёт пора родить, ещё хватало, и Марфа решила, что соберёт денег и купит ей пуховую шаль, а уж потом будет готовить приданое будущему внуку или внучке.

Время шло. Наконец-то пришло письмо от Анны, что пропуск готов и можно ехать в гости. Было это письмо каким-то неровным. Ничего в нём толком не говорилось ни о здоровье, ни о семье. Лето уже закончилось. А сибирская осень, известное дело, дожди, холода да ранние заморозки. А там и глазом моргнуть не успеешь — ляжет снег. Поэтому, получив письмо, Марфа долго не раздумывала. Собрала самоё необходимое, захватила с собой купленную для дочери пуховую шаль, гостинцы зятю и направилась в путь. Благо ехать по сибирским меркам всего ничего, чуть более часа на автобусе, так что телеграмму давать не стала. Автобус приходит вечером, значит, и дочь и зять уже придут с работы.

Доехала быстро, без приключений. Осмотрелась. Городок небольшой, чистенький. По улицам горят фонари, светятся витрины магазинов. Только зайти в них Марфа не могла, уж больно нагрузилась котомками да узлами. Однако видела, как из дверей этих магазинов то и дело выходили люди, в сетках которых виднелись банки тушёнки, сгущёнки, палки колбасы. Это ж такие товары свободно продавали! Марфа порадовалась, что дочь устроилась жить в таком хорошем месте, и, подхватив свои котомки, двинулась в гости. Анна ещё в свой приезд подробно описала матери, как добраться от автобусной остановки до их дома.

Дверь открыла дочь. В полинявшем байковом халате и старой шалью на плечах, с большим животом, в старых стоптанных мужских тапочках.

-Мама? — голос дрогнул жалобно и растерянно.

Марфа протащила через дверь свой багаж, бережно отстранила Анну от входа и прикрыла за собой дверь. Просквозит.

Блёклые жёлтые обои, местами затёртые прежними владельцами, тусклая лампочка без абажура под потолком. Железная кровать с тонким матрасом и старым одеялом поверх вместо покрывала. Круглый стол покрыт клеёнкой с весёлыми розовыми цветочками, как не отсюда. Окно без тюля.

-Твой-то где?

-На работе задерживается. А ты что ж не предупредила, что приезжаешь? Я бы встретила.

-А чего предупреждать, когда пропуск пришёл? Ну, приехала и приехала. Давай котомки разбирать, — с одного взгляда Марье стало ясно, как тяжело живётся её дочери в этом хорошем месте. Только пока понять не могла почему? То ли в какую беду попал её муж, то ли она на свою беду замуж попала. Решила пока дочь не волновать. Всё и так станет ясно, раз уж она здесь.

Ещё не успели разобрать всё привезённое Марфой, как в дверь тяжело ухнуло. Анна метнулась открывать. Только щёлкнул замок, как дверь сама распахнулась, и через порог ввалился здоровенный мужик. Присел на корточки и промычал: "Не видишь, муж твой пришёл. Выпимши с устатку". И безвольно рухнул на пол тут же у порога. Анна пыталась раздеть его. Мужик храпел, сопел и матерился.

-Слышь, дочка, подложи ему что-ничто под голову и не тревожь боле. Тебе ли в твоём положении такие тяжести поднимать? Очухается малость, сам разденется.